Рангрему было дурно. Плохо, тошно, больно – вообщем, дурно. Некромант, чаров-ник, специалист черной магии, да еще и замешанной не на простой крови, а на весе-ленькой комбинации живой влаги демонов, человечьей и ведьминской крови, разыски-вается целым десятком ковеном различной степени могущества, всем, сообщившим о месте пребывания мага, будет вынесена благодарность...
При таком тщательном розыске он мог спрятаться только в тех немногих, вооб-щем-то на земле, мест, где совместная, человоке-нелюдская аура могла послужить маскировкой, и Адские Врата в состоянии повышенной активности были идеальным убежищем с этой точки зрения. Правда – с некоторыми неудобствами и ограничения-ми: солнечная долина была настолько перенасыщена неудобоваримой демонической магией, что его собственное колдовство утрачивало не менее половины силы. А что делать-то? Пришлось смириться... с неудобствами.
Но вот это к неудобствам отнести было уже затруднительно, и как ни крути - на-столько выразительное нарушение замаскировать средней демонической активностью невозможно: трупы, целая куча трупов. Некоторые... ох черт, почти все, прошли ини-циацию. Стали вампирами в смысле.
Если, конечно, разделенные части тел, ползающие по комнате, можно назвать вам-пирами. Отдельные части и тела не смогли остаться даже условно живыми, некоторые инициации не подлежали – Спайк употребил для декорирования помещения все насе-ление морга, как живое, так и упокоившееся – и теперь лежали неподвижно, не пре-тендуя на состояние технической смерти, зато все остальное, неживое, тоже вообщем-то мертвое – ползало, шевелилось, куда-то лезло и пыталось освободиться. Полоум-ный вампир шипел, надкусывая непослушные части, и связывал или приклеивал их к стенам, полу и потолку, где они продолжали отвратительно шевелиться и изворачи-ваться. Парочка еще оставшихся в технически живых новообращенных и один дейст-вительно живой, но благополучно сошедший с ума человек, молча следили глазами за безумным чудовищем и не шевелились, в отличие от уже растерзанных соратников.
Они просто от страха застыли, доходит до колдуна в тот краткий промежуток вре-мени между тем, когда он осмотрел предоставленную взору картину – не помню на-звания, но даже знаю, где он мог видеть репродукцию – и тем, когда он скрутился на полу, усердно и прилежно извергая из себя ужин.
И обед, и, по-видимому, даже завтрак – настолько долго он не может подавить не-удержимые судороги: Господи Иисусе, я знаю, что я – великий грешник, я знаю, что меня ждет ад, и я не вправе просить тебя о помощи, но Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ТЕБЯ, ГОСПОДИ!!!
ПОМОГИ!!!
Безумец у стенки вдруг начинает хихикать, пуская слюни, и вампир раздраженно произносит:
- Рангрем, не можешь управиться с собственным ужином – не ужинай, - он пово-рачивается к полке, по которой ползают оторванные руки и гениталии и хладнокровно указывает, - или я научу тебя, как обращаться с собственным ужином.
Боженька помоги! Господи, спаси и помилуй! Колдун с отчаянным усердием пыта-ется закончить борьбу с позывами, очень четко уяснив смысл угрозы: Спайк легко мо-жет обратить его в вампира. И никакие магические штучки здесь уже не помогут – он мог убить и с чипом в голове, но когда устройство перестало действовать, последние рычаги контроля исчезли в небытии, и теперь он мог только наблюдать за действиями монстра, и лишь пытаться сохранить собственную жизнь.
Очень даже четко понимая, что любопытство вампира может не хватить на краткий срок его терпения, а прогрессирующее безумие может в любой момент сменить при-оритеты. Единственная надежда, что вампир, и ранее не отличающийся осторожно-стью и способностью к обдумыванию планов, утратит их окончательно и его можно будет как-то... подставить.
Вот только кому? Истребительница – с ним не справится. Неизвестно, что с ним произошло, неизвестно, что превратило обезбашенного и временно недееспособного вампира в адскую тварь, бешеного зверя без малейших признаков границ, но – это про-изошло. И остановить его – может только чудо.
И когда он поворачивается к человеку, у того тоже возникает неистребимое жела-ние сесть на пол и пускать слюни: это гораздо приятнее и полезнее для здоровья, чем понимать и видеть что тут на самом деле происходит. В стеклянных глазах адской тва-ри - ничего человеческого, ничего разумного, ничего демонического – ничего от яро-сти, злобы, жестокости или любви хоть кого-нибудь их существующих. Лишь холод-ное, спокойное удовлетворение от вида своего труда.
- Прекрасная композиция, не находишь, - он довольным взглядом обводит резуль-таты кровавой резни, учиненной в несчастном морге, равнодушно смотрит на оставше-гося в живых санитара и неиспользованных в «композиции» миньонов, - Мне всегда нравилась человеческая фантазия. Иногда, меня это даже удивляет: люди не помнят ада, не могут видеть реальных воплощений своих фантазий, но при этом умудряются творить истинные шедевры.
Кастелледжер «Инкубация» - Рангрем вспомнил даже имя спятившего художника, создающего – или создавающего, с такими фантазиями долго не живут – подобные кошмары. Вот только его ангел-хранитель озаботился тем, чтобы полоумный подопеч-ный творил свои «шедевры» на бумаге, а кто позаботится о полоумном вампире?
Живой, так же как и колдун не пробуждает у Спайка жажды: спятивший санитар любит чрезмерно выпить, а кровь колдуна отравлена магией – никакого удовольствия. Да и честно говоря, почему-то в эти сутки, когда он смог полностью и свободно на-слаждаться кровью любого вида и качества, эта изумительная жидкость утратила бы-лую притягательность. То ли слишком легко доступной она стала, то ли он действи-тельно слишком сильно сосредоточен на цели, и не в состоянии отвлечься даже на гас-трономическое удовольствие – слишком сильно его это не волнует. Одна мысль, одно сладостное представление о битве, одно восхитительно томление от ожидания этой битвы - и все остальное просто отступает, исчезает перед неистовой могучей волной ослепительной ярости, желания, страсти. Одной единственной страсти и желания – любви.
Это ведь и есть любовь – настоящая любовь. И дар настоящей любви – отдать, по-дарить себя, целиком, подарить все, чем обладаешь, лучшее из того, что обладаешь: смерть. Прекрасную. Совершенную. Королеву смерти.
Я люблю тебя, Истребительница.
Спайк даже мурлыкает от восторга и силы, охватившего его чувства – я люблю те-бя, Баффи. никогда не мог признаться, никогда не признавал очевидного, но теперь, неся в себе смерть, ставший смертью и лучшим е воином, так легко и ясно дается ему эта истина, так легко и нежно признается он в сумасшедшем невозможном желании - я люблю тебя Баффи, я люблю тебя, Истребительница, люблю, люблю, люблю! И я дам тебе то, что есть у меня самого ценного, и тогда у королевы всегда будут твои гла-за – зеленые-презеленые, как весенняя листва под солнцем. Так красиво...
- Рангрем, так что ты нашел? – спокойно произносит вампир, словно на королев-ском приеме, а не в залитом кровью морге находится его собеседник. Вполне возмож-но, что он так и думает – невозможно представить, невозможно предугадать, что дума-ет и чувствует спятившая нелюдь. Он ведь и не издевается, и не иронизирует и Госпо-ди, Боже мой, действительно в мыслях не имел пугать его или угрожать: он просто ос-тавил своего шпиона или околдовал одного из его собственных слуг и немедленно из-вещенный о результатах изысканий, пригласил его на беседу.
За чашечкой крови – маленькой такой, величиной с двухэтажное здание. И солгать-то теперь не удастся, и особенно скрывать тоже. Утонченное, совершенное лицо вам-пира хранит выражение любезности и собственного достоинства, и голос исполнен британской изысканной невозмутимости, и если бы не прозрачные, совсем, совсем прозрачные, безумные глаза, можно было бы даже поверить, что говоришь с кем-то... с кем-то понятным. Имеющим какое-то определение. Обладающим определенным са-моназванием.
Обитателем Земли, пусть даже и бывшим.
- Рангрем, ты не слишком увлекся любованием? – не-а, не ирония, ни насмешка – просто вопрос. Уточняющий.
- Кстати, ты знаком с работами Кастелледжера? Как ты думаешь, я не слишком нарушил авторский замысел, переместив центр зарождения на северную стену? Я по-нимаю, что у него в картине есть прямое указание, но иначе не добиться было нужного эффекта: здесь нет южного окна.
Колдун сглатывает, стараясь, лишний раз не смотреть ни на «центр зарождения», ни на северную стену, ни на все остальные живописные декорации, но и не демонст-рировать откровенного страха и отвращения. Это будет стоить ему жизни. В лучшем случае.
- Картину видел, но подробностей, уволь, не помню. Так что я не советчик.
- А жаль, - искренне огорчается вампир, - Я хотел услышать чужое мнение. А ут-ренние посетители боюсь, не смогут оценить совершенства замысла.
В это, он, конечно, оказывается совершенно прав – не смогли. Совершенство за-мысла оказалось совершенно погребено под его чудовищностью.
- Так что там с посохом?
Рангрем прикрывает ресницы, чувствуя, что еще секунда эстетической оценки, и он опять начнет выворачиваться наизнанку, и подчеркнуто деловито сообщает:
- О нем мало упоминаний – это артефакт не свойственный нашему миру, но в за-писях ковена Стрелы Мира есть довольно любопытные сведения: посох позволяет раз-делять сущность на неравные части.
- Поясни, - повелительно вскидывает бровь вампир и у волшебника не возникает даже тени возмущения.
- Это орудие разделяет сущность на половину, состоящую из слабых качеств и по-ловину, состоящую из сильнейших качеств, вне зависимости от начального соотноше-ния в сущности.
Спайк укоризненно качает головой, словно заботливый учитель, поймавший уче-ника на увиливании. Никакой злобы. Никакого гнева – одно заботливое участие и Ран-грем едва удерживается от крика при взгляде в его спокойные, совершенно спокойные глаза. Нет, Господи, пожалуйста, нет! Только не это! Не так!
- Рангрем, Рангрем, и откуда только у вас, колдунов и магов такая патологическая потребность выражаться языком цветистым и рассчитанным на посвященных? Вы так пытаетесь указать на свое достоинство? На свою незаменимую роль? – неуловимым для глаз движением вампир вдруг оказывается совсем рядом и в широко распахнутых глазах вампира колдун ищет и не может найти зрачков – только стеклянное бесцветное безумие, в котором тонут и исчезают все догадки и попытки как-то защищаться, как-то спрятаться от этого существа.
- Или пытаетесь унизить непосвященных? – задумчивый голос полон сожалений и спокойствия и лед ползет по телу колдуна вместо крови – замерзает, рвется морозны-ми иголками, превращается в холод и стекло и понимание того, что вампир его зачаро-вывает, и его хваленная защитная магия не в состоянии удержать вторжение такой си-лы, уже никак не могут спасти человека, и он истошно орет в глаза своей смерти, ви-дя, как возникают в глубине и стремительно расширяются черные точки зрачков.
Чтобы стать зеркалом черноты, чудовищной бездной всякой и всей тьмы, в кото-рую его неудержимо втягивает и поглощает.
- Разделяет любого на слабую и сильную половину, на лидера и неудачника, на волшебника и сумасшедшего, на труса и воина, - взахлеб, и, как и можно громче, стремительно и, повторяясь, словно ан самом деле рассчитывая бешеным речитативом удержаться в границах жизни и разума, - на воина и человека, на умного и идиота, на ведьму и...
На Убийцу и смертную, на воина и человека – на Истребительницу и Баффи.
На мою королевскую ненависть и невесту смерти. Разделить. Увидеть обоих своим глазами – и слить вместе. Сделать вновь одним.
В себе.
- ... так что с этой точки зрения ты оказался прав: посох действительно не замыка-ет петлю времени, и впечатления нашего гостя не представляют опасности.
- Они и раньше не представляли опасности, - несколько ворчливо – после выво-лочки за намерение сканировать посох – комментирует Виллоу, - достаточно было на-поить его зельем забвения, и он ничего не вспомнил бы из увиденного.
Не вспомнил бы. Какой-то миг Ангел пытается оценить радует или огорчает его это знание – и не понимает. Голубоглазый смертный – не гость из прошлого, не вер-нется туда никакими силами, потому что не оттуда был взят. Радоваться этому или огорчаться? Кто знает.
- Тогда что он такое? – возмущается Гаррис, которому до чертиков уже надоело и бессонница и вынужденное общение с вампиром и до их пор возмущает явное утаен-ное от него решение, - Откуда взялся? Что, этот посох или что оно такое сделало?
- Превратило Спайка в человека, - делает неожиданно-логичный вывод Аня, по-трясенное, не выводом, а тем, что его сделала Аня, особо не отличающаяся склонно-стью к анализу, молчание воцаряется в комнате и бывшая демонесса пожимает плеча-ми, - Но он же стал человеком, разве нет?
Так это вывод или констатация? Ведьма качает головой, Джайлз хмыкает, Баффи... Баффи молчит. Изо всех сил и очень упорно она молчит и старательно не глядит на своего любимого. Целую ночь, целую чертовски долгу. Ночь слышать его голос, то-нуть в его голосе, в его глазах, темных и бездонных как эта ночь. Целую ночь видеть его лицо и его руки и отводить глаза, чтобы не вспоминать, не глядеть, не застывать статуей от прилива обморочной нежности.
Слишком долгая ночь. Слишком, слишком, слишком – слишком для юной смерт-ной женщины и так отлученной от любви, как только можно. Слишком долго и слиш-ком много.
Так что она даже не слышит насколько это много для Джайлза, раз за разом огля-дывающегося на второй этаж, куда однажды поднялся по лестнице из роз, чтобы уви-деть смерть собственными глазами. Много для Виллоу, вспоминающую совсем другие темные глаза, загоняющие ее в ад холодом и беспощадным злом могущественного де-мона. Много для Гарриса, четко, невероятно четко и страшно слышащего собственный голос и собственные слова, когда он лгал Баффи, призывая ее убить любимого вампи-ра.
Много, непереносимо много для Ангела: для ангела любящего и влюбленного, бес-конечно влюбленного и восторженного от света своей любви, от силы своей любви, от самого существования этой чудесной маленькой женщины, наполнившей его жизнью, подарившей ему жизнь, давшей смысл этой жизни. Для Ангелуса, ненавидящего и преисполненного ненавистью и желанием уничтожения, победы над заклятым и нена-вистным врагом и никогда так и не признавшемся самому себе – влюбленным, да, влюбленным в Истребительницу. Так много для Ангела сегодняшнего, вернувшегося из ада, прошедшего через боль и безумие, возвращенного в жизнь и любовь, и отка-завшегося от этой любви, ради свободы и счастья своей любимой – много, много, слишком много!
Так много, что к рассвету оставшиеся нетронутыми в этой тяжкой истории в испуге замолкают как перед бурей, боясь малейшим случайным намеком, лишним движени-ем. Слабым звуком голоса привлечь чье-то внимание, нарушить это жуткое застывшее страшное напряженное равновесие. Нарушишь – и грянет буря, ураган, шторм перед которым тайфун Каролина покажется детской забавой.
- Значит, посох делает мертвых живыми? – тихо спрашивает Тара, и звук ее голоса замирает в комнате жалобной просьбой о спасении. Помогите нам кто-нибудь, пожа-луйста, очень нехорошо здесь и страшно.
- Вряд ли, - отвечает вампир, ни подымая глаз. Он вообще старается не глядеть ни на кого, когда, наконец, понимает, что, на кого бы он не пытался поднять взгляда – он все равно увидит Баффи, светловолосую, любимую воительницу, так что можно даже не пытаться делать вид, что он хоть что-то забыл, что хоть что-то потеряло для него значение из прошлого, что хоть как-то изменилась его нежизнь
Не стоит – и не выйдет. А если вспомнить о другой части нежизни – тогда станет еще хуже. Чтобы не происходило у него с Истребительницей, какой ошибкой или единственной правдой не была бы их любовь или расставание, но все это – было, и есть, и будет желанием и любовью двоих людей. Пусть и не совсем людей или техни-чески неживого и живой, но – тех, кто обладает душами, и имеет право жить и любить в этом мире. А тот, кто сит сейчас наверху, в комнате когда-то предназначавшейся для умершей женщины – он часть той нежизни, в которой для любви места не было. И права не было.
Но любовь-то – была. И разве виноват в этом смертный мальчишка, доверившийся и полюбивший демона? В том, что демон вырос и стал вновь человеком, и влюбился в женщину? Разве виноват? И разве не имеет право на помощь?
Вот только – как ему помочь? И как примет помощь упрямый смертный от того, в ком отказался увидеть своего любовника? От того, кто его не любит и значит – никак не вызывает доверие?
А он любит? Молчание затягивается так, что вампир даже успевает вспомнить, о чем собственно он пытался говорить. Никто его не подгоняет, и не прерывает течения мыслей – много, слишком много здесь и сейчас всего намешано и висит в воздухе ту-чей сплошной массой огня и молний и без единой капли благодатного дождя. Какой уж тут дождь, какой облегчение – живыми бы остаться и хоть во что-нибудь верить еще, кроме отчаяния.
- Нет. Это не имеет смысла, ведь демон пытался использовать оружие против Баффи,
Да, точно не имеет смысла – Истребительница живая, и не может стать... еще жи-вее.
- Тогда зачем, - спрашивает в пространство Гаррис и ничуть не удивляется, когда в комнате опять зависает молчание: некому отвечать. Просто некому. Многое, многое, многое висит в пространстве, грозя и угрожая погрести их под взрывом, и все они изо всех сил делают вид, что ничего подобного не происходит, и нет никакой угрозы и не-чему здесь взрываться и разрушаться.
Так изо всех сил, так старательно и упорно, что даже не замечают еще одного не-счастного, спутанного и затянутого в эту отвратительную историю – еще одного кото-рому тоже слишком много в этой комнате, в этом доме, в этом чертовом мире, так не-похожем даже на тот ад, в котором он привык жить. Ни черта он не спит, и даже не пытался – вид делал, опасаясь, что кто-нибудь их странной этой банды придет прове-рить его заявление или...
Последнее было конечно нелепой надеждой, но – было. Не сказанное, и даже в мыслях не озвученное, но, черт побери, как он ждал и как бы отчаянно притворялся спящим, если бы сюда пришел кто-то, кому он так верил, что согласился стать бес-смертным. Вот интересно, у Ирландца получилось или все-таки это было так, досужей болтовней и игрой демона?
Прятаться за различными мыслями Вильяму не свойственно, он предпочитает дей-ствие и реагирование, так что, убедившись в беспечности бестолковых людей – и что самое странное и в беспечности Ангелуса, что по меньше мере странно – он осторожно спускается вниз по карнизу и остаток ночи проводит, подслушивая со всем вниманием. Нельзя сказать, что это времяпровождение было полезным, обсуждение в комнате все время замирало, снова и снова напарываясь на нечто, о чем собравшиеся говорить не хотели и старательно избегали упоминать, но кое-что, кроме уже предоставленных сведений, он получает.
Посох, значит, какая-то магия о цели, которой они не знают, но которая послужила причиной его появления. Какой-то Спайк, вампир, который попал под лапу какого-то демона – Господи, судя по их высказываниям этих демонов тут как собак нерезаных – и превратившемуся... в него. Звучит нелепо. Но страшно. По-видимому, ирландский ублюдок не врал и сделал его бессмертным.
Но вот как объяснить все остальное? Совершенно определенно они не вместе. Со-вершенно определенно – не друзья, и в беседе упоминаются и вражда и соперничество, и какие-то пытки с кольцами. Странно как-то звучит, но... ладно, совершенно опреде-ленно – он получил, хм, получил душу. Изменился, превратившись в спасителя людей и зверей, и влюблен до глубины этой самой души в светловолосую леди, с которой по каким-то причинам тоже почему-то расстался. Мда, похоже, твои ангелы-хранители решили, что тебе повезло в смерти и без любви ты обойдешься, парень. Смешно.
Ну и что это значит для него? Ничего хорошего. Он возвращается в спальню, убе-дившись, что рассуждения компании зашли в тупик по поводу его природы и способа появления. Что довольно странно, поскольку им должно быть гораздо важнее, чего собственно добивается давешний монстр, а вовсе не что он сделал с неведомым Спай-ком, который похоже он и есть. Понятно, что вся эта компания крайне враждебно от-носится к этому самому Спайку – и к нему соответственно – и что самое неприятное для него – это то, что и бывший его друг тоже к нему очень плохо настроен. Но вооб-ще-то, это важно для него, Вильяма Винтерсона, дурацким колдовством оказавшемуся здесь, а вовсе не для них, которым это должно быть глубоко все равно и...
Ему вдруг, сдуру, как с дубу, кажется, что он видит Ангела, стоящего в тени ком-наты, и он даже вздрагивает и едва ли не вскакивает с кровати, прежде чем понимает, что это лишь его воспаленное от бессонницы воображение, но на эту секунду немыс-лимая надежда, и радость, и облегчение врывается в его сердце, окатывает счастьем, безмятежной уверенностью, что вот теперь, все хорошо, и не важно где они, что с ним на самом деле случилось – важно лишь то, что он не один, что в кои-то веки, и в таком страшном месте, на последнем издыхании отчаяния и всяких надежд – он не один. У него есть кто-то, кто-то, кому он доверяет, кому можно довериться, и кто не оставит его в беде.
Тупица? Да, конечно тупица, долбанный идиот и придурок, верящий в чудеса и ди-ковины, как какой-нибудь неудачник. Да он и есть неудачник – только неудачники ве-рят в чудеса, которых не может быть. В смысле, есть чудеса, которые могут быть, ну вроде, Воскрешения Иисуса Христа, чародеев и даже вампиров, но есть и те, которых не может быть никогда и верить в них – последняя глупость на свете. Так что когда тень оказывается тенью, а дурацкая надежда – лишним подтверждением вранья, насчет той амфоры со всякими несчастьями, он безмолвно скручивается, сворачивается в по-стели в тугой клубок, глотая нелепые слезы, и проклиная себя последними словами: идиот! Чертов придурок, кому ты нужен на хрен!
Ложь все это! Ложь, вранье и нелепица – нет никакого Ангелуса, нет никакого ир-ландца, нет желтоглазого демона, обещающего ему самого себя, нету!
Да и не было никогда. Вранье все это: кем он там стал, Спайком или еще кем, но вампир с лицом ангела ненавидит его. Понял? Ненавидит. Тошнит его болезного от меня, в рурочку сворачивает от воспоминаний о нем и их прошлых похождениях, что совсем неудивительно. Сумасшедшая золотоволосая стерва делает вид, что ирландец ничего не значит для нее, а сама орать готова от боли. И он тоже, орать готов, и изо всех сил на нее не смотрит, а у самого чуть кожа не кричит: конечно, он ее любит, и конечно теперь хочет быть на нее похожим. Так это всегда и бывает.
Он переводит дух, справляясь с болью, почти привычно, почти как всегда: так как там с милосердием Господним, а? Как с услышанной твою мать молитвой? Исполни-лось, по желаниям твоим и по вере твоей, разве нет, а Вильям? Все, как ты просил: Ан-гел, спаситель, между прочим, с совестью и всякими делами, то есть как бы изначаль-но тот, на кого можно рассчитывать, любящий, несмотря на всякие истории, смысла которых он не очень четко уловил, но все равно – все, как ты просил, придурок несча-стный, так что впредь даже не смей сомневаться в бесконечном милосердии Господ-нем! Какая ирония.
Он осторожно глядит в потолок, так как будто опасается увидеть воочию того, к кому была направлена молитва и горько шепчет:
- Спасибо Господи, ты воистину, милосерд, - он едва удерживается от того, чтобы не начать истерично хихикать, но приступ больного смеха быстро проходит, он до-вольно хорошо овладевает собой. Вот только истерики ему, на глазах обитателей этого дома, только и не хватало, достаточно, что это видишь ты, Боженька, и знаешь... врут о тебе люди, насчет милосердия для себя, и знаешь, ты больше, молитв моих не слушай, а то от исполнения моих желаний тошно становиться, хоть вешайся.
Вильям тихонько выпрямляется на кровати и вновь пытается разобраться. К черту эмоции и молитвы, возьми себя в руки, придурок: вот смотрите, леди и джентльмены. Если бы он появился из прошлого века – его попытались бы отправить обратно, пото-му что это что-то там нарушило бы, не понимаю что. А вот если он не их прошлого ве-ка, а превратился из вампира – ну и звучит, бред белой горячки, не иначе – то отправ-лять его никуда не надо, а надо... А что собственно надо? Превратить обратно в этого самого Спайка? Бред еще больший. Оставить в качестве человека и жителя это дикого городка? Сомнительно, честно говоря, особенно если учесть его репутацию, о которой есть, между прочим, кому распространиться. Чего он тут делать будет? Воровать эти странные автомобили? Кто ему позволит... Так что с ним делать?
Ответ однозначный и пересмотру не подлежит: наиболее оптимальный и эффек-тивный выход – убить его. Он, во всяком случае, так бы и сделал – дешево и полно-стью обеспечивает безопасность. Ну и что ему теперь делать? Он долго упорно смот-рит в потолок, взвешивая на внутренних весах различные возможности, и когда при-ходит к единственному внятному выводу, то опять еле удерживается от идиотского хихиканья: стыдно ему там, или не очень, и как бы не хотел он избавиться от свидете-ля своих подвигов и желаний, но это – единственный выход, оставляющий хоть какую-то, хрен знает на что, надежду. Раз он спасает людей, то может, попробует сделать что-нибудь и для меня? Невелик шанс, но что, у меня есть выбор?
А странно выглядит ирландец в этой одежде, и с такими странными волосами: он приваливается к дверной раме, разглядывая вампира возле кухонной стойки. Если ве-рить его предыдущим, в прошлом столетии, ха-ха, заявлениям, он слышит человече-ский запах не хуже специально обученных собак, так что его присутствие он должен был услышать давным-давно, так какого черта? Так задумался, или насколько... брез-гует?
В любом случае, Вильям не пытается нарушить неподвижное молчание, терпеливо ожидая первой реплики Ангела. Давай, парень, сейчас здесь никого нет, и мы может немножко прояснить ситуацию. Я, во всяком случае, именно это и намереваюсь сде-лать.
- Ты голоден? – мягкий голос Ангела почти спокоен, почти безразличен. Несколь-ко неожиданное предложение удивляет человека, но... он вдруг вспоминает совмест-ное посещение ресторации, и неожиданную, растроганную жалостливость во взгляде демона, когда он наблюдал за ним. За жадным, неудержимым поглощением пищи – настолько жадным, что даже эта его гребенная жалость не остановила Вильяма, пока он не объелся до тошноты.
Он пожимает плечами в ответ, искренне считая участие вампира следствием анало-гичного воспоминания: голоден или нет, какая в черта разница, если он не знает, про-живет ли он настолько долго, чтобы успеть переварить съеденное? К тому же, посто-янный голод давно приучил его нее обращать внимания на требования желудка.
- Нет.
Вампир поворачивается лицом к мальчишке, окидывает пристальным взглядом. Утверждает, очень спокойно и уверенно:
- Ты голоден.
- Я ел вчера, - Ангела почему-то не впечатляет это заявление, и он снова спокойно указывает:
- Сегодня тоже полагается есть.
- А есть смысл? - невольно не удерживается Вильям и тут же проклинает себя за невоздержанность: тупица, так они тебе и скажут.
Реакция человека искренне удивляет вампира, и он несколько секунд в недоумении рассматривает Вильяма, пытаясь уразуметь, что он имел в виду. Последний болезнен-но морщится, мысленно посылая себя в ад – где, похоже, окажусь очень скоро – уточ-няет:
- Я имею в виду... что вы решили.
- Что решили? – недоумение, удивление, непонимание – или поглупел со временем или притворяется великолепно, рассчитывая, что со временем, поглупел он. Верить, что он вправду не понимает... идиотство. Какого черта?
Вильям в раздражении фыркает и гневно щурит глаза:
- Что вы решили делать со мной?
- С тобой?
Блондин оскаливается в знакомой свирепой усмешке и холодно произносит:
- Ангелус... или Ангел, как там тебя сейчас зовут. Не разочаровывай меня, не мо-жешь же ты, в самом деле, считать меня настолько тупым, чтобы я поверил, что в ходе вчерашнего разбирательства, вы ни разу не завели речь обо мне. Наверное, у вас куча и других неприятностей, но я тоже в этой куче, так что... не делай из меня идиота: вы об-суждали мое появление, вы не знаете, откуда я взялся и, соответственно, не знаете, что со мной делать. Ну и?
Не знаете, откуда я взялся: нет, Ангел не склонен рассчитывать на глупость своего мальчика или его бездеятельность перед лицом опасности. Уж кто-кто, а синеглазый смертный не склонен проявлять покорность судьбе или чужой воле, еще менее спосо-бен сдаться на милость обстоятельств и не попытаться самому принимать решения. Он отчаянный, бесстрашный и отважный, он настоящий воин, всегда им был и никогда не сдавался – ни в смертном, ни в бессмертном воплощении. И от дерзких требований мальчишки, от откровенной прямоты и презрения к чужому гневу или смущению, его вновь окатывает та странная, удивительная волна гордости, удовольствия, почти вос-хищения за это существо. Все равно, живое или такое, каким он его сделал. Гордость за его необычность, неоднозначность, яркость и свободолюбие, за стойкость духа и свирепую смелость – за то, что почуял и оценил совершенство этих качеств у смертно-го и не испортил, воплощая в воина бессмертного и лютого.
Ангел этого никогда не признавал, никогда. Может быть, потому что видел это со-вершенство в воине тьмы, в Спайке, подлом, сильном, бесстрашном вампире, своем проклятом создании, которого должно стыдиться существу света. А теперь видел дру-гого – смертного, еще не пьющего кровь, еще способного ловить солнце в собственные ладони.
Вы не знаете, откуда я взялся – маленькая обмолвка, крошечная.
- Ты подслушивал, - он не обвиняет, скорее, констатирует, и Вильям согласно ки-вает, совершенно не испытывая смущения.
- Да, - абсолютно естественное желание для человека, которому грозит смертель-ная опасность, разве нет? Вампир хмыкает, доставая разогретую кровь из микровол-новки, и усаживается за стол. Смысла странного ящика Вильям не очень хорошо уло-вил, но вид Ангела, пьющего из кружки горячее багровое варево, явно пахнущее кро-вью, действительно удивляет – это он так теперь питается? А кровь чья? С бойни что ли, как для чахоточных?
- Ничего не решили. Раз уж ты подслушивал, то мог бы и понять.
- Я не досидел до конца, - хладнокровно говорит мальчишка, продолжая подпирать дверь, - смысла не было. Вы стали говорить о магии, об этих... комп... копитерах, во-обще, об этих штуках, которые любит рыжая ведьма, и я перестал понимать, что вы говорите.
Господи, сто пятьдесят человек на его месте изобразили бы полное понимание и ни за что не признались бы в явной неспособности контролировать ситуацию. А он так откровенно признается в своем бессилии, словно доверят мне.
Не признались бы из страха – мальчишка не таков. Он не боится, не может понять, что происходит, не знает, что происходит, но признаться в этом не боится: чтобы кон-тролировать ситуацию нужно знание, а не догадки, раздобыть информацию ложью - нельзя.
- Ничего не решили, - повторяет вампир и неожиданно для самого себя, добавляет, - они ничего тебе не сделают. Я обещаю.
И пока он произносит внезапно сорвавшиеся слова – ясно и жестко понимает: он говорит правду. Я не могу позволить, чтобы с тобой опять что-нибудь случилось, ма-лыш. Чтобы это ни значило, чем бы ни грозило, но Я... НЕ ПОЗВОЛЮ... ЧТОБЫ... С ТОБОЙ... ЧТО-НИБУДЬ... СЛУЧИЛОСЬ.
Чтобы с тобой что-нибудь сделали. Я сумею отстоять тебя, я сумею убедить Баф-фи, что могу справиться с тобой, я сумею защитить тебя...
Я сумею защитить свое прошлое от своего настоящего, каким бы прекрасным оно не было. Я должен тебе целую жизнь, и я не могу снова позволить ей исчезнуть.
- Они ничего тебе не сделают. Я могу защитить тебя.
Ну, надо же, ирландец как в воду глядит: именно то обещание, которое я хотел ус-лышать. Я тебя защитю... в смысле, смогу защитить, я тебя не оставлю, тебе ничего не сделают. Какие слова, какая уверенность в голосе... плакать хочется. Ангелус, медведь ирландский, ты что, искренне в это веришь? Ты думаешь, я слеп, и ничего не вижу? Не вижу, как дорога тебе та леди- воин, как страшно дороги тебе все ее странные прияте-ли? Думаешь, я не понимаю, что ради нее ты все сделаешь и не задумаешься ни на се-кунду? Думаешь, сможешь остановить ее, если она примет такое решение? Да ты даже узнаешь об этом позже меня! Думаешь, я не вижу, что они тебе совсем не доверяют? Что не любят тебя и бояться?
Или ты сам настолько слеп, что не видишь этого? Господи, Ангел, что ж ты дела-ешь?
- А мне что-то грозит?- высокомерное движение брови, холодный свет зимнего не-ба, низкий глуховатый голос, полный спрятанного тепла. Полный множеством оттен-ков и богатством интонаций, непроизнесенных слов, стонов, мурлыканья и ласкового смеха, от которого бегают мурашки под кожей, и от желания зацеловать этот смею-щийся рот сводит губы, и дрожат руки.
Множество ласк, нежности, ярости и мелодий – всего того, что ему удалось услы-шать. Потом, позже, когда ночной холод и человеческая кровь перестала их разделять, позже, когда ставший бессмертным мальчишка еще не превратился в заклятого врага, еще рассказывал ему свои удивительный сказки, и смеялся солнечным удивительным смехом. Как у вампира мог остаться такой смех, такое тепло, такая доверчивость под безжалостной жестокостью и страстью его новой сути? Даже в человеческом вопло-щении он скрывал их...
Хранил для него. Наверное. Сейчас он их тоже не слышит – так, слабые отголоски и намеки, едва уловимые оттенки.
- Нет, нет. Тебе ничего не угрожает, - он с трудом отрывается от своих мыслей, почти не понимает, вернулся ли он в свое настоящее, или все еще с прошлым, не зная, что ждет голубоглазого смертного. Наверное, этим объясняется глупейшая неосмотри-тельность.
Вильяма, легкость, с которой он загоняет вампира в примитивную ловушку, при-чиняет едва ли не боль и лишает очередной части надежды – парень, о чем ты дума-ешь? Что ж те совсем не следишь за словами-то, а?
- Тогда от чего ты собрался меня защищать? – мрачно задает он закономерный во-прос. Примитивная ловушка, для идиотов, но если ты и в нее попался, ты – любитель побеждать во всех спорах и вести прельстительные разговоры со ссылками на много-численные литературные достижения, то как, в чем, где ты сможешь меня защитить? Тебя самого, кто бы защитил.
Вампир растерянно смотрит на человека, действительно затрудняясь пояснить ис-точник угроз и саму возможность опасности: ему не грозит смерть, это однозначно, никто здесь не убьет человека, но... что они знают о времени действия заклятья? Что они знают о демоне и причине преследования Истребительницы? Что они знают о по-следствиях колдовства?
А он? Что он знает хотя бы о самом себе? Что он будет делать, если в результате изысканий, или магии, окажется что он являет собой наибольшую опасность? Что его должно уничтожить, ради спасения мира, например? Или ради Баффи? А ведь он еще не знают о нем самом, о Вильяме Кровавом, о бесстрашном негодяе, привлекшем Бича Европы своей неукротимостью и стойкостью духа?
Что он тогда будут делать? И откровенная горькая мрачность на лице мальчишки кажется ему отражением его собственной потерянности и сомнений. Что мы будем де-лать?
- От демона, например. От того, кто... пользуется таким колдовством, - сказать, что ему не грозит друга опасность, от собравшейся компании по истреблению демонов и предотвращению Апокалипсисов – язык не поворачивается. И его объяснение звучит настолько откровенной попыткой увести разговор от истинной причины, что смертный даже не пытается делать вид, что поверил. Морщится, но... не опровергает. Зачем? И так все ясно.
Нет. Нет, нет, нет, я не сдамся, я не оставлю тебя! Ангел резко подымается из-за стола, неуловимо быстрым движением оказывается перед блондином, старым привыч-ным жестом вздергивает его лицо за подбородок.
- Я отвечаю за тебя, - произносит твердо и жестко, - как бы ты сюда не попал, что-бы с тобой дальше не произошло, я отвечаю за тебя и сделаю все возможное, чтобы защитить тебя.
Вильям слегка наклоняет голову набок, в непроницаемых прозрачных глазах - зим-няя стынь и простор, непонятно, верит он или нет властному утверждению Ангела. Последний, между прочим, совершенно не берет во внимание тот простой факт, что Вильяму, в силу плохого знания магии и ее последствий, не понятно, чем ему может угрожать и демон и посох, и что вообще означает срок действия колдовства – он оце-нивает опасность исключительно с точки зрения человека, и требует, и ждет от Ангела обещания защищать от людей.
Но оно не звучит, а остальное для бандита – нелепая ложь. Так что он усмехается своей фирменной глумливой усмешкой и вампир, как когда-то давно, зачарованно ви-дит, как сквозь голубую прозрачность небес бьются черные клыкастые твари – тощие, страшные и голодные. Демоны его души, его собственные демоны, скованные, пле-ненные все еще человеческим естеством.
- Серьезно, парень? А, по-моему, ты сделаешь так, как прикажет светловолосая ле-ди, и защищать предпочтешь ее.
При таком тщательном розыске он мог спрятаться только в тех немногих, вооб-щем-то на земле, мест, где совместная, человоке-нелюдская аура могла послужить маскировкой, и Адские Врата в состоянии повышенной активности были идеальным убежищем с этой точки зрения. Правда – с некоторыми неудобствами и ограничения-ми: солнечная долина была настолько перенасыщена неудобоваримой демонической магией, что его собственное колдовство утрачивало не менее половины силы. А что делать-то? Пришлось смириться... с неудобствами.
Но вот это к неудобствам отнести было уже затруднительно, и как ни крути - на-столько выразительное нарушение замаскировать средней демонической активностью невозможно: трупы, целая куча трупов. Некоторые... ох черт, почти все, прошли ини-циацию. Стали вампирами в смысле.
Если, конечно, разделенные части тел, ползающие по комнате, можно назвать вам-пирами. Отдельные части и тела не смогли остаться даже условно живыми, некоторые инициации не подлежали – Спайк употребил для декорирования помещения все насе-ление морга, как живое, так и упокоившееся – и теперь лежали неподвижно, не пре-тендуя на состояние технической смерти, зато все остальное, неживое, тоже вообщем-то мертвое – ползало, шевелилось, куда-то лезло и пыталось освободиться. Полоум-ный вампир шипел, надкусывая непослушные части, и связывал или приклеивал их к стенам, полу и потолку, где они продолжали отвратительно шевелиться и изворачи-ваться. Парочка еще оставшихся в технически живых новообращенных и один дейст-вительно живой, но благополучно сошедший с ума человек, молча следили глазами за безумным чудовищем и не шевелились, в отличие от уже растерзанных соратников.
Они просто от страха застыли, доходит до колдуна в тот краткий промежуток вре-мени между тем, когда он осмотрел предоставленную взору картину – не помню на-звания, но даже знаю, где он мог видеть репродукцию – и тем, когда он скрутился на полу, усердно и прилежно извергая из себя ужин.
И обед, и, по-видимому, даже завтрак – настолько долго он не может подавить не-удержимые судороги: Господи Иисусе, я знаю, что я – великий грешник, я знаю, что меня ждет ад, и я не вправе просить тебя о помощи, но Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ТЕБЯ, ГОСПОДИ!!!
ПОМОГИ!!!
Безумец у стенки вдруг начинает хихикать, пуская слюни, и вампир раздраженно произносит:
- Рангрем, не можешь управиться с собственным ужином – не ужинай, - он пово-рачивается к полке, по которой ползают оторванные руки и гениталии и хладнокровно указывает, - или я научу тебя, как обращаться с собственным ужином.
Боженька помоги! Господи, спаси и помилуй! Колдун с отчаянным усердием пыта-ется закончить борьбу с позывами, очень четко уяснив смысл угрозы: Спайк легко мо-жет обратить его в вампира. И никакие магические штучки здесь уже не помогут – он мог убить и с чипом в голове, но когда устройство перестало действовать, последние рычаги контроля исчезли в небытии, и теперь он мог только наблюдать за действиями монстра, и лишь пытаться сохранить собственную жизнь.
Очень даже четко понимая, что любопытство вампира может не хватить на краткий срок его терпения, а прогрессирующее безумие может в любой момент сменить при-оритеты. Единственная надежда, что вампир, и ранее не отличающийся осторожно-стью и способностью к обдумыванию планов, утратит их окончательно и его можно будет как-то... подставить.
Вот только кому? Истребительница – с ним не справится. Неизвестно, что с ним произошло, неизвестно, что превратило обезбашенного и временно недееспособного вампира в адскую тварь, бешеного зверя без малейших признаков границ, но – это про-изошло. И остановить его – может только чудо.
И когда он поворачивается к человеку, у того тоже возникает неистребимое жела-ние сесть на пол и пускать слюни: это гораздо приятнее и полезнее для здоровья, чем понимать и видеть что тут на самом деле происходит. В стеклянных глазах адской тва-ри - ничего человеческого, ничего разумного, ничего демонического – ничего от яро-сти, злобы, жестокости или любви хоть кого-нибудь их существующих. Лишь холод-ное, спокойное удовлетворение от вида своего труда.
- Прекрасная композиция, не находишь, - он довольным взглядом обводит резуль-таты кровавой резни, учиненной в несчастном морге, равнодушно смотрит на оставше-гося в живых санитара и неиспользованных в «композиции» миньонов, - Мне всегда нравилась человеческая фантазия. Иногда, меня это даже удивляет: люди не помнят ада, не могут видеть реальных воплощений своих фантазий, но при этом умудряются творить истинные шедевры.
Кастелледжер «Инкубация» - Рангрем вспомнил даже имя спятившего художника, создающего – или создавающего, с такими фантазиями долго не живут – подобные кошмары. Вот только его ангел-хранитель озаботился тем, чтобы полоумный подопеч-ный творил свои «шедевры» на бумаге, а кто позаботится о полоумном вампире?
Живой, так же как и колдун не пробуждает у Спайка жажды: спятивший санитар любит чрезмерно выпить, а кровь колдуна отравлена магией – никакого удовольствия. Да и честно говоря, почему-то в эти сутки, когда он смог полностью и свободно на-слаждаться кровью любого вида и качества, эта изумительная жидкость утратила бы-лую притягательность. То ли слишком легко доступной она стала, то ли он действи-тельно слишком сильно сосредоточен на цели, и не в состоянии отвлечься даже на гас-трономическое удовольствие – слишком сильно его это не волнует. Одна мысль, одно сладостное представление о битве, одно восхитительно томление от ожидания этой битвы - и все остальное просто отступает, исчезает перед неистовой могучей волной ослепительной ярости, желания, страсти. Одной единственной страсти и желания – любви.
Это ведь и есть любовь – настоящая любовь. И дар настоящей любви – отдать, по-дарить себя, целиком, подарить все, чем обладаешь, лучшее из того, что обладаешь: смерть. Прекрасную. Совершенную. Королеву смерти.
Я люблю тебя, Истребительница.
Спайк даже мурлыкает от восторга и силы, охватившего его чувства – я люблю те-бя, Баффи. никогда не мог признаться, никогда не признавал очевидного, но теперь, неся в себе смерть, ставший смертью и лучшим е воином, так легко и ясно дается ему эта истина, так легко и нежно признается он в сумасшедшем невозможном желании - я люблю тебя Баффи, я люблю тебя, Истребительница, люблю, люблю, люблю! И я дам тебе то, что есть у меня самого ценного, и тогда у королевы всегда будут твои гла-за – зеленые-презеленые, как весенняя листва под солнцем. Так красиво...
- Рангрем, так что ты нашел? – спокойно произносит вампир, словно на королев-ском приеме, а не в залитом кровью морге находится его собеседник. Вполне возмож-но, что он так и думает – невозможно представить, невозможно предугадать, что дума-ет и чувствует спятившая нелюдь. Он ведь и не издевается, и не иронизирует и Госпо-ди, Боже мой, действительно в мыслях не имел пугать его или угрожать: он просто ос-тавил своего шпиона или околдовал одного из его собственных слуг и немедленно из-вещенный о результатах изысканий, пригласил его на беседу.
За чашечкой крови – маленькой такой, величиной с двухэтажное здание. И солгать-то теперь не удастся, и особенно скрывать тоже. Утонченное, совершенное лицо вам-пира хранит выражение любезности и собственного достоинства, и голос исполнен британской изысканной невозмутимости, и если бы не прозрачные, совсем, совсем прозрачные, безумные глаза, можно было бы даже поверить, что говоришь с кем-то... с кем-то понятным. Имеющим какое-то определение. Обладающим определенным са-моназванием.
Обитателем Земли, пусть даже и бывшим.
- Рангрем, ты не слишком увлекся любованием? – не-а, не ирония, ни насмешка – просто вопрос. Уточняющий.
- Кстати, ты знаком с работами Кастелледжера? Как ты думаешь, я не слишком нарушил авторский замысел, переместив центр зарождения на северную стену? Я по-нимаю, что у него в картине есть прямое указание, но иначе не добиться было нужного эффекта: здесь нет южного окна.
Колдун сглатывает, стараясь, лишний раз не смотреть ни на «центр зарождения», ни на северную стену, ни на все остальные живописные декорации, но и не демонст-рировать откровенного страха и отвращения. Это будет стоить ему жизни. В лучшем случае.
- Картину видел, но подробностей, уволь, не помню. Так что я не советчик.
- А жаль, - искренне огорчается вампир, - Я хотел услышать чужое мнение. А ут-ренние посетители боюсь, не смогут оценить совершенства замысла.
В это, он, конечно, оказывается совершенно прав – не смогли. Совершенство за-мысла оказалось совершенно погребено под его чудовищностью.
- Так что там с посохом?
Рангрем прикрывает ресницы, чувствуя, что еще секунда эстетической оценки, и он опять начнет выворачиваться наизнанку, и подчеркнуто деловито сообщает:
- О нем мало упоминаний – это артефакт не свойственный нашему миру, но в за-писях ковена Стрелы Мира есть довольно любопытные сведения: посох позволяет раз-делять сущность на неравные части.
- Поясни, - повелительно вскидывает бровь вампир и у волшебника не возникает даже тени возмущения.
- Это орудие разделяет сущность на половину, состоящую из слабых качеств и по-ловину, состоящую из сильнейших качеств, вне зависимости от начального соотноше-ния в сущности.
Спайк укоризненно качает головой, словно заботливый учитель, поймавший уче-ника на увиливании. Никакой злобы. Никакого гнева – одно заботливое участие и Ран-грем едва удерживается от крика при взгляде в его спокойные, совершенно спокойные глаза. Нет, Господи, пожалуйста, нет! Только не это! Не так!
- Рангрем, Рангрем, и откуда только у вас, колдунов и магов такая патологическая потребность выражаться языком цветистым и рассчитанным на посвященных? Вы так пытаетесь указать на свое достоинство? На свою незаменимую роль? – неуловимым для глаз движением вампир вдруг оказывается совсем рядом и в широко распахнутых глазах вампира колдун ищет и не может найти зрачков – только стеклянное бесцветное безумие, в котором тонут и исчезают все догадки и попытки как-то защищаться, как-то спрятаться от этого существа.
- Или пытаетесь унизить непосвященных? – задумчивый голос полон сожалений и спокойствия и лед ползет по телу колдуна вместо крови – замерзает, рвется морозны-ми иголками, превращается в холод и стекло и понимание того, что вампир его зачаро-вывает, и его хваленная защитная магия не в состоянии удержать вторжение такой си-лы, уже никак не могут спасти человека, и он истошно орет в глаза своей смерти, ви-дя, как возникают в глубине и стремительно расширяются черные точки зрачков.
Чтобы стать зеркалом черноты, чудовищной бездной всякой и всей тьмы, в кото-рую его неудержимо втягивает и поглощает.
- Разделяет любого на слабую и сильную половину, на лидера и неудачника, на волшебника и сумасшедшего, на труса и воина, - взахлеб, и, как и можно громче, стремительно и, повторяясь, словно ан самом деле рассчитывая бешеным речитативом удержаться в границах жизни и разума, - на воина и человека, на умного и идиота, на ведьму и...
На Убийцу и смертную, на воина и человека – на Истребительницу и Баффи.
На мою королевскую ненависть и невесту смерти. Разделить. Увидеть обоих своим глазами – и слить вместе. Сделать вновь одним.
В себе.
- ... так что с этой точки зрения ты оказался прав: посох действительно не замыка-ет петлю времени, и впечатления нашего гостя не представляют опасности.
- Они и раньше не представляли опасности, - несколько ворчливо – после выво-лочки за намерение сканировать посох – комментирует Виллоу, - достаточно было на-поить его зельем забвения, и он ничего не вспомнил бы из увиденного.
Не вспомнил бы. Какой-то миг Ангел пытается оценить радует или огорчает его это знание – и не понимает. Голубоглазый смертный – не гость из прошлого, не вер-нется туда никакими силами, потому что не оттуда был взят. Радоваться этому или огорчаться? Кто знает.
- Тогда что он такое? – возмущается Гаррис, которому до чертиков уже надоело и бессонница и вынужденное общение с вампиром и до их пор возмущает явное утаен-ное от него решение, - Откуда взялся? Что, этот посох или что оно такое сделало?
- Превратило Спайка в человека, - делает неожиданно-логичный вывод Аня, по-трясенное, не выводом, а тем, что его сделала Аня, особо не отличающаяся склонно-стью к анализу, молчание воцаряется в комнате и бывшая демонесса пожимает плеча-ми, - Но он же стал человеком, разве нет?
Так это вывод или констатация? Ведьма качает головой, Джайлз хмыкает, Баффи... Баффи молчит. Изо всех сил и очень упорно она молчит и старательно не глядит на своего любимого. Целую ночь, целую чертовски долгу. Ночь слышать его голос, то-нуть в его голосе, в его глазах, темных и бездонных как эта ночь. Целую ночь видеть его лицо и его руки и отводить глаза, чтобы не вспоминать, не глядеть, не застывать статуей от прилива обморочной нежности.
Слишком долгая ночь. Слишком, слишком, слишком – слишком для юной смерт-ной женщины и так отлученной от любви, как только можно. Слишком долго и слиш-ком много.
Так что она даже не слышит насколько это много для Джайлза, раз за разом огля-дывающегося на второй этаж, куда однажды поднялся по лестнице из роз, чтобы уви-деть смерть собственными глазами. Много для Виллоу, вспоминающую совсем другие темные глаза, загоняющие ее в ад холодом и беспощадным злом могущественного де-мона. Много для Гарриса, четко, невероятно четко и страшно слышащего собственный голос и собственные слова, когда он лгал Баффи, призывая ее убить любимого вампи-ра.
Много, непереносимо много для Ангела: для ангела любящего и влюбленного, бес-конечно влюбленного и восторженного от света своей любви, от силы своей любви, от самого существования этой чудесной маленькой женщины, наполнившей его жизнью, подарившей ему жизнь, давшей смысл этой жизни. Для Ангелуса, ненавидящего и преисполненного ненавистью и желанием уничтожения, победы над заклятым и нена-вистным врагом и никогда так и не признавшемся самому себе – влюбленным, да, влюбленным в Истребительницу. Так много для Ангела сегодняшнего, вернувшегося из ада, прошедшего через боль и безумие, возвращенного в жизнь и любовь, и отка-завшегося от этой любви, ради свободы и счастья своей любимой – много, много, слишком много!
Так много, что к рассвету оставшиеся нетронутыми в этой тяжкой истории в испуге замолкают как перед бурей, боясь малейшим случайным намеком, лишним движени-ем. Слабым звуком голоса привлечь чье-то внимание, нарушить это жуткое застывшее страшное напряженное равновесие. Нарушишь – и грянет буря, ураган, шторм перед которым тайфун Каролина покажется детской забавой.
- Значит, посох делает мертвых живыми? – тихо спрашивает Тара, и звук ее голоса замирает в комнате жалобной просьбой о спасении. Помогите нам кто-нибудь, пожа-луйста, очень нехорошо здесь и страшно.
- Вряд ли, - отвечает вампир, ни подымая глаз. Он вообще старается не глядеть ни на кого, когда, наконец, понимает, что, на кого бы он не пытался поднять взгляда – он все равно увидит Баффи, светловолосую, любимую воительницу, так что можно даже не пытаться делать вид, что он хоть что-то забыл, что хоть что-то потеряло для него значение из прошлого, что хоть как-то изменилась его нежизнь
Не стоит – и не выйдет. А если вспомнить о другой части нежизни – тогда станет еще хуже. Чтобы не происходило у него с Истребительницей, какой ошибкой или единственной правдой не была бы их любовь или расставание, но все это – было, и есть, и будет желанием и любовью двоих людей. Пусть и не совсем людей или техни-чески неживого и живой, но – тех, кто обладает душами, и имеет право жить и любить в этом мире. А тот, кто сит сейчас наверху, в комнате когда-то предназначавшейся для умершей женщины – он часть той нежизни, в которой для любви места не было. И права не было.
Но любовь-то – была. И разве виноват в этом смертный мальчишка, доверившийся и полюбивший демона? В том, что демон вырос и стал вновь человеком, и влюбился в женщину? Разве виноват? И разве не имеет право на помощь?
Вот только – как ему помочь? И как примет помощь упрямый смертный от того, в ком отказался увидеть своего любовника? От того, кто его не любит и значит – никак не вызывает доверие?
А он любит? Молчание затягивается так, что вампир даже успевает вспомнить, о чем собственно он пытался говорить. Никто его не подгоняет, и не прерывает течения мыслей – много, слишком много здесь и сейчас всего намешано и висит в воздухе ту-чей сплошной массой огня и молний и без единой капли благодатного дождя. Какой уж тут дождь, какой облегчение – живыми бы остаться и хоть во что-нибудь верить еще, кроме отчаяния.
- Нет. Это не имеет смысла, ведь демон пытался использовать оружие против Баффи,
Да, точно не имеет смысла – Истребительница живая, и не может стать... еще жи-вее.
- Тогда зачем, - спрашивает в пространство Гаррис и ничуть не удивляется, когда в комнате опять зависает молчание: некому отвечать. Просто некому. Многое, многое, многое висит в пространстве, грозя и угрожая погрести их под взрывом, и все они изо всех сил делают вид, что ничего подобного не происходит, и нет никакой угрозы и не-чему здесь взрываться и разрушаться.
Так изо всех сил, так старательно и упорно, что даже не замечают еще одного не-счастного, спутанного и затянутого в эту отвратительную историю – еще одного кото-рому тоже слишком много в этой комнате, в этом доме, в этом чертовом мире, так не-похожем даже на тот ад, в котором он привык жить. Ни черта он не спит, и даже не пытался – вид делал, опасаясь, что кто-нибудь их странной этой банды придет прове-рить его заявление или...
Последнее было конечно нелепой надеждой, но – было. Не сказанное, и даже в мыслях не озвученное, но, черт побери, как он ждал и как бы отчаянно притворялся спящим, если бы сюда пришел кто-то, кому он так верил, что согласился стать бес-смертным. Вот интересно, у Ирландца получилось или все-таки это было так, досужей болтовней и игрой демона?
Прятаться за различными мыслями Вильяму не свойственно, он предпочитает дей-ствие и реагирование, так что, убедившись в беспечности бестолковых людей – и что самое странное и в беспечности Ангелуса, что по меньше мере странно – он осторожно спускается вниз по карнизу и остаток ночи проводит, подслушивая со всем вниманием. Нельзя сказать, что это времяпровождение было полезным, обсуждение в комнате все время замирало, снова и снова напарываясь на нечто, о чем собравшиеся говорить не хотели и старательно избегали упоминать, но кое-что, кроме уже предоставленных сведений, он получает.
Посох, значит, какая-то магия о цели, которой они не знают, но которая послужила причиной его появления. Какой-то Спайк, вампир, который попал под лапу какого-то демона – Господи, судя по их высказываниям этих демонов тут как собак нерезаных – и превратившемуся... в него. Звучит нелепо. Но страшно. По-видимому, ирландский ублюдок не врал и сделал его бессмертным.
Но вот как объяснить все остальное? Совершенно определенно они не вместе. Со-вершенно определенно – не друзья, и в беседе упоминаются и вражда и соперничество, и какие-то пытки с кольцами. Странно как-то звучит, но... ладно, совершенно опреде-ленно – он получил, хм, получил душу. Изменился, превратившись в спасителя людей и зверей, и влюблен до глубины этой самой души в светловолосую леди, с которой по каким-то причинам тоже почему-то расстался. Мда, похоже, твои ангелы-хранители решили, что тебе повезло в смерти и без любви ты обойдешься, парень. Смешно.
Ну и что это значит для него? Ничего хорошего. Он возвращается в спальню, убе-дившись, что рассуждения компании зашли в тупик по поводу его природы и способа появления. Что довольно странно, поскольку им должно быть гораздо важнее, чего собственно добивается давешний монстр, а вовсе не что он сделал с неведомым Спай-ком, который похоже он и есть. Понятно, что вся эта компания крайне враждебно от-носится к этому самому Спайку – и к нему соответственно – и что самое неприятное для него – это то, что и бывший его друг тоже к нему очень плохо настроен. Но вооб-ще-то, это важно для него, Вильяма Винтерсона, дурацким колдовством оказавшемуся здесь, а вовсе не для них, которым это должно быть глубоко все равно и...
Ему вдруг, сдуру, как с дубу, кажется, что он видит Ангела, стоящего в тени ком-наты, и он даже вздрагивает и едва ли не вскакивает с кровати, прежде чем понимает, что это лишь его воспаленное от бессонницы воображение, но на эту секунду немыс-лимая надежда, и радость, и облегчение врывается в его сердце, окатывает счастьем, безмятежной уверенностью, что вот теперь, все хорошо, и не важно где они, что с ним на самом деле случилось – важно лишь то, что он не один, что в кои-то веки, и в таком страшном месте, на последнем издыхании отчаяния и всяких надежд – он не один. У него есть кто-то, кто-то, кому он доверяет, кому можно довериться, и кто не оставит его в беде.
Тупица? Да, конечно тупица, долбанный идиот и придурок, верящий в чудеса и ди-ковины, как какой-нибудь неудачник. Да он и есть неудачник – только неудачники ве-рят в чудеса, которых не может быть. В смысле, есть чудеса, которые могут быть, ну вроде, Воскрешения Иисуса Христа, чародеев и даже вампиров, но есть и те, которых не может быть никогда и верить в них – последняя глупость на свете. Так что когда тень оказывается тенью, а дурацкая надежда – лишним подтверждением вранья, насчет той амфоры со всякими несчастьями, он безмолвно скручивается, сворачивается в по-стели в тугой клубок, глотая нелепые слезы, и проклиная себя последними словами: идиот! Чертов придурок, кому ты нужен на хрен!
Ложь все это! Ложь, вранье и нелепица – нет никакого Ангелуса, нет никакого ир-ландца, нет желтоглазого демона, обещающего ему самого себя, нету!
Да и не было никогда. Вранье все это: кем он там стал, Спайком или еще кем, но вампир с лицом ангела ненавидит его. Понял? Ненавидит. Тошнит его болезного от меня, в рурочку сворачивает от воспоминаний о нем и их прошлых похождениях, что совсем неудивительно. Сумасшедшая золотоволосая стерва делает вид, что ирландец ничего не значит для нее, а сама орать готова от боли. И он тоже, орать готов, и изо всех сил на нее не смотрит, а у самого чуть кожа не кричит: конечно, он ее любит, и конечно теперь хочет быть на нее похожим. Так это всегда и бывает.
Он переводит дух, справляясь с болью, почти привычно, почти как всегда: так как там с милосердием Господним, а? Как с услышанной твою мать молитвой? Исполни-лось, по желаниям твоим и по вере твоей, разве нет, а Вильям? Все, как ты просил: Ан-гел, спаситель, между прочим, с совестью и всякими делами, то есть как бы изначаль-но тот, на кого можно рассчитывать, любящий, несмотря на всякие истории, смысла которых он не очень четко уловил, но все равно – все, как ты просил, придурок несча-стный, так что впредь даже не смей сомневаться в бесконечном милосердии Господ-нем! Какая ирония.
Он осторожно глядит в потолок, так как будто опасается увидеть воочию того, к кому была направлена молитва и горько шепчет:
- Спасибо Господи, ты воистину, милосерд, - он едва удерживается от того, чтобы не начать истерично хихикать, но приступ больного смеха быстро проходит, он до-вольно хорошо овладевает собой. Вот только истерики ему, на глазах обитателей этого дома, только и не хватало, достаточно, что это видишь ты, Боженька, и знаешь... врут о тебе люди, насчет милосердия для себя, и знаешь, ты больше, молитв моих не слушай, а то от исполнения моих желаний тошно становиться, хоть вешайся.
Вильям тихонько выпрямляется на кровати и вновь пытается разобраться. К черту эмоции и молитвы, возьми себя в руки, придурок: вот смотрите, леди и джентльмены. Если бы он появился из прошлого века – его попытались бы отправить обратно, пото-му что это что-то там нарушило бы, не понимаю что. А вот если он не их прошлого ве-ка, а превратился из вампира – ну и звучит, бред белой горячки, не иначе – то отправ-лять его никуда не надо, а надо... А что собственно надо? Превратить обратно в этого самого Спайка? Бред еще больший. Оставить в качестве человека и жителя это дикого городка? Сомнительно, честно говоря, особенно если учесть его репутацию, о которой есть, между прочим, кому распространиться. Чего он тут делать будет? Воровать эти странные автомобили? Кто ему позволит... Так что с ним делать?
Ответ однозначный и пересмотру не подлежит: наиболее оптимальный и эффек-тивный выход – убить его. Он, во всяком случае, так бы и сделал – дешево и полно-стью обеспечивает безопасность. Ну и что ему теперь делать? Он долго упорно смот-рит в потолок, взвешивая на внутренних весах различные возможности, и когда при-ходит к единственному внятному выводу, то опять еле удерживается от идиотского хихиканья: стыдно ему там, или не очень, и как бы не хотел он избавиться от свидете-ля своих подвигов и желаний, но это – единственный выход, оставляющий хоть какую-то, хрен знает на что, надежду. Раз он спасает людей, то может, попробует сделать что-нибудь и для меня? Невелик шанс, но что, у меня есть выбор?
А странно выглядит ирландец в этой одежде, и с такими странными волосами: он приваливается к дверной раме, разглядывая вампира возле кухонной стойки. Если ве-рить его предыдущим, в прошлом столетии, ха-ха, заявлениям, он слышит человече-ский запах не хуже специально обученных собак, так что его присутствие он должен был услышать давным-давно, так какого черта? Так задумался, или насколько... брез-гует?
В любом случае, Вильям не пытается нарушить неподвижное молчание, терпеливо ожидая первой реплики Ангела. Давай, парень, сейчас здесь никого нет, и мы может немножко прояснить ситуацию. Я, во всяком случае, именно это и намереваюсь сде-лать.
- Ты голоден? – мягкий голос Ангела почти спокоен, почти безразличен. Несколь-ко неожиданное предложение удивляет человека, но... он вдруг вспоминает совмест-ное посещение ресторации, и неожиданную, растроганную жалостливость во взгляде демона, когда он наблюдал за ним. За жадным, неудержимым поглощением пищи – настолько жадным, что даже эта его гребенная жалость не остановила Вильяма, пока он не объелся до тошноты.
Он пожимает плечами в ответ, искренне считая участие вампира следствием анало-гичного воспоминания: голоден или нет, какая в черта разница, если он не знает, про-живет ли он настолько долго, чтобы успеть переварить съеденное? К тому же, посто-янный голод давно приучил его нее обращать внимания на требования желудка.
- Нет.
Вампир поворачивается лицом к мальчишке, окидывает пристальным взглядом. Утверждает, очень спокойно и уверенно:
- Ты голоден.
- Я ел вчера, - Ангела почему-то не впечатляет это заявление, и он снова спокойно указывает:
- Сегодня тоже полагается есть.
- А есть смысл? - невольно не удерживается Вильям и тут же проклинает себя за невоздержанность: тупица, так они тебе и скажут.
Реакция человека искренне удивляет вампира, и он несколько секунд в недоумении рассматривает Вильяма, пытаясь уразуметь, что он имел в виду. Последний болезнен-но морщится, мысленно посылая себя в ад – где, похоже, окажусь очень скоро – уточ-няет:
- Я имею в виду... что вы решили.
- Что решили? – недоумение, удивление, непонимание – или поглупел со временем или притворяется великолепно, рассчитывая, что со временем, поглупел он. Верить, что он вправду не понимает... идиотство. Какого черта?
Вильям в раздражении фыркает и гневно щурит глаза:
- Что вы решили делать со мной?
- С тобой?
Блондин оскаливается в знакомой свирепой усмешке и холодно произносит:
- Ангелус... или Ангел, как там тебя сейчас зовут. Не разочаровывай меня, не мо-жешь же ты, в самом деле, считать меня настолько тупым, чтобы я поверил, что в ходе вчерашнего разбирательства, вы ни разу не завели речь обо мне. Наверное, у вас куча и других неприятностей, но я тоже в этой куче, так что... не делай из меня идиота: вы об-суждали мое появление, вы не знаете, откуда я взялся и, соответственно, не знаете, что со мной делать. Ну и?
Не знаете, откуда я взялся: нет, Ангел не склонен рассчитывать на глупость своего мальчика или его бездеятельность перед лицом опасности. Уж кто-кто, а синеглазый смертный не склонен проявлять покорность судьбе или чужой воле, еще менее спосо-бен сдаться на милость обстоятельств и не попытаться самому принимать решения. Он отчаянный, бесстрашный и отважный, он настоящий воин, всегда им был и никогда не сдавался – ни в смертном, ни в бессмертном воплощении. И от дерзких требований мальчишки, от откровенной прямоты и презрения к чужому гневу или смущению, его вновь окатывает та странная, удивительная волна гордости, удовольствия, почти вос-хищения за это существо. Все равно, живое или такое, каким он его сделал. Гордость за его необычность, неоднозначность, яркость и свободолюбие, за стойкость духа и свирепую смелость – за то, что почуял и оценил совершенство этих качеств у смертно-го и не испортил, воплощая в воина бессмертного и лютого.
Ангел этого никогда не признавал, никогда. Может быть, потому что видел это со-вершенство в воине тьмы, в Спайке, подлом, сильном, бесстрашном вампире, своем проклятом создании, которого должно стыдиться существу света. А теперь видел дру-гого – смертного, еще не пьющего кровь, еще способного ловить солнце в собственные ладони.
Вы не знаете, откуда я взялся – маленькая обмолвка, крошечная.
- Ты подслушивал, - он не обвиняет, скорее, констатирует, и Вильям согласно ки-вает, совершенно не испытывая смущения.
- Да, - абсолютно естественное желание для человека, которому грозит смертель-ная опасность, разве нет? Вампир хмыкает, доставая разогретую кровь из микровол-новки, и усаживается за стол. Смысла странного ящика Вильям не очень хорошо уло-вил, но вид Ангела, пьющего из кружки горячее багровое варево, явно пахнущее кро-вью, действительно удивляет – это он так теперь питается? А кровь чья? С бойни что ли, как для чахоточных?
- Ничего не решили. Раз уж ты подслушивал, то мог бы и понять.
- Я не досидел до конца, - хладнокровно говорит мальчишка, продолжая подпирать дверь, - смысла не было. Вы стали говорить о магии, об этих... комп... копитерах, во-обще, об этих штуках, которые любит рыжая ведьма, и я перестал понимать, что вы говорите.
Господи, сто пятьдесят человек на его месте изобразили бы полное понимание и ни за что не признались бы в явной неспособности контролировать ситуацию. А он так откровенно признается в своем бессилии, словно доверят мне.
Не признались бы из страха – мальчишка не таков. Он не боится, не может понять, что происходит, не знает, что происходит, но признаться в этом не боится: чтобы кон-тролировать ситуацию нужно знание, а не догадки, раздобыть информацию ложью - нельзя.
- Ничего не решили, - повторяет вампир и неожиданно для самого себя, добавляет, - они ничего тебе не сделают. Я обещаю.
И пока он произносит внезапно сорвавшиеся слова – ясно и жестко понимает: он говорит правду. Я не могу позволить, чтобы с тобой опять что-нибудь случилось, ма-лыш. Чтобы это ни значило, чем бы ни грозило, но Я... НЕ ПОЗВОЛЮ... ЧТОБЫ... С ТОБОЙ... ЧТО-НИБУДЬ... СЛУЧИЛОСЬ.
Чтобы с тобой что-нибудь сделали. Я сумею отстоять тебя, я сумею убедить Баф-фи, что могу справиться с тобой, я сумею защитить тебя...
Я сумею защитить свое прошлое от своего настоящего, каким бы прекрасным оно не было. Я должен тебе целую жизнь, и я не могу снова позволить ей исчезнуть.
- Они ничего тебе не сделают. Я могу защитить тебя.
Ну, надо же, ирландец как в воду глядит: именно то обещание, которое я хотел ус-лышать. Я тебя защитю... в смысле, смогу защитить, я тебя не оставлю, тебе ничего не сделают. Какие слова, какая уверенность в голосе... плакать хочется. Ангелус, медведь ирландский, ты что, искренне в это веришь? Ты думаешь, я слеп, и ничего не вижу? Не вижу, как дорога тебе та леди- воин, как страшно дороги тебе все ее странные прияте-ли? Думаешь, я не понимаю, что ради нее ты все сделаешь и не задумаешься ни на се-кунду? Думаешь, сможешь остановить ее, если она примет такое решение? Да ты даже узнаешь об этом позже меня! Думаешь, я не вижу, что они тебе совсем не доверяют? Что не любят тебя и бояться?
Или ты сам настолько слеп, что не видишь этого? Господи, Ангел, что ж ты дела-ешь?
- А мне что-то грозит?- высокомерное движение брови, холодный свет зимнего не-ба, низкий глуховатый голос, полный спрятанного тепла. Полный множеством оттен-ков и богатством интонаций, непроизнесенных слов, стонов, мурлыканья и ласкового смеха, от которого бегают мурашки под кожей, и от желания зацеловать этот смею-щийся рот сводит губы, и дрожат руки.
Множество ласк, нежности, ярости и мелодий – всего того, что ему удалось услы-шать. Потом, позже, когда ночной холод и человеческая кровь перестала их разделять, позже, когда ставший бессмертным мальчишка еще не превратился в заклятого врага, еще рассказывал ему свои удивительный сказки, и смеялся солнечным удивительным смехом. Как у вампира мог остаться такой смех, такое тепло, такая доверчивость под безжалостной жестокостью и страстью его новой сути? Даже в человеческом вопло-щении он скрывал их...
Хранил для него. Наверное. Сейчас он их тоже не слышит – так, слабые отголоски и намеки, едва уловимые оттенки.
- Нет, нет. Тебе ничего не угрожает, - он с трудом отрывается от своих мыслей, почти не понимает, вернулся ли он в свое настоящее, или все еще с прошлым, не зная, что ждет голубоглазого смертного. Наверное, этим объясняется глупейшая неосмотри-тельность.
Вильяма, легкость, с которой он загоняет вампира в примитивную ловушку, при-чиняет едва ли не боль и лишает очередной части надежды – парень, о чем ты дума-ешь? Что ж те совсем не следишь за словами-то, а?
- Тогда от чего ты собрался меня защищать? – мрачно задает он закономерный во-прос. Примитивная ловушка, для идиотов, но если ты и в нее попался, ты – любитель побеждать во всех спорах и вести прельстительные разговоры со ссылками на много-численные литературные достижения, то как, в чем, где ты сможешь меня защитить? Тебя самого, кто бы защитил.
Вампир растерянно смотрит на человека, действительно затрудняясь пояснить ис-точник угроз и саму возможность опасности: ему не грозит смерть, это однозначно, никто здесь не убьет человека, но... что они знают о времени действия заклятья? Что они знают о демоне и причине преследования Истребительницы? Что они знают о по-следствиях колдовства?
А он? Что он знает хотя бы о самом себе? Что он будет делать, если в результате изысканий, или магии, окажется что он являет собой наибольшую опасность? Что его должно уничтожить, ради спасения мира, например? Или ради Баффи? А ведь он еще не знают о нем самом, о Вильяме Кровавом, о бесстрашном негодяе, привлекшем Бича Европы своей неукротимостью и стойкостью духа?
Что он тогда будут делать? И откровенная горькая мрачность на лице мальчишки кажется ему отражением его собственной потерянности и сомнений. Что мы будем де-лать?
- От демона, например. От того, кто... пользуется таким колдовством, - сказать, что ему не грозит друга опасность, от собравшейся компании по истреблению демонов и предотвращению Апокалипсисов – язык не поворачивается. И его объяснение звучит настолько откровенной попыткой увести разговор от истинной причины, что смертный даже не пытается делать вид, что поверил. Морщится, но... не опровергает. Зачем? И так все ясно.
Нет. Нет, нет, нет, я не сдамся, я не оставлю тебя! Ангел резко подымается из-за стола, неуловимо быстрым движением оказывается перед блондином, старым привыч-ным жестом вздергивает его лицо за подбородок.
- Я отвечаю за тебя, - произносит твердо и жестко, - как бы ты сюда не попал, что-бы с тобой дальше не произошло, я отвечаю за тебя и сделаю все возможное, чтобы защитить тебя.
Вильям слегка наклоняет голову набок, в непроницаемых прозрачных глазах - зим-няя стынь и простор, непонятно, верит он или нет властному утверждению Ангела. Последний, между прочим, совершенно не берет во внимание тот простой факт, что Вильяму, в силу плохого знания магии и ее последствий, не понятно, чем ему может угрожать и демон и посох, и что вообще означает срок действия колдовства – он оце-нивает опасность исключительно с точки зрения человека, и требует, и ждет от Ангела обещания защищать от людей.
Но оно не звучит, а остальное для бандита – нелепая ложь. Так что он усмехается своей фирменной глумливой усмешкой и вампир, как когда-то давно, зачарованно ви-дит, как сквозь голубую прозрачность небес бьются черные клыкастые твари – тощие, страшные и голодные. Демоны его души, его собственные демоны, скованные, пле-ненные все еще человеческим естеством.
- Серьезно, парень? А, по-моему, ты сделаешь так, как прикажет светловолосая ле-ди, и защищать предпочтешь ее.
-
-
10.05.2008 в 21:40Маленькая удивительная женщина – что стоит рядом с ней давнее прошлое, что смотрит на него испытывающими презрительными глазами давно сгинувшего смерт-ного, давно пропащего и обреченного аду человека, человека, настолько бесчеловеч-ного, чтобы полюбить демона.
Ничего не стоит, совсем ничего – но вот он рядом, глядит всезнающими бесстраст-ными глазами вечности и мудрости обреченных, и ему выть хочется. Орать и бесно-ваться от бессилия и неистового желания все, все переделать, все исправить. Пусть все будет не так, пусть он останется человеком, пусть он станет добрым, черт бы его по-брал, он же умеет любить, он же до смерти любил всех, кого мог, ну не может быть так, чтобы здесь, в солнечном месте, рядом с воинами света он не смог бы стать тем, кем....
Кем, Ангел? Кем он может стать? Кто он? Убийца. Предатель. Вор. Кем он станет там, где у него нет даже смертельных врагов и те, кто остался здесь каким-то чудом от давно прошедшего времени – послушаются светловолосой леди.
- Она не... причинит тебе вреда. Она – воин света, она избранная и защищает лю-дей от демонов, она не причинит тебе вреда.
От властности и уверенности вампира не остается и следа, и в безысходной тоске вглядывается он в глаза смертного, пытаясь собственной отчаянной надеждой как-то объяснить ему необходимость... о Боже, да, необходимость быть... добрым, хорошим, положительным – чтобы выжить. Господи...
- Да ну? – усмешка становится выразительнее, явно переходя в неприкрытый сар-казм, - Не причинит вреда мне? Мне? Вору, бандиту и так далее?
До смерти хочется назвать сучку более подходящим словом, но – рискованно, осо-бенно, если продолжать осуществлять план. А о цепях и веревках, он не знает, и об обещаниях красотки – тоже. И о несанкционированном взломе сейфа англичанина – тоже не сообщили. Посчитали неважным или проигнорировали? Или решили не ста-вить в известность – почему его это не удивляет?
Ангел мучительно морщится, убирает ладонь с его лица – он ему должен. Должен целую жизнь. Хотя бы те пару лет, которые ему оставались до виселицы. И должен больше – потому что обрек его на нежизнь, существование святотатственное и отврат-ное. И должен, черт побери, должен, должен еще больше. Потому что любил его тогда, и вампира, в которого превратил мальчишку – тоже любил, и эту любовь, в любой форме - должен смертному с мрачным неверием в зрачках.
Должен. И должен, обязан, хотя бы попытаться вернуть ему утраченное: дружбу, если не любовь, защиту, если не заботу, участие, если не привязанность. Должен вер-нуть его к человеческому облику, должен вернуть его свету, должен показать достой-ное применение, настоящее дело для него.
Добрыми намерениями строится дорога в ад – это не шутка, и не иносказание. Да, должен, и можно попытаться, и возможно, и почти, наверное, попытка будет удачной, но... по условиям вселенских законов нашего мира, единственной силой для создания, для изменений и понимания, для спасения и рождения, единственной истинной силой является любовь.
Любовь, молодой человек. Есть у тебя эта любовь? Если есть – тогда вперед и у те-бя все получится, но если нет... если не живет в сердце, как в своем доме это существо, если не трепещет душа на каждый его вздох или улыбку, если не резонируют струнки твоего сознания на каждое движение его мысли, на каждое прикосновение души – не смей. Не пытайся, не пробуй, не смей – роль Бога тебе не по плечу, и ты отправишь дальше в пропасть того, кого пытаешься спасти.
- Тебе не обязательно быть им. Вором и предателем, - и ему самому становится противно от жалкого его бормотания. Разве это ему нужно? Разве это ему вообще нужно, сейчас и всегда? Вильям пренебрежительно кривится и едва удерживается от, того чтобы не сплюнуть:
- Я тебя умоляю. Прямо сейчас, услышу этот... глас Божий и стану агнцем у всех на глазах.
- Но... тебе действительно не нужно... не нужно больше воровать. То есть... там, в Лондоне, у тебя не было выхода, но здесь... все не так.
- Ага. Еду и одежду раздают бесплатно, а эти странные кареты не иначе как подар-ки на Рождество.
- Да нет же...- как ему объяснить? Как объяснить, что он в силах стать другим, в силах стать куда лучшим, добиться гораздо большего, потому что... потому что он мо-жет. Потому что здесь у него есть не только его сила, не только его страсть, целеуст-ремленность, не только он сам, но и возможность использовать эти силы и страсть.
Даже если он захочет увидеть звезды на своих ладонях. Но как это объяснить?
- Ты можешь работать, - не лучшее предложение, для того, кто единственной аль-тернативой разбою знает выморочный убивающий труд и нищету, вовсе уж непро-глядную. Мрачная ирония в его лице сменяется откровенной насмешкой, и он хохочет прямо ему в лицо. Открыто и презрительно:
- Ага, как только так сразу. Не смеши меня, Ангелус. Кем? Подметать улицы? Или таскать пиво в баре, если они здесь еще есть? Или на завод?
Хотя... вряд ли. Наблюдая разницу между каретами 19 века и средствами передви-жения в 20, можно представить разницу между теми приспособлениями и способами, которые должны пользоваться для производства этих а-в-т-о-м-о-б-и-л-е-й и всего ос-тального. Когда у них появился этот долбанный станок для штамповки, с десяток мальчишек обучали обращению с ним. Двое покалечились сразу, одного убило, по-следнего, он как последний идиот попытался вытащить из рамы, за что и поплатился полуоторванной рукой и увольнением.
Гребаный доктор, который его вытащил из канавы и лечил на общественно-потребительских началах, утверждал, что ему крупно повезло – чуть левее и даже та-кой гений как он, ничего не смог бы сделать. Верю, видел, чем это закончилось для первых двух, так что – верю.
- Ты можешь учиться, сначала учиться, - с его фантазией, с его целеустремленно-стью... не может быть, чтобы его ни привлекала мысль о знаниях, и он выпаливает, за-быв о последствиях, - я тебе помогу. Поедешь со мной, и я тебе помогу.
- Ага. Как только, так сразу, - Господи, у него уже даже смеяться сил нет. Чтобы смеяться, надо испытывать - хотя бы... презрение, а он – испытывает жалость. Жалость – к этому запутавшемуся, несчастному человеку, любящему и лишенному своей люб-ви, раскаявшемуся убийце, и жаждущему прощения. Человеку. Искренне верящему в возможность, вероятность того, что даже для него, смертного мальчишки 19 лет, вы-глядит откровенной глупостью и ерундой.
Он со смятенной нежностью проводит пальцами по смуглой щеке – чуть-чуть, едва прикасаясь - раньше ему так нравилось. Похоже, нравится и сейчас – глупый, глупый, глупый ирландец, глупый Ангел. Раньше ты бы не позволил. Я просто не сумел бы те-бя обманывать так... глупо.
- И ты действительно в это веришь? Ты действительно считаешь, что тебе позво-лят куда-то там меня увести? Зная, кто я? Не зная, кто я? – он разочаровано качает го-ловой, криво усмехается, - открой глаза, Ангелус, ни один человек в этом доме не до-веряет тебе ни на йоту. И никогда не доверял.
- Неправда, - шепчет он. Неправда, неправда. Баффи – она не такая, совсем не та-кая, она знает... кто он. Она сама его спасла, она его создала. Она возродила в нем че-ловека своим сердцем – она верит мне.
А... Вильям верит? Баффи воскресила его своим сердцем, именно так, а он – смо-жет это сделать? Сможет? Хватит ли у него сердца? Как он сумеет это сделать, если его сердца и убежденности не хватает даже на то, чтобы стереть горечь обреченности в глазах мальчишки?
Он вдруг очень резко и отчетливо понимает, что все, что он говорил, все, что испы-тывал за эти несколько минут – все это принадлежало прошлому. Целиком и полно-стью, со всеми обещаниями, всеми словами, всеми его чувствами – все они касались прошлого. Порождены были им, и не имели на самом деле власти в настоящем. И странно и жутко, что его мальчик это понимает, понял сразу, и не поверил ни единому его слову.
Потому что его слова были из прошлого, а для того, чтобы звучать здесь правдой, стать правдой, они должны идти от сердца. Сегодняшнего сердца Ангела, спасателя и защитника людей, существа с душой и совестью, человека, обещающего любить и хра-нить – потому что без этого слова останутся словами, пустым обещанием. Без любви и веры – ему не поверят.
А они есть у тебя, а Ангел? Есть они у тебя, здесь, на глазах людей, перед лицом Баффи?
-
-
10.05.2008 в 21:40- Баффи мне верит. Она... просила меня приехать, потому что доверяет мне.
Откровенное недоверие и откровенная жалость для доверчивого глупца – и ни на йоту не стала меньше.
- В чем доверяет, Ангелус? В том, что ты ее не предашь?
- Нет...
- Нет? – бровь насмешливо выгибается и он уже не в силах удерживать раздраже-ние и злость на эту откровенную глупость, и желание видеть и в нем такого же идиота. Это что, душа так действует? Интересно, а у него она тогда, вообще, есть? – хочешь сказать – ты способен предать ее? Обмануть?
- Нет, - да что ж так нелепо-то все, а? Что же он, совсем разучился разговаривать, - нет, я не это имел в виду. Я не предам ее, никогда, но... она верит мне достаточно, что-бы я мог поручиться за тебя перед ней. Я могу... позаботиться о тебе.
- Это что значит? Дашь обещание, что я стану добропорядочным типом, покорно вкалывающим на ежедневный хлеб? – бесстыдно издевается бандит и демонстративно плюет на пол, словно сама эта мысль вымазала его безнадежной тоской и мерзостью, - Какого черта, Ангелус! Ты прекрасно знаешь, кто я и что я, и ты прекрасно знаешь, насколько я ненавижу это, насколько презираю и ненавижу это дерьмо!
Он отталкивает вампира от себя, словно в подтверждение своего отвращения, но от его ладоней на груди Ангел вновь остро и болезненно ощущает власть прошлого. Словно не исчезало оно, никогда не умирало – стоит рядом и горько жалуется высту-женным голосом и обреченной нуждой. В нем, только в нем, ты что, глухой, Ангел?
- Это совсем не так сейчас, - пытается защитить настоящее вампир, и человек сно-ва смеется над ним.
- А тебе-то, откуда знать, Ангелус? Ты же все равно вампир, ты все равно не жи-вешь среди людей, их жизнью....
- Я спасаю их жизни. Я работаю, расследую сверхъестественные случаи и защи-щаю невинных.
Вильяма чуть не скручивает от зам-мечательнго словечка «невинный», он морщит-ся и крутит головой:
- Господи, Ангелус! Каких на хрен невинных! Мир должен был перевернуться вверх ногами, чтобы в нем появились невинные, - с непередаваемым выражением про-износит он последнее.
- Люди нуждаются в защите, - тихо произносит вампир и тот странного вида свет в его глазах гаснет. Гаснет так откровенно, что Вильям ощущает нечто вроде... сожале-ния. Это действительно его убеждение, это свято – тот стержень, то понимание, убеж-дение, которое позволяет ему жить со всем тем дерьмом, что он вынужден терпеть.
В том числе – с недоверием, предубежденностью, брезгливостью, страхом и от-вращением, которое, конечно же, вызывает и конечно, ощущает. И от этих людей – конечно же, тоже, и ему это вдвойне больнее, потому что он ведь... давно их знает, как он понял.
- Извини, - так же тихо и просто говорит смертный и устало опускает голову, - из-вини... Ангел.
И снова вампир чувствует, как проваливается, оказывается в прошлом, наедине со своим тогдашним чувством, и пустота, безнадежная пустота его взгляда больно и от-четливо режет его сердце, будто он живой, будто оно живое, бьется и может болеть. Сердце болит, живое или мертвое, это он теперь знает, но... теперь знает, тогда не ве-рил, и считал единственным на свете созданием, способным заставить его почувство-вать.
Собственно, так оно и есть для Ангелуса, и не так для Ангела, но в колодце вре-мени, где они опять находятся, это не имеет значения, и он снова странно и страшно чувствует себя двумя разными людьми, или вернее, двумя ипостасями одного сущест-ва, оказавшегося одновременно в собственном прошлом и будущем: тогдашние чувст-ва, ушедшие желания демона и сознание сегодняшнее, понимание человеческое.
И чувства – тоже человеческие, и есть у него человек, которого он любит, и с какой стороны ни посмотри – куда больше заслуживает его любви, но... этого-то теперь куда девать? И не больше ли он нуждается?
- Ты мог бы... помогать мне, - неуверенно говорит вампир, невольно ожидая ново-го взрыва саркастического смеха, но смертный лишь усмехается, кривится скорее - тоскливо и мрачно, невнимательно смотрит куда-то в сторону, словно и не имеет зна-чения больше их разговор и все слова Ангела – пустое сотрясение воздуха.
Велика вероятность, что это так и есть, раз неизвестно до сих пор, как он здесь ока-зался, но вампир пытается сейчас не помнить хотя бы об этом – выше сил человече-ских. Выше его слабых человеческих сил.
- Вильям....
- Брось, - он досадливо отмахивается, - я на роль бобби не гожусь, и санитаром тоже вряд ли буду, так что... ерунда все это.
Он неожиданно разворачивается и выходит из кухни, и Ангелу ничего не остается, как следовать за ним.
- Вильям.
- Да хватит тебе, парень, кончай с проповедями.
Вампир резко хватает юношу за руку, заставляя остановиться, и мальчишка тут же раздраженно шипит:
- Какого черта, Ангелус, - и как это они еще весь дом не перебудили. Впрочем, по-сле бессонной ночи, в пять утра трудно разбудить кого-то из людей.
- Я... хочу... тебе... помочь, - раздельно выговаривает Ангел, крепко удерживая мальчишку. Тот долго, безучастно всматривается в его глаза, пожимает плечами.
- Помочь мне, заставляя меня кого - там защищать? Знаешь, приятель, для бес-смертного вампира, которому положено много знать о потусторонних вещах, ты на редкость плохо представляешь этот вопрос. В смысле... искупление там, добрые дела и так далее.
Заявление настолько неожиданное, что вампир отпускает его запястье и в удивле-нии замирает.
Вильям пожимает плечами, поясняет и его акцент, низкие горловые переливы, по-добные гитарным струнам, звучат много выразительнее. Заметнее, чем обычно.
- Ну... вчера мне много об этом пытался поведать Гаррис, - он безрадостно усмеха-ется, продолжает, - нельзя сказать, что это было достаточно внятно, но рыжая леди то-же говорила. Что ты стал спасать людей, убивать демонов и все такое... ради искупле-ния. Грехи короче замаливаешь. Вот только, - он хмурит тонкие брови, напряженно подыскивая слова, и как бы ни был удивлен, насторожен Ангел, как бы ни открещи-вался, но выразительная игра его лица по-прежнему сверкает, как ледяной кристалл, по-прежнему захватывает и заставляет его любоваться этой стылой зимней красотой. Четкой, вырезанной их холодного камня, в холодной странной стране эльфов и фей, где они злые, и никаких волшебных палочек не раздаривают.
- Грехи ведь и, правда, замаливают. Не выслуживаются, не исправляют, потому что это невозможно – их замаливают, а искупляет их вообще-то, Иисус Христос. Во всяком случае, так объяснял священник нашего прихода, ну... пока я туда ходил, во всяком случае.
Он несколько секунд выжидательно смотрит на Ангела, но тот, потрясенный и по-раженный до глубины души ничего не может сказать ни в ответ, ни в согласие, так что Вильям хмыкает, приняв молчание за несогласие, пожимает плечами и направляется в гараж. Туда он собственно и собирался, решив повторить и закрепить вчерашние уро-ки толстяка – как бы случай не повернулся, а умение управлять этим кошмарным при-способлением всегда может пригодиться.
А еще – очень сильно может пригодиться умение ломать сей дивный экипаж, так чтобы он никуда больше не мог ехать.
Грех замаливают. Не искупляет не исправляют – замаливают. Потому что, вообще-то, других способов у человека нет, а у него? Бессмертного, опытного, обладающего огромной силой? А что, эта сила может вернуть кого-то к жизни? Может стереть боль, которую он причинил? Но зато он может защищать других, охранить их от боли и смерти, слуг которых всегда полно в мире и разве это – не искупление?
Твоя молитва, Ангел. Во всяком случае, так он считает, убежден в этом, и повто-ряет каждый день и каждую минуту, потому что, если перестать в это верить – значит потерять свою жизнь. Утратить смысл этой жизни, стать бесплодной тенью, одиноко мечущейся по земле, без тепла и привета. И в его жизни уже так было, и если оставить свою такую странную молитву – он опять потеряется. Так что, священник твой, навер-ное, прав, но только - это моя молитва.
Защищать, уничтожать зло, спасать жизни, раз уж не могу вернуть эти жизни, со-хранить от причиненной боли. Раз уж... но сейчас-то можешь! С ним, с мальчиком, еще не ставшим вампиром, с человеком, еще способным свернуть, стать лучшим – можешь! В том-то все и дело, что это может единственная возможность, единственный шанс исправить, залечить именно тобой нанесенную рану, спасти именно тобой загуб-ленную жизнь?
Единственный! Ангел срывается с места, следуя за смертным, удивляется, когда находит его в гараже, но слишком занят, чтобы что-то еще дополнительно понимать.
-
-
10.05.2008 в 21:41- Малыш, я... я понимаю, что здесь все... очень странно, и я не могу... не получится все быстро объяснить, но... я хочу тебе помочь, правда, я очень хочу тебе помочь и все равно, что ты там думаешь, но я... пожалуйста, я прошу тебя... верить мне. Понима-ешь?
Он с надеждой смотрит в его глаза за время сумбурной речи, но они опять полны февральской стужи, островной, нескончаемой стужи, где нет места убийственному хо-лоду, но и надежды нет на тепло и синь, и ничего, совсем ничего нельзя прочесть в этом безучастном взгляде. Он равнодушно выслушивает его слова, и просьба о дове-рии ничуть его не привлекает: Вильям безразлично пожимает плечами и отворачивает-ся к машине.
- Доверься мне.
Он не вздрагивает и вообще никак не реагирует на его слова. А это – те самые сло-ва, которые произнес Ангелус, почти в таком же месте и в такое же время. Те же слова и тоже обещание – доверия и участия. И тогда он поверил. А теперь?
Ничего он не услышал из того, на что надеялся, и все заверения Ангела звучали не так, чтобы он мог им довериться. Он словно видел его стеклянным, каждое движение, каждую мысль – раньше ему так не удавалось, Ангелус был темным и странным, и он больше угадывал, чем видел, а это воплощение вампира так переполнено виной, тос-кой и любовью, что его мысли и чувства можно видеть буквально, слышать на своих руках и взвешивать как в аптеке.
Так что мне не стоило никакого труда заманить тебя сюда, Ангел. Но радости или хотя бы облегчения, от успешного выполнения очередного этапа плана он почему-то не испытывает. Доверие, ты мог бы мне помогать – словно ребенка обманываешь, глу-пого, наивного и радостного ребенка, у которого до сих пор никто не отнимал игру-шек.
Простительно для ребенка, но нелепо для многолетнего вампира. Вильям заставля-ет себя разозлиться на бестолкового спасителя человеков и щенков, и продолжить. Го-ворите, секс для него под запретом? Говорите, наивысшее проявление счастья приво-дит к потери души? Посмотрим, и он поворачивается к своему бывшему любовнику, и точно знает, что он теперь видит в его глазах – тепло, спрятанное для него тепло, лас-ковую синеву и трогательное желание. Поверить, поверить, довериться всей душой!
- Ты обещаешь? – насмешливо шепчет смертный, криво улыбается, пытаясь спря-тать смятение за извечным сарказмом. Не получается. Дрожат мальчишеские губы, и он с досадой отворачивается, потому что... Потому что Вильям Кровавый не может чего-то просить или спрашивать по определению – он берет и приходит, когда ему на-до, и никак иначе.
- Да, - соглашается Ангел и не помнит, совсем не помнит, как он произносил это тогда, 120 лет тому назад. И не помнит, или не хочет вспоминать, молчит сознание, и лишь краешек памяти узнает происходящее, с той щемящей нежностью, с которой уз-нают родной дом, или любимый позабытый сад, в котором первый раз признавался в любви. И узнавая, только узнавая по мере видения и ничего не предугадывая, погру-жается в эту нежность, безмятежную, ясную, совсем, полностью безопасную - потому что это же – родной дом, ведь так? Место, где тебя ждут и все счастливы, и рады тебе.
Его рот так же нежен и сладок, как и сто лет тому назад. Так же податливы губы, и так же щекотно от его дыхания на щеке. Так же спутан запах вереска, табака и дождя на его лице, высоких вересковых пустошей и дальнего моря, которых он никогда не видел в городе, и до чертиков знаком шрам на внутренней стороне нижней губы. И са-мое смешное, что он так же робок и осторожен, как в первый раз.
- Малыш, - то ли приглашает, то ли пытается остановиться Ангел, но Вильям отча-янно крутит головой, не соглашаясь, обхватывает его одной рукой за плечо, а другой удерживает за затылок, и теперь приникает сам в поцелуе – жадном, настойчивом и... растерянном.
- Малыш...
Косые солнечные лучи солнца распарывают воздух в гараже, пылинки, поднятые с пола, пляшут в них причудливый танец, и алые резвые солнечные зайчики празднично расцвечивают бампер машины наблюдателя. Солнце давно взошло, но в доме все еще тихо, и солнечным лучам позволяется непотревоженными полосами заполнять люд-ское жилище нежным ласковым теплом и светом. Бесконечным теплом и светом, так недоступным для них двоих.
Для одного из них, поправляется Ангел, бережно, нежно лаская спутанные волосы на голове мальчишки. Влажные от пота, сухие и жесткие от бесчисленных обесцвечи-ваний, но это, наверное, единственное напоминание о сгинувшем в прошлом демоне. Здесь, сейчас, юный маленький мужчина доверчиво прильнул к нему, устало закрыв глаза после жаркой самозабвенной нежности, абсолютного, безраздельного посвяще-ния себя ему, полному, восторженному растворению в нем. И нет ничего прекраснее и щедрее, чем это безоговорочное доверие и сладкая слабость любимого существа.
Любви, а не секса, любви, черт бы вас всех побрал: Ангел восторженно улыбается в блаженной восхитительной истоме, целует белокурые волосы, ласково трется щекой о затылок. Мой мальчик, мой солнечный ребенок, мое Дитя, он так отчаянно отдавал-ся, так яростно, жадно принимал его плоть, такими неистовыми пламенными ласками осыпал его тело, изливая свою бесконечную нужду, свою бешеную неистовую нужду и любовь, почти страх свой и сумасшедшую надежду. Так отчаянно, так обреченно, так неистово, словно не верил, словно прощался, словно приносил себя в жертву. Он чуть не плакал и стонал от нетерпения, требовал и умолял, просил и приказывал, и Ангел потерял малейшую возможность не ответить, не утолить этой сумасшедшей требова-тельной страсти, этой неистовой жажде и нежности.
Невозможно отказаться, когда на тебя смотрят с таким восторгом и надеждой, не-возможно отвергнуть, когда тебя принимают с таким наслаждением, такой жаждой и любовью, невозможно отвернуться – когда тебя так любят, в открытую, ничего не скрывая и не пытаясь спрятать. Только тебя – словно идут под перекрестным огнем.
. Никак, ни в малейшей степени: трепетное касание губ, жадная ласка настойчивых пальцев, отчаянный стон и безрассудный крик, напряженно сомкнутые ресницы и гиб-кое тело, бьющееся в сладких спазмах под ним, все сильнее и повелительнее погружа-ет его в прошлое, возвращает назад,. В то лето жестокого демона, когда его холодная плоть впервые взорвалась в глубине этого горячего тела, когда его губы впервые каса-лись губ человека, когда страстный безрассудный жар смертного, его безумное бес-страшие, истинная единственная в мире настоящая сила страсти, растопили его сердце, превратил в кого-то, неживого, злобного, жестокого - да, но... умеющего чувствовать что-то еще.
Что-то еще, кроме похоти, удовольствия, животного удовлетворения от первичных скудных, вообщем-то, потребностей и удовольствий демона. Что-то еще, родом их ес-тества человеческого, требующего чего-то большего на самом деле. Чего-то много большего, чем жрать, трахаться и убивать, чего-то необычного, особенного, изуми-тельного и ни на что непохожего, прекрасного, яростного, невозможного, возводящего тебя не предел – сил, возможностей, страсти. Предел, который и позволяет людям ста-новиться чем-то большим, чем толпа жрущих совокупляющихся свиней.
Всех, кто способен подойти к этому пределу, и понимал ли это Ангелус, и понима-ет ли это сейчас толком Ангел – совершенно неважно. Это инстинкт, это условие, из-начальное требование, куда более сильное. Чем инстинкт размножения или самосо-хранения – это требование, которое оставлено в сознании разумного существа, для то-го, чтобы оно стало тем, кем должно стать по условию – создателем.
Ничуть не меньше.
И то, что золотые лучи солнца сквозь стекло крошечного окошка так напоминают солнце в том заброшенном сарае, где он впервые овладел этим чудесным телом, то, что каждое прикосновение, каждый сорванный глухой стон возвращает ему воспоми-нание о каждом их предыдущих многочисленных прикосновений, и то, что каждое их них, так же как и раньше, возводило его на этот предел, требовательно и властно на-поминало ему о пределе, о неистребимом желании невероятного, о возможности и ре-альности этого невозможного и невыполнимого, и то, что хлынувшее как в разрушен-ную плотину прошлое, настойчиво и яростно подтверждает и утверждает эту дикую невозможную истину – делает его сильнее и бесстрашнее.
Странно и непонятно, но вместо того, чтобы испытывать вину за несомненную ошибку, волноваться по поводу невероятных кошмарных последствий творимого, вме-сто того, чтобы услышать глас рассудка, отчаянно вопящего о безумии, о чудовищно-сти происходящего – поглощенный прошлым, отгороженный от настоящего горячими руками и жадными всхлипываниями маленького смертного, объятый жаром и яро-стью желанного тела, Ангел, остающийся в этом прошлом, позволивший полностью раствориться в нем – становиться сильнее. Понимает, принимает и надеется – много больше, чем раньше.
-
-
10.05.2008 в 21:42Совершенно не представляет пока как, но – сможет!
Он не помнит, когда успел раздеть его, потому что сам он, почему-то все еще в ру-башке, и даже в штанах – все расстегнуто, правда, но все равно – и теперь откровенно любуется, как мягко мерцает, переливается теплым прельстительным блеском живая человеческая кожа, как встают вслед за движением его пальцев крошечные нежные волоски, как отзываются под этой нежной кожей, бьются тонкие жилочки – драгоцен-ные сосуды с кровью, и пальцы сводит от этого неистового биения. Живой. Живой, наполненный жизнью, горячий – мой.
Мой мальчик, мой ребенок, мое Дитя, с самым сладким телом на свете, и никто не дарил мне большего счастья – он ловит себя на том, что называет смертного титулом своего творения, но сейчас его это совершенно не пугает. В конце концов, именно это Ангелус и сделал – создал свое Дитя. Но теперь мы все сделаем иначе, правда, малыш?
Он даже вздрагивает от неожиданности, когда Вильям вдруг резко садится на пол, освобождаясь от его рук, и в недоумении смотрит в его потемневшие, безумные глаза. Глаза, наполненные таким отчаянием, такой тоской и болью, неистовым требованием, страхом, желанием – он жадно всматривается в него, пытаясь, надеясь, желая что-то увидеть, что-то совершенно определенное и необходимое, и уже почти не желая ис-полнения собственного моления. И эта желание и отчаяние сменятся тоской и горем, и снова вспыхивают в приступе надежды и смешивается, и отвергается в презрении и страхе, и переполняется ненавистью к этой надежде, и снова вспыхивает - горит все вместе в безумной сокрушительной схватке непонятных чувств, противоречивых стремлений и самому себе неясных желаний, и даже непонятно, хочется ли, чтобы это желание выполнялось...
Я хочу, чтобы он опять был... хочу, чтобы он спас меня... быть с ним, с кем? Пусть это будет Ангелус, я хочу, чтобы он вернулся!!! Я хочу, чтобы он вернулся? Убийца с ликом Ангела, проклятая Богом тварь, ползающая на земле и проклинающая все во-круг! Я этого хочу? Я, правда, этого хочу? Боженька, я не верю в тебя и твое милосер-дие, но я знаю, что отправлюсь в ад. Так что, я хочу, чтобы он отправился со мной? Я хочу, чтобы он был со мной!!! Я хочу... своей бессмертной смерти?
Хочу, чтобы у него были холодные дьявольские глаза, забавляющиеся моей болью, я хочу, чтобы он пил кровь на моих глазах, я хочу... и ты, что? Рассчитывал, что Гос-подь услышит ТАКУЮ МОЛИТВУ?
Я хочу любить его. Я хочу быть любимым им. Я хочу быть с ним и мне все равно, кто он. Я хочу, чтобы он снова стал проклятым?!
И этот сумасшедший смертоносный коктейль, грохочущее безумие противоречи-вых несогласных эмоций, желаний, нужд в таком невероятном диком бешеном сме-шении, и с такой силой бьется о синее стекло зрачков, отделяющих их от мира, что Ангелу становится едва ли не страшно: он садится рядом со своим мальчиком, с трево-гой и волнением глядит в эти расширенные горящие неистовые глаза. Отчаянно пыта-ясь понять, и не понимая ни капли:
- Малыш... малыш, что случилось?
Участливый вопрос вызывает в нем сдавленный нелепый смешок, он взволновано взмахивает руками, и тут же смеется над собой, горько и презрительно, чтобы в сле-дующую секунду вновь разразиться безумным смехом, и поразить разрывающим от-чаянием, вновь заплакать и проклясть себя в ненависти. Боль, страх, жажда, тоска, же-лание и нежность, горечь и отчаяние бьются в одном запертом сосуде его мозга, уби-вая, и истребляя, и порождая друг друга, и осталось совсем немного, чтобы эта чудо-вищная буря не взорвала его мозг, и не уничтожила к черту своего хозяина, затопив весь мир безграничной безысходностью и сумасшествием. Еще миг, еще пара слов, еще одно лишнее касание – и реальность разнесется в клочья, являя неведомому на-блюдателя помертвевшее основание. Еще несколько секунд тишины и неверия – и че-ловеческое сердце лопнет, брызнет кровью и кусками тканей из груди. Еще одно веч-ное мгновение одиночества – и исчезнет, сгинет в небытие целый мир, опрокинутый, разорванный бурей.
Помогите! Я не знаю, чего хочу!!!
- Малыш! – он действительно кричит, физически ощущая приближение этой по-следней черты, последнего предела в сознании человека, кричит в надежде привлечь его внимание, удержать, остановить на этом краю, не дать разнести в клочья сознание. Вильям закрывает глаза, запрокидывая голову. С трудом сглатывает, и по его горлу перекатывается клубочек.
- Малыш. Я здесь, я с тобой, не бойся, - Ангел пытается обнять смертного, и когда тот, не сопротивляясь, утыкается лицом ему в плечо, он снова наполняется надеждой и тем ощущением счастливого всемогущества и веры, которые так недавно было вновь подарено. Но потом он чувствует слезы на своем плече, чувствует подавляемое рыда-ние, и когда подымает его лицо к своему – видит его смех.
Горький, безнадежный – ожидаемый. Он что-то не так сделал, что-то вышло совсем не так, как он надеялся, Ангел не понимает что, но что-то стало совсем не так, как ждал его мальчик. Господи, да что с ним?
Совсем не так: не то, чтобы он на это рассчитывал, но... надеется ему дала возмож-ность нелепая история и конечно, собственный страх и... неважно, неважно, что он там чувствует к ирландскому ублюдку. Видно, душа его покидает вкупе с истинным сча-стьем, только при условии соблюдения установок по размножению – мне это не све-тит. Хотя...
К черту, к черту, к черту! Все кончено, понятно? Все кончено, слава Богу, и к чер-ту, чего он хотел. Чего не хотел на самом деле и какова мера безграничного Господне-го милосердия, потому как нелепо было же надеяться, что он выполнит такое чудо-вищное желание и... к черту, к черту, к черту. Все. Все закончилось.
- Малыш... – потерянно зовет его Ангел, и Вильяму как никогда раньше, хочется врезать ему по морде от всей своей непотерянной души: придурок, идиот, болван!
Он, конечно, причем тут этот ирландец с его взволнованными темными глазами. Почти такими же, как он помнит, и он отчаянно хотел, чтобы они стали такими же, как он помнит. Но ничего подобного не отражается в абсолютно человеческом, тревож-ном, мягком взгляде, никаких удивительных золотых искр, никакой темной вымороч-ной прелести, от которой кружило голову, словно стоишь на вершине скалы и бездна у тебя под ногами – ничего подобного... К черту!
Твоя очередь сдохнуть, Вильям, твоя очередь восполнить недостающее число грешников в адских котлах - Все, что ты еще можешь - так это утянуть туда парочку придурков.
И сидящий перед ним придурок, между прочим, идеальный кандидат: убийца, бывший вампир, переполненный виной и желанием быть наказанным ... но, к черту! К черту ирландца, пусть на хрен остается и вымаливает свое прощение.
Попытка провалилась. Провалилась, и он не в состоянии даже понять хотел он соб-ственно выполнения этого желания или не хотел на самом деле, выполнилось его же-лание на самом деле или таки не выполнилось. Вообщем-то, эта его молитва, о воз-вращении и любви того странного существа, находилась в абсолютном противоречии по своей сути от того, что пытался добиться, заманив Ангела в ловушку. В полной противоположности от предыдущего желания, так что страшно глупо было рассчиты-вать на это, если исходить из безусловной веры в Господа. Насчет веры он не очень силен, но это все усиливающееся противоречие между желанием и его настоящим вы-полнением, вызывает в нем приступ этого безумного истеричного смеха, который так напугал бывшего его... любовника.
Бывшего, бывшего... и, слава Богу, что ни чего не вышло и, слава Богу, что ничего такого он не может, оказывается ни решить, ни исполнить. Хватит тут строить их себя жертву несправедливости, Вильям, бери свою задницу в руки и попытайся хоть что-нибудь сделать, чтобы сохранить ее. Ты – один, твою мать, и твоя дорожка в ад пока не пройдена.
- Не ори, - холодно отвечает Вильям. Холодно, мрачно и спокойно, словно не он только, что смеялся и плакал, раздираемый пополам несмиряемыми, никак не соче-тающимися чувствами и желаниями, - весь дом разбудишь.
Ангел все еще ошалело хлопает ресницами, когда юноша подымается и начинает деловито натягивать одежду:
- Чего ты расселся? Солнце встало, сейчас все повстают, а ты тут торчишь голый.
Торчит голый, вообще-то, как раз смертный, но это подробности излишние: и, гля-дя на его размеренные, спорые движения, на то, как тщательно он приводит себя в по-рядок, вампир резко, разом, одним глухим рывком, вдруг оказывается в настоящем. Словно падение – как во сне, страшно, неостановимо, но на самом деле не смертельно – просто сидишь, задыхаясь от несостоявшейся смерти, а реальность хлещет в тебя волнами, перекручивая только, что созданный во сне мир, и то, что во сне казалось страшным, оборачивается пустой тенью, а то, что было прекрасным – кошмарным бредом. А ты просто смотришь, как одевается твой призрачный любимый, и настоящее отгораживает тебя от него неприступной стеной.
Просто оказываешься в сегодняшнем – и снов не самом деле не бывает. Ничего не было – есть вампир, есть Лос-Анджелес, есть демоны, вампиры и всякая нечисть, есть люди, которых ты защищаешь, есть... твоя любимая.
Любимая. Настоящая любимая – твоя. Твоя. Любимая.
-
-
10.05.2008 в 21:42Уже одетый, призрак из прошлого присаживается на корточки, рядом с Ангелом, почти с сочувствием смотрит на него, кривит рот в сострадательной гримасе.
- Ну, чего уставился? Вставай, если не хочешь непотребных вопросов.
Непотребных вопросов. Особенно, от тех, кого он любит всей душой: Господи, как и что он сможет сказать и объяснить Баффи? Что он скажет Вильяму? Что он вообще сможет сказать, кому бы то ни было? Как он сам себе сможет все это объяснит?
И это понимание, это стремительное схождение подобия его Ангелуса к истинному облику человека, возвращение из прошлого, куда он его привел к настоящему, где его ждут, эта паника, и... ужас? Отвращение? Он не желает понимать, больно, остро отзы-вается в сердце, полосует по теплому комку мышц физически ощутимой раной, он продолжает грубить, стараясь скрыть горечь и бессилие.
- Давай, парень, подымай задницу и сохрани свою репутацию.
Баффи, которой все это надо объяснить, он сам, которого внезапные прыжки из прошлого в будущее и наоборот, совершенного запутали и затопили несовместимыми, невозможными желаниями, безумное смятение, смешение и непонимание собственных разбушевавшихся чувств, которых он никак не контролирует и не знает, откуда взя-лись, откровенное непонимание и явное его запаздывание за реакциями дикого смерт-ного, люди, которые еще ничего не знают, Истребительница, которой угрожает опас-ность, Вильям, который нуждается, черт возьми, в помощи, и Спайк, который навер-няка представляет угрозу и неизвестно, где находится - чудовищное, сокрушительное, невыносимое смешение чувств, обстоятельств, непонимания и понимания, бешеное метание между двумя несовместимыми мирами, боль, обязательная боль для кого-то из них и всегда для него, настолько ошеломляет, настолько сильно, настолько запу-танно, непонятно, остро, больно, убийственно, просто слишком много для одного единственного человека, что Ангел просто теряется. Не в состоянии хоть чуть поду-мать, не в состоянии понять, не в состоянии хотя бы остановить все это наплывающее безумие. Чувствуя только его страшную парализующую силу и громадность.
Словно приближение катастрофы – неизвестной, неясной, но ты ее слышишь. Она висит в воздухе непролившейся грозой, давит тяжестью несовершенного, и ты можешь не видеть и не слышать ни источника, ни причин, но ты ее чувствуешь и не можешь двинуться. Нет выхода. Нет способа остановить, все, что ты можешь - замереть от ужаса перед неподъемной громадой смерти у тебя над головой, замереть и не двигать-ся в слепой надежде, что о тебе позаботиться кто-то другой.
Баффи, Спайк, Вильям, он сам – все смешано, скручено, невозможно, несовмес-тимо, небрежно и преступно соединено вместе то, чего нельзя соединить, но развязать уже невозможно – срослось тканями, костями и резать надо по-живому, до крови, до основания - даже думать обо всем этом невозможно. Попытаться осмыслить – невы-носимо больно, чудовищно больно и ты слепо отвергаешь всякую возможность, тень мысли, пытаясь сохранить капельку рассудка и не утонуть в страхе и боли.
Он хватает мальчишку за руку, как давеча на кухне, и ровно с такой же степенью отчаяния. Вильям понимает это совершенно по-своему и жестко говорит:
- Не дергайся. Я ничего не скажу, - и не ошибается, увидев в глазах вампира ка-пельку облегчения, - че я, по-твоему. Не вижу, что ли?
Нет, это совсем не то облегчение!
- Нет...
- Чего нет, - удивляется Вильям.
- Нет... то есть. Черт, нет! Все не так, все должно быть не так! Подожди, дай мне объяснить!
Блондин снисходительно пожимает плечами.
- Здесь нечего объяснять, Ангел. Ты ее любишь, она тебя любит, и то, что вы не можете быть вместе – ничего не меняет. Чего тут объяснять. Не думай, что я такой по-донок, я ничего ей рассказывать не буду.
И искренне считая тему исчерпанной, а себя, уже полностью наглотавшимся и страхом, и несбывшейся надеждой и отчаянием своим и его, он подымается и протяги-вает вампиру руку для поддержки. Все закончено. Все кончено, твою мать, и даже если Ангел в отвращении откажется принять его руку, больнее ему уже не будет, к черту!
Вампир даже головой крутит, пытаясь вырваться, проснуться. Что-то надо сделать. Что-то сделать, чтобы прекратилось это безумие. Чтобы во всем этом нашелся смысл. Он должен быть, обязательно, должен быть. И выход должен быть.
- Нет. Не так, малыш.
Блондин морщится, говорит с откровенной насмешкой:
- Ангел, перестань ради Бога. Что я, по-твоему, полный идиот? Ты..., - он вдруг стремительно теряет этот свой сарказм, словно сдергивают с него привычную защит-ную маску и, не желая обнаружить внезапное ее отсутствие, он отворачивается и глухо повторяет, - ты ее любишь.
- Да, - нет смысла врать, тем более теперь. Вообщем-то, диковинное умозаключе-ние: бессмысленно врать той, кого любишь, после того, как занимался любовью со своим несостоявшимся Дитя, Господи, Боже мой, воплощением ее заклятого врага, выдернутым из прошлого, не иначе как за грехи наши – очень странное умозаключе-ние. Но думать в этом месте, в ситуации из плотно стиснутых и спутанных чувств из прошлого, настоящего и несостоявшегося, совершенно невозможно. Больно, непомер-но для человека и – просто невозможно думать и понимать разумом... Тут можно лишь чувствовать.
Так что, словами, конечно, ни черта не объяснить.
- Да, я ее люблю. Но... ты... ты тоже мне нужен.
Идиотское объяснение. Он слышит тихий горький смешок в ответ, потом видит его безнадежный и какой-то странно утихомирившийся, успокоившийся взгляд, обречен-ный, почти равнодушный, словно за час, проведенный в таком огне, он выплеснул все, что успел, все, что сохранилось и удерживалось в сердце для него. И теперь, когда все отдано, ему больше нечего бояться. Нечего желать и не на что надеяться.
Вечность. Целая вечность ненужного тепла, несостоявшейся любви и отвергнутых снов. Вечность потерь и неутоленной нужды. Он свыкся с ней, как со своим вечным голодом, вечной отверженностью, и ни потери, ни боль, просто уже не в силах изме-нить его.
А знаешь, Ангел, ты сделал то, что не смог даже Ангелус: право слово, твоему де-мону удавалось хоть чуть-чуть, но погасить этот голод, а ты... ты сделал его еще более голодным. Ангел, ты просто взял его – просто взял, все, что было, и ничего не дал вза-мен. Даже той жалкой искорки надежды, которую сумел заронить демон.
- Интересно для чего? Поставить на полку и любоваться? Или в качестве примера детишкам, как не следует поступать, если не хотите попасть в ад, - был бы сарказм, ес-ли бы не спокойный, безучастный тон. Он досадливо взмахивает рукой, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
- Вставай, Ангел. Вставай и одевайся, не фиг детей пугать.
Он принимает его руку. Глядя, как застегивается ирландец, Вильям почти уверенно констатирует собственное равнодушие по поводу сентиментальных жестов и слов, и следующую речь Ангела просто игнорирует – мне надо сбежать отсюда, вот что. И это, конечно, замечательная идея, но что он будет делать дальше? Беспомощный и невеже-ственный, как дикарь с островов?
- Вильям. Неважно, что происходило все это время и неважно, насколько сильны-ми мы были вра... то есть... неважно. Неважно, что я люблю... ладно, важно, но не так. Я хочу сказать: я тебе должен. Я... испытываю, я чувствую, что я тебе должен за то... обещание, и за то, что я его выполнил. И я... я все, что угодно сделаю, чтобы такого не случилось, чтобы ты... остался живым и здоровым при любых обстоятельствах, и... ес-ли ты останешься здесь, я сумею помочь тебе.
- Ага, - невнимательно отвечает блондин, рассеяно оглядывая гараж: вчера Гаррис демонстрировал ему пульт от ролеты, но вот где они его храни... чтобы такого не слу-чилось?
Он вылавливает только эти слова и настораживается. Чтобы этого не случилось? Чтобы остался жив-здоров при любом раскладе? Кровавый ад! Что это значит?
Откровенное невнимание англичанина заставляет вампира замолчать, но ответа яв-но не предвидится, и он опять пытается привлечь его внимание.
- Послушай, малыш...
- Да слышал я уже, - отмахивается последний, - Ты не знаешь, где Джайлз этот... ну-у, такую штуку, которая открывает дверь, забыл, как называется...
- Пульт.
- Точно. Где он пульт хранит?
Это неправильно. Это совсем, совсем неправильно. Безразличный спокойный го-лос, деловитая речь, равнодушная стынь в глазах – ни ледяная, ни ненавидящая - рав-нодушная. Бесстрастная как маска. Это не правильно, не для Вильяма, не для его горя-чего неистового мальчика, переполненного, насыщенного страстью, жаром, яростью во всем и всегда. Во всем, что делает, думает, чувствует, во всем, что испытывает, за-ставляет чувствовать других – не для него!
Он не МОЖЕТ, оставаться таким безучастным – это неправда. Он скрывается за этими пустыми разговорами, прикрывает оголенное сердце деловитостью и отрешен-ностью. Это неправда!
Ангел властно поворачивает юношу за плечи, поднимает скуластое лицо к своим глазам.
- Вильям, прекрати ты. Выслушай меня, - и раздельно и убедительно, не ощущая, насколько повторяется, словно действительно, Господи, Боже мой, не было этой бе-зумной любовной схватки, будто действительно не брал он его только что, не целовал, не произносил его имя так, словно нет ничего дороже в мире – повторяется. Вычерк-нув, уничтожив, стерев из памяти и своего сознания все, что произошло.
-
-
10.05.2008 в 21:43В настоящем он стоит перед мужчиной, до смерти влюбленном в белокурую вои-тельницу со сверкающими глазами и ведущую к свету, так что... Ангел смотрит в не-проницаемые февральские глаза и не видеть там ровно ничего, кроме досады и раз-дражения.
Словно не было ничего, словно не его он только что брал на полу гаража, словно не его только что любил, словно не его пытается вернуть и быть услышанным. И он в растерянности. Он в недоумении и почти отчаянии, потому что его - не слышат. Со-всем, словно он молчит, его слова никак не доходят до сознания смертного, как если бы прошедшие между ними века встали прозрачной стеной и закрыли их друг от дру-га.
- Вильям. Ты должен уехать со мной, - потом разберемся, ладно? Я обещаю, ма-лыш, мы все сможем понять и сделать наилучшим способом. Просто пойми, что такое, то, что происходило и сейчас есть между двумя людьми, нельзя решить сразу, как только что-то возникло и произошло. Нельзя решить сразу, не оценив, не узнав о вре-мени, силе, нельзя просто перевернуть весь мир, если хочешь потом в нем жить – ина-че, окажешься лишь на пороге развалин, вместо дома.
Но он не слышит слов: мир нельзя перевернуть? Нельзя сразу решить? Но тут не-чего решать – там, где главенствует сердце – решают не время и не размышления. Ре-шают чувства, а они или есть, или нет.
У тебя – нет.
- Вильям...
- Слышу, слышу, не глухой, - недовольно хмурится юноша, строит выразительную гримаску, возведя очи к небу, и добавляет, - я поеду, успокоился?
Ни черта ни видно в глазах, ни черта не слышно в голосе, а он, по-видимому, рас-терял опыт по обнаружению степени правды в словах Спайка. Вернее, Вильяма, но... он ничего не понимает. Он согласился. Вроде бы добрый знак, но... почему? И следя за старательными и сопровождающимися бесконечными проклятиями попытками блон-дина завести машину, вампир не может понять почему – нехорошо, неправильно, не так, как нужно, нехорошо. Но столько грядущей боли, выморочной тоски и тяжелей-ших воспоминаний и объяснений чувствуется за правдой этой причины, столько боли, тоски и развороченных душ, отвергнутых привязанностей и новой горечи, ощущается за одной попыткой выяснить, понять, добиться истины, что Ангел отказывается.
Отказывается от попытки узнать истину - тяжелой, истязающей, болезненной по-пытки. Не его вина, право слово, у каждого из нас есть предел душевных терзаний и устойчивости сознания, и не наша вина, а спасение, что, приближаясь к краю, мы ощущаем этот предел и изо всех сил стараемся его не переступать, отказываясь, за-крывая глаза на истину. Обыкновенный инстинкт самосохранения – просто, предел этот, у всех разный, но для того, кто оказался по ту сторону твоего страха – все равно уже.
Все неправильно – сделано не так, сказано совсем не то, и получится теперь уже точно, не то, что он хотел. В смятении, сомнениях и откровенном нежелании раздумы-вать и анализировать, Ангел мучительно пытается отвести мысли о будущей катастро-фе, пытается закрыть глаза и уговорить самого себя, что все происходит так, как надо: Вильям уедет с ним, он сможет за ним присматривать, чтобы последний не причинил вреда ни в одном из случаев, и Баффи не нужно объяснять все сразу и немедленно, и неизвестно, хоть убейте что, потому что... не знаешь, он, что здесь произошло! Сам не понимает как, сам не понимает почему, но он... словно провалился. Словно неведомая властная сила привела его к прошлому, к одному из возможных спасений, настойчиво и жестко, указав на эту возможность. Почти потребовав – как искупления, так что... все правильно.
Если не обращать внимания на невозможное, в принципе, невозможное спокойст-вие и согласие белокурого бандита, который неизвестно, сколько сможет просущест-вовать в этом времени, и, черт побери, достаточно сообразителен, чтобы понять, на-сколько условно и неведомо время его существования здесь. Конечно, в нем тоже го-ворил больше страх, а не... мысль о сроках и неизвестных последствиях колдовства. И собственно, неизвестной цели колдовства, в силу мучительной неизвестности и угрозе Истребительницы, служит настолько хорошим поводом отвлечься от анализа настоя-щих, действительных для них двоих, а не для остального мира сомнений и тревог, что Ангел, совершенно никогда не сознаваясь в подобном, как и абсолютное большинство всех остальных людей на белом свете, немедленно переключается на размышления не менее болезненные, попытки анализировать и предсказать угрозы и опасности, куда более значимые для большего количества людей. И это, конечно, правильно, это дос-тойно человека с душой и совестью, это достижение искупления и жертва, но... какая разница тому, кто остался по ту сторону твоего страха.
Он должен был сказать лишь три слова. Те самые заветные три слова, что звучат куда прекрасней и желанней, чем три загаданные желания для золотой рыбки или феи. Те единственно возможные слова, что действительно могли перевернуть мир, могли изменить сегодняшнее. Могли... неважно. Теперь уже неважно – он их не скажет.
Он не помнит.
- Господи, когда вы встали? – рыжеволосая «леди-ведьма» отчаянно зевает, хлопа-ет непроснувшимися ресницами. И почему-то, от взгляда на это доверчиво спокойное сонное личико девушки, ничуть не боящейся показать свою слабость, неготовность ко всяким показательным битвам, несмотря на присутствие в доме вампира, опять больно трогает что-то внутри него, опять вытаскивает на поверхность вопящий голосок: не-правильно! неправильно, все неправильно!
Чем он думал? Ведь мог потерять душу! В том, ушедшем прошлом, разве его де-мон не испытывал совершенно ясного, звонкого как апрельская капель, ощущения счастья, невероятного просто, безмятежного счастья, обнимая нежнокожего смертно-го? Или это было не счастье, а только удовлетворение? Ангелу было бы спокойнее считать именно так, но это уже откровенный самообман, потому что это было все-таки счастье. А маленький, неукротимый чертенок – единственным, кто мог вызвать такое странное и невероятное ощущение. И оно угасало по мере того, как он становился Спайком.
Потому что они становились равны? Значит дело во власти?
Впрочем, невнятные мысли эти скользят по поверхности его сознания и тут же про-валиваются в глубины, а наверху остается запоздавшая тревога и мучительное беспо-койство: он мог потерять душу, чем он думал? И что будет делать теперь?
Он с трудом отвечает на все повторяющиеся и увеличивающиеся вопросы встав-ших Скубисов, совершенно автоматически и почти не соображая, что именно отвечает и только, когда в гостиную спускается Баффи – он слышит. На самом деле слышит и понимает о чем идет речь, и что происходит. Она словно включает его в жизнь – он перестает быть неживым, перестает быть отвергнутым и неприемлемым светом дня. Ей неважно, для нее просто неважно, может ли он выдержать прикосновение солнца или нет, для нее он – тот, кого она любит.
И будет любить, несмотря ни на что. Несмотря на другого мужчину в ее жизни, не-смотря на других людей и существ в его жизни – и так будет всегда. И это изумитель-ное, священное в своем сиянии чувство, словно освещает его душу, наполняет сердце удивительным безмятежным ощущением мира и гармонии. И то, что они не вместе, и то, что она любит кого-то еще – неважно. Его душа освящается ее любовью – и так бу-дет всегда.
- Доброе утро, Ангел.
- Доброе утро.
Он, наверное, слишком уж восторженно и с откровенным благоговением смотрит на нее – Баффи теряется, смущается, невольно печалясь и извиняясь, а ему так хочется обнять ее, отгородить от досужих взглядов и жесткого любопытства ее друзей. Замк-нуть в тесном пространстве рук и прошептать, проговорить, прокричать:
- Я люблю тебя, маленькая. Я люблю тебя, Истребительница, я люблю тебя, Баф-фи. не бойся ничего, люби своего избранника, сражайся и побеждай – ничего не бойся, я с тобой.
Но разве скажешь это вслух? А без слов услышит только сердце, а ее сердце - заня-то. Но он все равно не может оторвать от нее сияющих глаз, не видит и не слышит, как в комнату проскальзывает англичанин, и уже тем более не может услышать, как одним глухим ударом не своего сердца отрезает он один мир от другого – во всяком случае, для себя. Два мира в этом диком месте – один принадлежит прошлому, один – настоя-щему, и он находится в прошлом мире.
Ни человек, ни демон не в состоянии существовать в двух мирах одновременно.
- О! Привет, Вильям, - со всей возможной прямолинейностью орет Гаррис, - а мы так и не нашли откуда ты взялся!
-
-
10.05.2008 в 21:43Рангрем не хотел отвечать на его определенные вопросы – трудно было бы рассчи-тывать на его откровенность, верно? Так что блондин, после одного лишь упоминания о записках ковена, приступает к действиям активным и жутким. У колдуна есть вполне хорошо организованная защита от магического «взламывания» мозга, но это даже ин-тереснее. Он сам поклонник использовать старые проверенные методы святой инкви-зиции, и когда-то его спятивший Сир, заставлял его едва ли не наизусть изучать архи-вы сей досточтимой организации, так что – никаких проблем. Дольше, конечно, зани-мает дольше времени, которое он с некоторых пор изрядно ценит, но... днем ведь все равно больше нечем заняться, а весьма изрядная бойня, которую затеял несообрази-тельный колдун, пытаясь натравить на него своих телохранителей и демонов клана Рук, довольно сильно вампира разозлила.
Надо же быть таким идиотом: сначала договариваться о сотрудничестве со спя-тившим демоном, а потом пытаться его обмануть! Да еще не просто с демоном, в лю-бом случае, худо разбирающимся в закоулках человеческой психологии, а с вампиром! Вампиром, который сам был человеком, который продолжает жить среди людей и тес-но с ними общаться, и не только на гастрономическом уровне. Спайк, во всяком слу-чае, как раз к последним относится, а полубезумная кровь, отданная ему при обраще-нии, немало помогает в деле отделения лжи от правды.
- Я прямо-таки долбаный детектор лжи, парень. Так что ты зря затеял играть со мной, - мурлыкает он в дыру вместо уха, которая у него осталась на черепе – второе ухо тоже отсутствует, но по другой причине – вампир залил его цементом, в целях по-полнения знаний о влиянии температуры и влажности на скорость застывания суб-станции.
Лицо, пожалуй, все, что осталось нетронутым у колдуна: вампир холодно поясняет это необходимостью опознания его личности, когда его обнаружат люди. Заявление отнюдь не создает каких-либо надежд у мага, но говорить он никак не может: возмож-но, знания вампира и не достаточны, чтобы поднимать армии и управлять стихиями, но вполне достаточны, чтобы применить немалое количество любопытнейших ингре-диентов из его собственной лаборатории. Вместе с не менее любопытной литературой.
- А знаешь, Рангрем, я как-то даже не задумывался, что наиболее впечатляющие результаты может дать именно внутреннее прикосновение, - он мечтательно улыбает-ся, предаваясь каким-то своим мыслям, и это мечтательность, безмятежность, убийст-венная порченная ясность его лица, неизменяемый человеческий облик, изящный, му-чительно-привлекательный, никак и ни в коей мере не отражающий овладевающим его безумием, куда страшнее, куда чудовищнее адского беснования прошлой ночи. И гля-дя на это чудище, тварь с лазоревыми глазами ангела, сходишь с ума, куда быстрее.
Он словно зеркало твоих демонов, отражение собственного ада, где ясно видишь как под человеческой оболочкой душ или рассудка, является тлетворная суть истинно-го естества, шевелящиеся черви твоих мыслей и желаний. Видишь, как расползаются гнилые трупные пятна по твоему сознанию, слышишь заразное дыхание прокаженного внутри собственных легких воздуха, слышишь, как ползет по тебе ТВОЯ СОБСВ-ТЕННАЯ ГНИЛЬ! Это твои – демоны, никто за тобой не придет, потому что они все-гда здесь.
А ты – ты в аду!
- Ад – это то место, где мы живем, разве не знаешь.
Почему он снова приходит в себя? Что такое сумел сделать с ним вампир, что он опять приходит в себя. Хотя был искренне убежден, что взрыв собственных гениталий он точно не переживет, несмотря на ту жабью дрянь, которую сам же и сварил давеча. Пожалуй, следует пересмотреть границы человеческой жизнеспособности.
Впрочем, то же самое он думал и после того, как Спайк разложил его руки на сто-ле, вытянув предварительно жилы и вены, так что его руки, и ноги уже находятся те-перь отдельно от тела. Живые и питаются, и по сосудам течет кровь и лимфа, но нахо-дятся отдельно.
Почему он до сих пор не сошел с ума, видя все это, чувствуя все это? Господи, я что же, хуже того санитара в морге, который сошел с ума, хотя все это не с ним дела-ли? За что ему такая милость, Господи, он ведь тоже не святой, между прочим, он был извращенцем и любил заниматься... сексом с мертвецами. В смысле, с настоящими мертвецами, а не с вампирами там, или с зомбированными придурками. Причем пред-почитал детские трупы...
- Ты стал как-то слишком молчалив, дружочек, - небесные синие глаза абсолютно-го и чрезмерного для этого мира безумия совершенно спокойно смотрят в его зрачки, и он кричит. Кричит отчаянно и дико, в страстной надежде, в исступленной молитве, что он сойдет с ума, в конце концов, от собственного крика, что лопнут голосовые связки, и он успеет захлебнуться кровью, прежде чем захлебнется болью, что вампиру надоест его вопль, и он будет таким добрым, что просто убьет его, в конце концов. Спайк, наклонив голову, внимательно, сосредоточенно вслушивается в эти неистовые крики и медленно, отрицательно качает головой:
- Нет, парень, мы еще и не начинали, - и он верит. Вот в это, он – верит. Адская тварь, неведомо почему, оказавшаяся в бывшем теле человека, где должно обитать де-монам земным, конечно же знает, как продлить пытку дальше. У него должен быть из-рядный опыт, это его работа, в конце концов, и если верить в ортодоксальное писание – его специально для этой работы и создавали, это смысл его существования.
Так может быть - он все-таки уже в аду, и не стоит беспокоиться насчет смерти? Он, наверное, уж умер, и тогда понятно, почему все время приходит в себя, и почему это чудовище здесь находится, а не сгнило, и не расползлось плесенью под грузом тле-творного, проклятого содержимого.
Господи, я уже умер, и в аду – искупаю грехи!»
Вполне возможно, что он прав, и ему действительно позволили искупить свои гре-хи на земле, в руках одного из чудовищ, а не отправили прямиком в мил холода или огня, по выбору, но Спайка подобные эзотерические рассуждения никогда не привле-кали, так что задумываться над истинными ролями создания в этом и том мире, он со-вершенно не склонен. Куда сильнее его забавляет мысль об искреннем убеждении присутствующих о его безумии. Вот это действительно кажется ему забавным.
- Не знаю, как ты парень, а мне создавшаяся ситуация, адом определенно не ка-жется. Я прекрасно провожу время, у меня прекрасные планы на сегодняшний вечер, и ты... можешь гордиться тем, что помогаешь мне прекрасно проводить время. Думаю, ты должен... гордиться.
Убейте, не понимаю, почему они считают меня сумасшедшим: в глубине полно-стью, начисто лишенных человеческой сути мозгов, синеглазая королева холодной не-нависти и безграничной жесткости улыбается теплой, ласковой улыбкой, и эти драго-ценные синие глаза затуманиваются шелковой дымкой гордости и любви. Мой маль-чик, мой прекрасный воин, мой солнечный мальчик.
- Ты будешь со мной? Всегда?
- Да, малыш, я обещаю...
И ему до смерти хочется отдать эту улыбку, это сказочное нежное тепло, перепол-няющее его от любви, любви королевы ненависти: всем, всем, всем, и пусть никто не уйдет обиженным!
Вампир осторожно обнимает руками лицо Рангрема, словно в подобии любовной ласки, улыбается так ясно, так чисто, словно ребенок. Больной ребенок, зараженная бешенством и гниением сказочный эльф. Колдун судорожно дергается, пытаясь ото-двинуться, открывает рот с внезапно онемевшим криком, и Спайк тут же приникает к нему в нежном, сладком поцелуе.
Поцелуе, вполне достойным быть любовным, действительно нежном, действитель-но сладком и утешающем. Только после поцелуя, у него во рту остается только поло-вина языка.
- Думаю, этого будет достаточно. Собственно, слова тебе не понадобятся.
Где-то на том краю города, где-то там, где обитель колдуна скрыта от глаз смерт-ных, так что некому – придти ему не помощь.
-
-
10.05.2008 в 21:43Он продолжает штудировать книги вместе с Джайлзом, периодически заглядывая в сообщения, он работает со свойственным ему терпением и сосредоточенностью, так что ему практически удается забыть о необыкновенном сегодняшнем утре, тем более, что блондин, отчего-то, никому не попадается на глаза, так что он тем более не может понять, почему именно он так удивлен, и если уже смотреть правде в глаза – обижен. исключительность обстоятельств, наибольшая, это его приезд, вообщем-то. И как бы он ни старался заставить себя не думать о девушке, мысль о том, что его присутствие в ее жизни больше не повод для исключений – почти уничтожает.
И не замечает еще одного, не отдает отчета, что все его мысли, все чувства, все по-пытки что-то сделать, найти и так далее, направлены и приводят только к одному ре-зультату: старательному отделению прошлого от будущего, тщательно и старательно отделяют его от прошлого, выстраивают хитрую стену из его любви и молитвы. Он выбрал сегодняшний мир, он не заметил, насколько однозначно он выбрал сегодняш-ний мир, и он так тщательно отделяет их друг от друга, что еще немного времени – и он совсем утратит воспоминание. Совсем отделить себя, как привык отделять Ангелу-са от Ангела, и призрак из прошлого станет лишь мучительным сном.
Словно и не было ничего, словно не бьется внутри мысль о предательстве, словно решение отложить, закрыть выбор в виду более неотложных дел, большей опасности и угроз является действительной причиной, а не поводом. Больно, слишком больно и страшно, хорошо, что он занят, правда?
А Баффи остро нуждается в том, чтобы оставаться кусочком реальности, человече-ской реальности, в которой нет места мистическим обстоятельствам исключениями по поводу очередного апокалипсиса. Это необходимо, чтобы оставаться человеком, чтобы не превратиться в тупого убийцу, просто - в убийцу, утратившего возможность отли-чать тьму от света. Это необходимо – чтобы жить.
И чтобы любить. Райли выглядит таким встревоженным, таким обеспокоенным.
- Ты в порядке?
- Да, конечно, - она сама удивлена, насколько она действительно переполняется спокойствием и уверенностью рядом со своим возлюбленным. Насколько надежным и верным ощущает его чувство, насколько согласна и готова довериться ему. И поэтому отвечает таким легким ясным голосом, и поэтому требуется ей несколько минут, пока тревога парня пробивается сквозь это ирреально-прекрасное чувство всемогущества своей любви, сквозь этот покой и нежность.
Он не о ней спрашивает. В смысле о ней, но у тревоги есть причина.
- Что произошло? Райли, что случилось?
Он мрачнеет, вернее, его мрачность и беспокойство позволяют себе проявиться на лице. Не хочет говорить, неизвестно, что это значит, но... если еще и вспомнить, что пытались напасть на Истребительницу, и в ее доме, между прочим, вампир...
- Как Спайк? Пришел в себя?
Совершенно неожиданный с точки зрения Баффи вопрос: она раздумывает пару се-кунд, до какой степени следует описывать сложившиеся обстоятельства, определенно решает несколько их... откорректировать. Потом соображает, что вопрос был задан, явно с целью отвлечь ее, и крутит головой
- Ты увиливаешь. Что случилось?
- Баффи! В доме у Джайлза – вампир, это, по-твоему, не повод для беспокойства? По-моему это ты увиливаешь.
- Он не представляет опасности.
- Он всегда опасен, - что интересно, он имеет в виду? Возможно, она бы подумала, особенно, если вспомнить, что Ангел тоже в данный момент находится в доме наблю-дателя, новобостренные инстинкты Истребительницы уже захватили ментальное опе-рационное поле, так что тревога Райли, и диковинная история с «ожившим» вампиром, внезапно кажутся ей связанными в причудливый узел, и она настойчиво продолжает добиваться:
- Райли, он не опасен, к тому же ранен и совершенно бессилен, - это даже правда, между прочим, по сравнению с его обычными физическими параметрами – обессилен, но никакая способность ко лжи не позволит сказать тоже самое о характеристиках свирепого нрава.
Пожалуй, даже хуже: вампир, вынужденный сотрудничать с ней на искалеченном этапе его жизни, как он теперь понимает, вынужден был ограничивать проявления своего буйного темперамента. Вынужден был учитывать свое беззащитное состояние и необходимость поводов и причин для своего «нераспыления», так что вряд ли его речи и поведение можно считать искренними и непосредственными.
Чего не скажешь о человеческом двойнике, успевшим за полтора суток сильно из-менить взгляды Джайлза и Виллоу на истинную суть неживого негодяя: настолько не-однозначную и разноплановую, что воистину, кроме понимания крайней опасности и непредсказуемости бесстрашного наглеца, ничего установить пока невозможно. От одной мысли, что это создание останется здесь тошно становится. А суди по всему так оно и есть, потому что если он не пришелец из прошлого....
- Надеюсь, вы его связали?
- Что?
- Я имею в виду – он ограничен в перемещениях?
Девушка откровенно хлопает на него глазами и даже головой крутит, чтобы придти в себя – и какая-то нехорошая, совсем нехорошая догадка начинает смутно мерцать у нее в голове.
- Райли, в чем дело? Что произошло?
- Он точно не опасен? – вот теперь вопрос вызывает у нее настоящую тревогу. Баффи внимательно заглядывает ему в глаза – приподымаясь ан цыпочки, так что со стороны это смотрится, наверное, любовным воркованием – и деловито отвечает.
- Нет, повторяю, он не представляет опасности. Он провел весь день в доме и ни-куда не отлучался ночью. А теперь, объясни, почему присутствие вампира под наблю-дением является важным обстоятельством.
А вы что думали? Эта девушка – воительница, боец с громадным опытом и то, что ресурсы ее мозга почти полностью и целенаправленно используются для целей миссии Истребительницы, не означает, что она их не имеет. Просто, в обычной жизни ей тя-жело применять специфическое стратегическое мышление.
Он опускает голову под ее настойчивым взглядом.
- Понимаешь, вчера ночью мы потеряли патруль.
- Как потеряли?
- Они погибли, - темнота в зеленых глазах нахлынула и исчезла. Сочувствие, со-страдание, но на краткий миг, на одну секунду – если исчез военный патруль, патруль, специально обученный сражаться с демонами – это очень нехороший признак. Более чем, и Райли еще раздумывал о том, сообщать ей об этом или нет!
- Как они погибли?
- Вампиры. Это совершенно однозначно, - он уже тоже говорит практически дело-вым тоном, стараясь не обращать внимания на свою боль – это был Гремс. Гремс, с ко-торым они учились еще в академии, Гремс, с которым едва не убили друг друга, когда профессор превратила их в зомби, Гремс, который пригласил его на свою свадьбу...
- Следы несомненные.
– Это вампир?
- Но думаю, не только они. Крастера точно... использовали и убили не сразу, а... от второго патрульного не осталось почти ничего – вампиры так не поступают обычно.
Второй патрульный – отмечается у нее в голове. Но что-то подсказывает, что сей-час не время выяснять, кто этот второй.
- Настолько плохо?
Солдат невольно морщится и закрывает глаза. Но он говорит не с девушкой, прав-да? Он говорит с Истребительницей, и она такое каждый день видит.
- Да, было трудно... идентифицировать. И тело еще одного человека – тоже.
- Человека?
- Да, на месте преступления обнаружили и труп демона Краштрека и... массу рас-пыленных вампиров.
- ?
-
-
10.05.2008 в 21:44- И причем тут Спайк? – она действительно удивлена. Даже в самые его веселые времена в Саннидейле Спайк не отличался склонностью к растерзывания людей. Он всегда был беспощадным, свирепым, жестким, всегда был склонен к дракам совер-шенно самоубийственным и почтением к вампирским законам и ритуалам отнюдь не отличался, но... ее всегда мутило от выморочной четкости научных определений, но... вампиры к своей пище относятся... уважительно, в смысле – не склонны растрачивать ее ради показательной жестокости, вместо употребления по первому назначению. Спайк не исключение и... и какой, вообще, Спайк?! В реальности двадцатого века пре-бывает человек Вильям Винтерсон, которой будь хоть сто пятьдесят раз опасен и лют, но является человеком и растерзать труп в клочья – просто не в состоянии.
Физическом. На счет душевного – она не уверена.
- Странные обстоятельства, трупы людей и демонов, а номер 17 никогда не казал-ся мне слишком... разумным.
Ну-у, вообщем-то, с этой точки зрения, напомнив себе о склонности, и даже пла-менной любви к сражениям и патологическому нежеланию реально оценивать свои силы – можно и так подумать, но
- Но Райли! У него – чип. Он не может поднять руку на человека.
Или может? Пусто он пока человек, но Райли-то этого не знает!
- Появились новые сведения о чипе?
- Нет.
- Тогда почему? – с ее точки зрения, например, логичней было бы предположить, что это – следы давешнего демона, любителя пулять молниями куда попало, - что еще?
Солдат опять морщится, хмурится – непроверенные сведения. Источник, извест-ный общей лживостью. Непроверяемость источника и общая мерзость.
- В городе кто-то появился...
- Ну да, тот демон, что напал на меня, - она успевает предупредить его тревожный вопрос, - Мы работаем над этим. Подключили... даже еще одного наблюдателя. Пока неизвестно, что это, но... скоро узнаем, а демон днем напасть не рискнет, время пока есть. А...
Если это вампиры, вкупе с демонами тем более, то появление банды не - случай-ность. Очень, очень нехорошо. Особенно, если учесть, что она не знает, кто в городе мог бы позволить себе такую... агрессию.
- Вот черт, - бормочет девушка, - если это новая банда... ох как нехорошо.
И как не вовремя!
- Хозяина... тех, кто появился... его видели. Назвали белокурой тварью, - не слиш-ком убедительные доказательства. За что солдат и зарабатывает откровенно сомне-вающийся взгляд девушки.
- Я понимаю, но... я так подумал.
- Потому что до сих пор не можешь смириться с его существованием?
- Нет, - совсем открыто. Совсем откровенно. Даже смешно. Баффи хмыкает, успо-каивающе гладит Райли по руке, четь ли не смеется, несмотря ни на что.
- Райли, он неопасен, я не могу убивать беззащитный существ.
- Он может воспользоваться помощью, нанять кого-нибудь...
- Драться со мной? Кто согласиться, так рисковать? А организовать это как-то по-другому у него не хватит мозгов, - убежденно заявляет девушка, - он полностью безо-пасен, и провел все это время безотлучно в доме Джайлза, не беспокойся.
Историю о попытке взять заложника оглашать не будем, и так непонятно, что про-исходит. Впрочем, через очень короткое время, это действительно не имеет никакого смысла.
Наиболее странным, надо признать то, что колдуна вместе с его закрытым жили-щем нашли раньше, чем обнаружили кровавую резню в морге. Впрочем, несмотря на отвратительную репутацию района, где предпочитали обитать совсем уж обезбашен-ные недоумки и последствия межвидового скрещивания людей, нелюдей и не будем думать кого еще - на дворе как никак светлый день был, так что долго не обращать внимания на расположившееся посреди переулка здание, явно открытое и обитаемое, и которого тут отродясь не было, не удалось, особенно, учитывая неописуемую вонь, и более чем живописное зрелище, открывающееся при внимательном осмотре.
Сразу, с улицы, видно не было, так что первый, рискнувший позвонить в полицию, нашелся не сразу, потому как для этого надо было объяснить за каким чертом он полез в, пусть и неведомо откуда взявшийся дом с тремя стенами вместо четырех - но дом чужой. А поскольку жертвой был человек, то приехавшая полиция, естественно, не ставила в известность надоевшую им загадочную «Инициативу». Правда, в конце кон-цов, обратиться к последним все же пришлось.
- Боже мой.
- Что? – сержант с откровенным удивлением смотрит на внезапно побелевшего как стена танатолога. Зрелище, конечно, нелицеприятное, ничего не скажешь – расчленен-ный труп, море крови, растянутая сетка кровеносных сосудов - но в этом адском горо-де ко всему привыкаешь.
- Боже мой! – врач как-то нелепо взмахивает руками, словно открещиваясь от че-го-то, роняет чемоданчик с инструментами и продолжает отступать от стола, как будто увидел... Кощея Бессмертного.
- Нет, Господи, нет! Боже мой!
- Да что случи... – дальше сержант сам продолжать уже не в силах: труп на столе открывает глаза и смотрит, смотрит с выражением смертной муки в глазах. Смотрит, не отрываясь и безмолвно умоляя о смерти. Боже мой!
По крошечным сосудам между отделенными частями тел струится кровь – живая и настоящая, медленно двигается лимфа и тянется друг к другу разорванная ткань нерв-ных окончаний, словно пытаясь восстановиться. Человек на столе жив, жив, мать твою!
Наверное, такого еще никто не видел, наварное, такого нигде и не было – сгибаясь пополам, с криками и возгласами о помощи, с выражением ужаса перед подступаю-щим безумием, люди выбегают на солнечный свет, и только неудержимые спазмы рвоты останавливают большинство от примитивного бегства. Боже мой, только не это! Боже мой, помоги и сохрани нас грешных!
Предупреждение о происходящем, конечно, позволяет солдатам подготовиться к увиденному, но это увиденное настолько чудовищно, что им тоже требуется немало времени и мужества, чтобы предпринимать какие-то действия. Собственно, какие? Что желать с этим... с тем... с ним?
Солдаты с почти благоговейной надеждой смотрят на своего командира в светлом и нелепом ожидании, что он каким-то чудом сразу решит, что надо делать, но Вердек находится в таком же полном шоке, что и его подчиненные и обладает ровно такой же информацией, что и они. Что с этим делать? что с ним делать?
Райли с трудом сглатывает, не в силах оторвать взгляд от чудовищного зрелища и неуверенно предлагает:
- Нам нужна... консультация.
- Ага. У дьявола. Потому как это его рук дело, - с удивительным убеждением гово-рит Вердек, но сержант знает – забавно вообще-то звучит, но – что есть, то есть.
- Не-е. Я знаком со... специалистом в магии, думаю, он сможет нам помочь.
Потрясение настолько велико, что ни имя специалиста, ни известная ему принад-лежность этого специалиста к известной банде Истребительницы, ни уже склонность сержанта искать у нее помощи в непредвиденных обстоятельствах, служащая, по мне-нию командира, признаком слабости и качеством, несовместимым с высоким званием морского пехотинца, никак в его сознании не отмечаются, а остаются лишь слабой по-пыткой уйти от решения. Хотя бы временно, хотя бы частично. Господи, что с этим делать?
Баффи с Джайлзом, слава Богу, не приехала: Райли потребовал отсутствия Истре-бительницы до окончания осмотра, хотя бы. Обеспокоенный Джайлз, скрепя сердце согласился, исходя из знания уже накопившийся критической массы неприятностей и угроз, и оставил обоих вампиров, э-э-э, да один черт! – в доме. И, пожалуй, правильно сделал.
- Что это такое?
Наблюдатель очень осторожно, медленно закрывает глаза, медленно переводит дыхание, отвечает, на редкость раздраженно и зло:
- Не знаю. Почему вы решили, что я должен знать? – раздражения настолько не-привычно для британца, что Райли не сразу находится с ответом.
- Простите, я считал, что как специалист по магии и живущий в таком неоднознач-ном месте, вы, возможно, уже знакомы с... подобным.
- С живыми разобранными на части людьми? Нет!
Совершенно в стиле Ангелуса, неожиданно приходит ему в голову, и на какой-то краткий миг, наблюдатель физически цепенеет, замирает в приступе панического страха и отчаяния. Господи, он сейчас в моем доме! Он один в моем доме, вместе с ис-ключительно неприятной личностью будущего второго по свирепости вампира и... ту-да сейчас придет Виллоу! И там будет Истребительница! И мы провели с ним всю ночь рядом!
-
-
10.05.2008 в 21:44- А когда это произошло?
- Понятия не имею, - совершенно искренне признается Райли. К собственному не-удовольствию, но он испытывает не менее искреннюю радость от того, что не может даже знать этого, от того, что он не тот специалист, который может ответить на этот вопрос, и поэтому он не может и не должен заниматься... изучением этого кошмара, - в полицию обратились сегодня, после двух часов. К нам дело попало еще через два часа, но жители района утверждают, что ни вчера, ни сегодня утром, этого дома здесь не было.
Что меня, например, совершенно не удивляет: бывший Потрошитель достаточно давно, но достаточно плотно занимался магией нехорошей, черненькой аж до синевы, так что понятием о невидимой обители знаком.
- Мы считаем, что это дела рук той же банды, что напала на наш патруль. Пока до-казательство очевидных нет, но явно та же картина преступления – жестокость, демон-стративная жестокость и неразборчивость в жертвах...
Наблюдатель почти не слушает солдата. Но упоминание о банде вылавливает в си-лу тренированного на проявления магической агрессии, слуха Наблюдателя.
- Банды? Демонической банды?
- Да.
- И вы узнали о ней раньше меня? – несколько занятно звучит в устах Наблюдате-ля, учитывая, что сам он по злачным местам города Саннидейла не шляется, но с неко-торым обоснованием, вспоминая о наличии у него весьма экзотичных источников.
- Да, - Райли хотел бы быть саркастичным, но... Гремс. Гремс, его друг, его това-рищ, и он... – да. Наш патруль подвергся их нападению. Свидетелей не осталось.
Джайлз хотел было на что-то указать, но последние слова прозвучали с неожидан-но силой и болью, так что он лишь помолчал и кивнул.
- Новая банда, - для Рупперта это однозначный вывод: о наличии банды доморо-щенной такой жестокости и сил, он точно узнал бы раньше военных. Напасть на пат-руль охотников за демонами, убить колдуна, причем черного колдуна, игнорировать присутствие в городе Истребительницы, которая, несомненно, не потерпит подобного зверства – плохо. Очень дурно.
- Но если... хорошо, приезжая свора демонов, – вампиров вообще-то, но Райли не ждет уточнений, - пусть. Тогда зачем ты потребовал, чтобы Баффи... а, ну да, понятно. Но тогда зачем... зачем здесь я?
- Нам нужна... оценка. Экспертная, - выражение настолько дикое, что Джайлз даже очки забывает снять. Райли поправляется, - я имею в виду... Джайлз, что нам с ним де-лать?!
В голосе бравого солдата проявляется явная откровенная паника, тенью скользя-щая по лицам всех здесь присутствующих. Страх, ужас, отвращение, доведенный до грани страх и ужас, когда мозг отказывается регистрировать, когда человек превраща-ется в зомби, робота и приветствует превращение лишь бы не видеть, не слышать, не реагировать. Нечто, превосходящее границы человеческого восприятия, понятно, что менее привычные, несмотря на Саннидейлевскую прописку, полицейские постарались удалиться куда подальше.
Раны от вампирских зубов, тела, изуродованные демонами, распотрошенные людьми и оборотнями трупы, бытовухи и расчлененка, пытки и превосходящие чело-веческую фантазию зверства обколотых наркоманов – мерзость. Дрянь, грязь челове-ческих недогрызков, и люди отнюдь не уступают демонам в жестокостях – те, кто вы-нужден иметь дело с людской дрянью, знают: это куда лучше, чем военизированные пионеры от Сил Добра, убежденные фанатики дела очищения. Знают, потому что чаще сталкиваются, давно привыкли и по большому счету – стали частью, но... в том, что творилось в этом месте и творится сейчас, элемент жестокости и изуверства меркнет перед силой иррационального, допустимого в принципе по законам нашего мира. Жес-токость, зверство, зло так далее – ладно, но... не такое.
На уровне ада, в бездне преисподней, где значение природы меньше, и не знает фи-зических ограничений – не здесь. Адскому палачу работать в пекле – так чье это при-глашение?
Джайлз наклоняется к бывшему человеку, старательно имитируя механизм вместо человека, и не глядя ему в глаза – кто это ни был, но он все еще жив. Все еще жив и чувствует, Господи, Боже мой!
- Что с ним делать?
Наблюдатель еще пару секунд всматривается в лицо – не поэтому ли оставили его нетронутым? – лежащего, бормочет невольно.
- Он лучше знает...
- Что?
- Он лучше бы знал, - Рангрем. Колдун. Черный колдун. Разыскивается тремя ко-венами за действия несовместимые со статусом мага. Разыскивается Инквизицией за недопустимые волшебные манипуляции с мертвыми. Разыскивается орденом Глана за невыполнение... служебных обязанностей и убийства их дилера. Разыскивается...
Даже думать не хочу, кто это должен быть, чтобы справиться с Рангремом.
Отсутствие наблюдателя исключительно полезно сказывается на свободе переме-щений: Вильям немедленно вскрывает его сейф, очищая на сей раз, не только от ору-жия, но и от денег, подвергает машину Ангела и его плащ такому же таможенному досмотру – не слишком полезно, ирландец предпочитает кредитки, а смысл пластико-вых карточек он так и не понял. Ладно, спросим попозже. Желудок, так и не получив-ший со вчера пищи, слабо напоминает о себе, но Вильям не рискует в отсутствие на-блюдателя пройти в дом. Ангел может делать вид сколько угодно и как угодно, но он сам на сегодня лимит своих актерских способностей исчерпал.
И выдержки тоже: он старательно не обращает на него внимания, вернее даже, они оба старательно не обращают друг на друга внимания, словно его согласие действи-тельно что-то значило. Не понимаю ублюдка: он трахал меня с утра так, как будто но-чует в пустой постели лет сто, никаких лишних ласк, никаких изматывающих эмоцио-нальных игр в кто кого превзойдет в бесстрастности, никаких дразнящих болезненных недомолвок и незаконченностей – собственно, он был даже еще менее ласков, чем помнит юноша, просто... сильно нуждающийся. Словно совсем отчаялся, словно был совсем один, словно его не касались и не любили лет сто, что, конечно, неправда.
Он просто НЕ МОГ остановиться: еще, еще и еще, словно... словно знал, что это в первый и последний раз. Логичная мысль эта приводит к неожиданному, скручиваю-щему его в три погибели, приступу отчаянного понимания, и он действительно выну-жден короткое время простоять в обнимку с дверью, чтобы немного прийти в себя. Мать твою, ирландский ублюдок! Ты знал, ты с самого начал знал и просто....
Захотел трахнуть. Что может быть естественнее, правда? Ублюдок, и заткнитесь насчет души!
Глупый и явный самообман, но у него не так уж много возможностей выбора, а са-мый простой для него способ выжить, всегда был и остается – ненависть. Надо разо-злиться, хорошенько кого-то возненавидеть, и тебя выдернет из того горького, отврат-ного дерьма, в которое тебя привела собственная тупость и слепота. Так что – пошел на хрен, Ангел! И не на мой!
Вообщем-то, инструкции по пользованию предметами, а аккуратный англичанин хранит абсолютно все, от любой техники вплоть до соковыжималки – написаны для того, чтобы предотвратить поломки и аварии, но кто сказал, что рекомендации ценной литературы нельзя использовать с прямо противоположными намерениями. Конечно, он не в состоянии понять ни слова из технического описания, но как обладатель от-дельных знаний по устройству паровых двигателей, соображает, что средний водитель дивного экипажа навряд, чтобы отличался большими познаниями. Так что где-то здесь, должна быть какая-то часть, в которой строго для пользователей, включая особо тупых, должны быть указания о том, чего делать нельзя, а чего можно, и к каким именно последствиям приведет несоблюдение этих указаний.
Ага, бензин, хм, заливать в это отверстие, а если вы попадете сюда... хм, смазка... очистка... свечи, хм, чтобы это значило? Но если их выдернуть, то ваш автомобиль.. – чудненько, чудненько.
Мелкие значки очередного документа, переведенного с точностью и классически-ми непонятками компьютерной программы, утомительно мелькают перед глазами, но Ангелу приходится все время останавливать усердие программы: многочисленные изысканные аналогии и сравнения, иносказания и стихи, восхитительные и совершен-ные, способные привести в восторг истинного знатока, превышают уровень програм-мы и переводятся с такой корявой четкостью, что превращаются в натуральную абра-кадабру. Вампир, демонстрируя немалое терпение, вновь и вновь открывает словарь, чтобы привести текст хотя бы в отдаленное подобие человеческой речи, и только в од-ном находит утешение: Уэсли сейчас еще хуже, он переводит текст с древнешумерско-го, а хуже этого только свитки Румхе.
И явит он миру сердце совершенное, но его дар останется захороненным, и время остановится для него – чудно. Вот интересно, какое это отношение имеет к способу применения загадочного посоха? Чертовы жрецы, в любом происшествии, в любом событии, нимало даже не имеющим природы неестественной, они умудряются нахо-дить знаки и провидческие явления, и в этой лавине, описанной к тому же языком полным иносказаний и загадок, тонут и исчезают жалкие капли истины и фактов. Гос-поди, как продраться через весь этот мусор, как отделить зерна от плевел? Займешься подобными переводами,
и сразу испытываешь глубокое уважение к переводчикам. Воистину, ангелы терпения и рыцари познания, не иначе.
-
-
10.05.2008 в 21:45Странно, что эти именно эти слова, неожиданно вновь выдергивают его из настоя-щего времени, оглушительно и жестко вышвыривают в очередную яму памяти, и сидя перед машиной, воплощающей конец двадцатого века, он ощущает именно это на-стоящее, именно это время, место, людей и машины, как нечто ирреальное. Как сон, видение, нелепый кошмар, изводящий по ночам жрецов и провидиц с темными локо-нами и колокольчиковым смехом. Бред, больной бред, невозможное. Страшное время, где все перепутано и отвергнуто.
Разбуди его. Совсем другим было то утро, правда? Совсем, совершенно другим, и никого не боялся он, проснувшись в охапке сена под тихое, слышное только ему дыха-ние. Не опасался лучей солнца, мягко пересекавших заброшенную конюшню, не думал об объяснениях даже самому себе, не боялся ни капли своего собственного странного непонятного чувства. Словно тишина была в нем, ясная, благословенная тишина и мир, ради которой люди и сохраняют души.
Странно, откуда бы она могла быть у него? Разве может в демоне быть такая ти-шина? Разве может вампир не бояться солнца? Разве может он... Даже мысленно Анге-лус не позволяет себе называть это любовью, но какое другое слово можно найти под-ходящее?
То есть – не позволял: лежа в обнимку с теплым маленьким смертным, трогательно уткнувшимся носом ему в грудь, он ощущает удивительную сияющую теплоту. И это не тепло смертного тела, нет – он чувствует его как что-то легкое. Золотое. Искрящее-ся. Сплошным потоком сияния, покрывающим его, проникающим внутрь, согреваю-щим, лелеющим изнутри, как солнечно тепло – такое, какое он помнил с детства, когда еще не было ни унижений, ни презрения, ни отвращения – ничего, кроме любви и теп-ла от глаз матери, и ложащихся на кожу золотых солнечных пятен. Тишина, тепло, ласка. Мир, нежность, покой. Любовь. Тепло в его глазах, тепло в его сердце, тепло... в душе.
Где бы она на тот момент не находилась – ей было тепло и хорошо.
Нет для этого никакого другого слова: он с изумлением и почти страхом смотрит на каштановый затылок мальчишки, удивляясь самому себе безмерно, и никак не в со-стоянии погасить это теплое, нежное чувство, от которого так хорошо и тепло на серд-це, как будто оно живое. Не может отвергнуть благодарность, на которую не был спо-собен и в своей человеческой жизни, но сейчас он ее испытывает – искреннюю благо-дарность. И уж тем более не может понять природы этой благодарности – потому как происходит она из любви, в которую он вроде как не верит, и основанием ее является еще более недоступное Ангелусу понимание правильности этой любви.
Чувствовать любовь может кто угодно. С разной силой с разными последствиями, по-всякому и как угодно – каждый. Но с точки зрения развития человека как вида и совершенствования популяции разумных, любовью правильной, способствующей раз-витию индивидуумов и сообществ, является та любовь, что приводит к изменениям. Особо правильной – та, что приводит к изменением к лучшему. Люди, да и все разум-ные существа, созданы для цели одной и четкой - творить, создавать, украшать, со-вершенствовать предложенное и создавать новое и прекрасное. Ясное дело, лучше все-го, эффективней всего, делать свое природное дело можно с помощью наиболее силь-ного в человеке чувства – любви, так что она ДОЛЖНА вести к свету.
Если твой избранник становится лучше, когда ты его любишь – твоя любовь пра-вильная, и все будет хорошо. А если нет – найди мужество, отпусти.
Конечно, это никак не может прийти в голову вампиру, и конечно, никак не может быть доступным его пониманию, даже если бы нашелся кудесник, способный выска-зать ему это словами. Но светлой тишиной в сердце, но ласковым теплом на своем те-ле, но удивительным бесстрашием и могуществом в себе – понимает. Без слов, без оп-ределений, называя иначе и не желая назвать правильно.
- Ты не девственник, - констатирует Ангелус, почувствовав его тонкие пальцы на своей плоти. Разительный и потрясающий переход – поцелуй, робкий и нежный, от-кровенно неумелый, и точные, уверенные движения рук на восставшей плоти.
- А я разве такое говорил? – иронично изгибает бровь мальчишка. Фыркает, забав-ляясь, ошеломленным выражением лица вампира, и продолжает с удовольствием лас-кать его член.
- Твою мать, - выдыхает Ангелус то ли от наглого заявления смертного, то ли от изумительного ощущения в своем теле. Горячие искрящиеся дорожки по всему телу от его пальцев, воспламененные, вибрирующие наслаждением следы от касания его губ, пульсирующая, блаженно-ноющая плоть в его руке, – о, черт, парень, тебя учили, что ли?
Ругательство вызывает откровенно довольную улыбку на лице наглеца, и он про-должает с упоением возбуждать мужчину: дразнить нежную кожу, нежно скользить кончиками пальцев по набухшим венам, сильно, настойчиво ласкать заалевшую голов-ку. О, черт, я же кончу прямо сейчас!
Наклоняется и трется щекой, лицом о его живот и бедра, покрывает легкими лука-выми поцелуями кожу, доводя до бешенства, до горячей пелены перед глазами и бес-контрольного стенания. Слизывает капельку прозрачной влаги, с восхищенным стоном ласкает языком яички, и Ангелус не в состоянии больше сдерживать резкие судорож-ные движения бедер – сминает тяжкие шелковые пряди в пальцах и рычит от желания.
Неожиданно замирает. Останавливается, лишая его плоть желанных прикоснове-ний, и замирает, обхватив вампира за талию и прижимаясь головой к его вздрагиваю-щему трепещущему члену. Мужчина дико воет от ярости, готовый убить мерзавца, го-товый убить и насиловать его мертвым, подымается на локтях... и замирает. Встречает взгляд невероятных глаз, целый океан для любви, целое небо для полета, тонет в не-прикрытой благоговейной нежности – и замирает.
Устав от бесконечных насмешек мальчишки, он так прижимает его к стенке, что у того кости трещат. Целует так, что кровь идет, не давая ему ни малейшей возможности поберечь рот. Сдирает одежду намеренно грубо, но когда отрывается от губ смертного – видит лишь восхищение. Восторг, предвкушение, дикое ненормальное блаженство и упоение его силой и яростью – ни черта не боится, сволочь! Ни черта! Он совершенно намерено опускает руку, больно, сильно сжимает его плоть, подавляя желание осла-бить хватку, насладиться, а не подавить, но в его лице ничего не меняется. Мальчишка стонет от боли, закусывает губы, вцепляется ему в плечо, содрогается всем телом, и вампир совершенно отчетливо слышит, как набухает, твердеет его плоть в жестокой хватке. Как тяжелеют губы, натягиваются, пульсируют мускулы на обнаженном теле, нетерпеливо ожидая освобождения, как больно сводит все это маленькое гибкое со-вершенство от желания и нужды.
Дьявол, эта готовность, это желание, эта ярость, страсть, требовательность заводят его самого с неотвратимостью удара молнии. Мальчик, ты собрался поспорить со мной на равных?
Вильям обхватывает вампира руками и ногами, приподымаясь, всем телом льнет, не признавая границ тел, трется о него, раздирая нежную кожу об одежду, словно не зная о значении жеста, прижимается лбом к его плечу, прося, требуя, умоляя о...
- Черт, малыш, не спеши так, - это что, он просит? Только что собрался овладеть им без всяких колебаний и рефлексий, а теперь – просит его подождать? Что происхо-дит?
Он задыхается, дрожит всем телом неудержимо, невозможно сладко, и Ангелус тут же предпочитает забыть от том, что страсть мальчишки, бешенство и голод, пре-вышают его собственные. К черту!
- Малыш...
- Ангелус, - он с трудом переводит дыхание. Пытаясь, что-то сказать. У него не получается, он снова захлебывается, когда вампир наконец-то ослабляет хватку на его члене, и начинает касаться его способом, более близком к ласке. Мальчишка неожи-данно расслабляется, отодвигается, давая пространство его руке, повисает на вампире, откидываясь назад всем телом.
- Ангелус.
-
-
10.05.2008 в 21:46- Ангелус, - протяжно, нежно, захлебываясь и выпевая его имя. Совсем тихо, про-глатывая слоги между стонами.
Боже, до чего же хорошо: вампир чуть не рвет собственные брюки в стремлении избавиться от них как можно скорее, обнимает оба их члена рукой, и продолжает лас-кать. Не чувствует, как тоже начал дышать, смиряя, замедляя желание, не ощущает разницы между собственным телом и телом мальчика, ни черта не видит и не слышит, кроме глубокого синего неба – темного вечернего летнего неба, вот-вот готового вспыхнуть звездами – в дивных глазах смертного, стонет, не слыша, когда эти глаза закрываются шелковым кружевом ресниц – мой мальчик, мой малыш, синеглазый чер-тенок.
Ни черта не стоит его убить сейчас, совершенно беззащитен сейчас вампир, и перед людьми, и перед демонами, ничего он слышит и не видит – только блаженство, только упоительное, сказочное блаженство восхитительного наслаждения, наполнения, како-го-то невероятного совершенства себя и всего происходящего, и когда желание дости-гает апогея, когда волны наслаждения прокатываются по всему телу с сокрушительной силой наводнения, когда погружаясь в экстаз фантастического оргазма он слышит ис-ступленный крик своим именем – ему кажется, что он на небесах.
Умер, погиб, сгорел к черту, в невероятном живом пламени, утонул в синеглазом океане, стал дугой радуги в стране желания – прощен, очищен и попал на небеса. Ка-кого черта: демонам не положено испытывать такое восхитительное блаженство, де-монам не положено смеяться от счастья, демонам не положено рухнуть на колени, по-тому что ноги не держат от блаженной слабости, и укачивать на руках чудесных маль-чиков, шепча им на ушко слова восхищения и благодарности.
Не положено – а он испытывает. Ощущает, испытывает, упивается этим невероят-ным ощущением, успокаивает горящее тело смертного мягкими прикосновениями, трогает губами нежную кожу на виске, и от сладкого биения пульса под губами в кои-то веки ему не хочется разорвать доверчиво подставленную шею. Как чудесно, как изумительно, какое блаженство!
И какая к черту разница, первый он у него или нет? Никто раньше не целовал его в сгиб локтя, и откуда кому-то знать, что от этого чуткого прикосновения тело тает как мороженое? Никто не висел на его плечах, замирая и задыхаясь в восхищении от одно-го этот дразнящего покачивания. Никто не ласкал его плоть с таким упоением и вос-хищением, как будто он – живая драгоценность и требует преклонения, не ласкал его всем телом, стекая по его торсу, как шелковая ткань, и заставляя его чуть не выть от удовольствия, никто не танцевал на его бедрах с таким восторгом, не принимал его с таким желанием, не отдавался с такой полнотой, что в какой-то момент Ангелус серь-езно испугался за его жизнь. С таким темпераментом и таким нехорошим звуком в легких, мальчишке не мудрено задохнуться.
Он, правда, не ожидал, что и о самом себе придется так подумать, когда мальчишка взял его в рот. Что ему, минет не делали? Делали, и множество раз, и кто только не де-лал, и в каких обстоятельствах, но... по-видимому, пределам чудес и неожиданностей в мире таки нет. И пределам совершенству нет, и... любви. Наверное, и о сем он стара-тельно не думает – потом естественно, во время процесса слова о любви и желании вылетали из него с непосредственностью ребенка – для этого надо любить. По-настоящему.
Он, правда, едва сам не заставил задохнуться своего отчаянного любовника, когда излишне настойчиво стал рваться в его горло. Там было хорошо, там было сладко, там было так тепло, нежно и сладко, и так восхитительно плотно обнимало его это сильное горло, и так чудесно было слабое покусывание неострых человеческих зубов, так на-стойчивы движения языка с виртуозным искусством скользящего под крайнюю плоть, ласкающего вены – немудрено было забыть, что имеешь дело с человеком, которому надо дышать, особенно, в такой напряженной ситуации.
Горький мед и упругость влажных утренних цветов, молочная нежность и странно одурманивающий густой вкус слюны, словно темный ром и розовый ликер в прихот-ливом смешении, который он, убейте, чувствует всей кожей, а не на губах, волшебство касаний и сливочная карамель, и его горло, словно хрустальный сосуд, принимающий его тяжесть – Господи, конечно, он забыл.
С ужасом вспомнил, почувствовав, как ослабели тянущие, вбирающие движения, и пальцы судорожно вцепились в его бедра. С отчаянием и болью сдернул его со своего яростно трепещущего орудия, и в страхе слушал, как клокочет воздух в гортани. Ма-лыш, чертенок, я не хотел...
- Вильям...
Мальчишка прерывает вампира упрямым движением головы, предостерегающе поднимает руку. Ему нужно совсем недолго, чтобы утихомирить дыхание, и Ангелус едва не кричит от восторга, когда этот сказочный ребенок вновь опускает голову к его животу. Несколькими движениями проводит языком по мышцам бедер, усмиряя его тревогу, несколькими касаниями облизывает член, удостоверяя свое непрекратившееся желание, и вновь берет его в рот.
- Вильям, - протяжно, низко, чуть не искрясь от удовольствия и признательности. Господи, этот сумасшедший ребенок продолжает, не собирается останавливаться. Мой Бог, он ни черта не боится, и, ни черта его не остановит!
Он распластывает его на пахучей дурманной охапке, прижимая, накрывая своим телом, ни мало не заботясь о значительно превышающем весе своего тела. Мальчик стонет, хрипит от чрезмерно мощных объятий возбужденного до предела демона, и Ангелус едва не чудом удерживается, приподымается, давая любовнику немного мес-та, чтобы он занял более удобную позицию. Вильям ерзает, не пытаясь играть или со-блазнять – не до того, они изнывают от чудовищной жажды, они с ума сходят от жела-ния, и когда он оглядывается назад, чтобы видеть выражение лица вампира, с которым он войдет в него – он видит золотые искрящиеся глаза демона. Разрываемого желани-ем. Обезумевшего от желания. Охваченного желанием как огнем – такие странные и завораживающие, как звездное небо над головой.
Звездное небо, самое настоящее, как в сказке о зеркале мира, и если долго смотреть в них, можно почувствовать, как ты улетаешь. Это удивительное ощущение, это так прекрасно, и так долго искалось им, это чудо, и оно так желанно, что он давно пере-стал верить в него. Но вот оно, оно есть, и полностью удовлетворенный своим желани-ем, восхищенный и неверящий в его существование, Вильям чувствует себя настолько счастливым, настолько любимым, что ни тяжесть вампира, едва не раздавливающего его тонкое тело, ни жестокость и беспощадность, с которой тот врывается в него, ни боль, ни кровь, ни откровенное пренебрежение вампиром его собственной нужды не в состоянии умалить этого удивительного счастья. Не могут уменьшить его, не могут уничтожить, не могут заставить исчезнуть: что значит боль, когда так тепло и нежно внутри? Больно всегда было, а вот так, так удивительно и тепло на сердце... я не пом-ню.
Не могут даже заставить его не кричать от переполненности, от сверкающей силы этого счастья! Так что он позволяет вампиру делать абсолютно все, что он захочет, так что он отдается ему полностью и без колебаний, двигаясь настолько сильно, что ему кажется – еще пара ударов, и Ангелус проткнет его насквозь – так что он не требует ни капли внимания взамен, когда вампир исступленно бьется в глубине его тела, стонет и рычит, наслаждаясь, упиваясь наслаждением, тонет в наслаждении, освобождаясь в гибком податливом теле. Так глубоко, так полно, так тесно!
-
-
-
10.05.2008 в 21:46Он полностью опустошен и не слышит собственного тела, он не видит цвета волос любовника, но видит все звезды неба и золотые искры, спрятанных в сердцах огней, он тает от переполняющего его блаженства, и чувствует толчки сердца смертного, как свои собственные. Не диво: Ангелус прижал его всем телом, и он просто не в состоя-нии даже пошевелиться – черт тяжелый! Но сама эта безоговорочная слабость, то, что он позволил себе быть таким слабым после утоления, то, что позволил себе кричать ласковые слова и мурлычет сейчас в его плечо, наверняка не слыша самого себя – вся это открытость, доверие, беззащитность свирепого жестокого демона настолько трога-тельна и так желанна, что какое-то время Вильям просто неподвижно лежит под ним, слушая это расслабленное мурлыканье и ненужное дыхание на своей спине. Просто лежит, слушая и ощущая растущую, овладевающую им нежность к могущественному монстру, так смешно щекочущему его кожу.
Смешно и щекотно, так что, в конце концов, он не выдерживает и начинает хихи-кать. А когда Ангелус подымает голову, прислушиваясь в удивлении – откровенно смеяться.
Смеяться!? Надо мной!? Вампир в гневе – больше в страхе, но он никогда не при-знается! – резко подымается и переворачивает мальчишку лицом к себе. Подавливае-мое хихиканье, попытки сдержаться, всхлипывает, когда вампир трясет его за плечи, но смеяться не перестает.
- Какого черта!
Ангелус холодно, свирепо сморит на дерзкого смертного, осмеливающегося сме-яться перед лицом Бича Европы – и того, кто только что овладел им! – но видит лишь нежность и радость на юном лице. Безжалостно смятое им, принадлежащее ему чудес-ное тело, искрящиеся от смеха и синевы глаза, глубокий шелковый голос и взгляд – наполненный счастьем. Счастьем и абсолютным бесстрашием: Вильям упирается лок-тями, приподнимается, дотягиваясь до его лица – нежно, непередаваемо нежно, осыпа-ет подбородок, рот, оскаленные клыки легчайшими, еле слышными поцелуями, шеп-чет нежно и признательно:
- Ангелус.
Мальчишка смеется от счастья. Бог мой, он смеется от счастья!
Он не спит до рассвета – справедливости ради, до рассвета остались каких-то часа полтора – наслаждаясь и нежась в собственном совершенстве, тишине и законченно-сти. Совсем непонятно для вампира. Совершенно недопустимо для демона, знаменито-го своей безжалостностью и жестокостью. Совсем, совсем, совсем – ну и что? Неплохо раз в вечности почувствовать нечто отличное от обычной свирепости, так что он про-должает блаженно щурится в потолок, услаждаясь теплом мальчика, теплом его дыха-ния и - собственным теплом.
Так не бывает, не должно быть, это невозможно – ну и что? Зато удивительно при-ятно: и он вспоминает о своем демоническом естестве только утром, когда маленький смертный, проснувшись и выругавшись на чем свет стоит, лезет за сигаретами, и бес-стыдно улегшись обратно на его тело, с совершенно уж неприкрытой наглостью заку-ривает.
В стогу сена. Рядом с вампиром. Голым и под теплыми лучами гребенного солнца: Ангелус злобно шипит в наполовину притворном гневе:
- Совсем очумел? Может, просто сразу подожжешь нас? – и выдергивает сигарету у него изо рта. Вильям возмущенно вопит, пытаясь вернуть назад ценное имущество:
- Ангелус, какого черта? Мне необходимо курево!
- Обойдешься, - отрезает вампир, гася сигарету о его плечо в виду отсутствия дру-гой возможности, и чтобы подчеркнуть серьезность сказанного. Мальчишка шипит от боли, сердито сверкая глазами и непотребно ругаясь:
- Твою мать, ******? Ты что сдурел?! Я тебе не пепельница!
- А я еще не пепел, и не желаю им становиться. Обойдешься.
И чтобы несколько сгладить вынужденную жестокость обращения, притягивает сопротивляющегося человечка к себе, и властно захватывает его рот. От вкуса сигарет и терпкого следа его спермы сладость его рта ничуть не уменьшилась – мой золотой, солнечный чертенок.
В промежутках для вдоха и выдоха, бандит успевает окатить его кучей непрезента-бельных выражений – Ангелус никогда курильщиком не был, так что степень зависи-мости от пагубной привычки ему действительно неизвестна.
- Или ты заткнешься, наконец, или мое настроение испортится, - серьезно произ-носит вампир, крепко сжимая его ладони в подтверждении намерений. Раздается не слишком приятное похрустывание, Вильям морщится, поскольку синяки на руках у него уже и так в изобилие, сердито спрашивает:
- И что тогда будет? – или несердито? Или игриво?
- Ну-у, - колеблется Ангелус, - еще не знаю. Возможно, раздавлю тебе пальцы, - и от жесткого захвата тонкие пальцы смертного действительно едва не переламываются. А не кричит, зараза, даже не стонет, только зрачки стали как иголки, - возможно – от-режу язык. Думаю – второе, твои речи исключительно непочтительны и раздражаю-щие. Без языка ты будешь гораздо совершенней.
Он с довольным видом откидывается назад на сено, резко дергает мальчика на се-бя, с удовольствием видя сопротивление, вызов в сияющих глазах. Чудесно, мальчик продолжает упрямиться. Ангелус обхватывает ладонями точеное, резкое, вырезанное каким-то чертовым гением лицо, подавляя желание провести языком по восхититель-ной линии скулы, а маленький наглец неожиданно усмехается:
- Сомневаюсь, на счет последнего.
Что? Вампир, не веря, широко распахивает глаза, чуть не задохнувшись от беспри-мерного бесстыдства смертного, но в ответ – только саркастично изогнутая бровь и низкий, томный голос, поясняющий без стыда и страха:
- Если у меня не будет языка, как смогу целовать тебя, - и в доказательство он жадно набрасывается на рот вампира, чуть не целиком погружая ему в горло оспари-ваемый орган. Сладкая слюна, сладостные касания, вкус невыкуренных сигарет – мед и горечь, та темная, из вереска сделанная густая влага, за которую платили жизнью – на его миндалинах.
- Как я смогу ласкать тебя? – и быстрые нетерпеливые толчки, прикусывания и влажные следы осыпают тело вампира целым потоком, волной, охапкой лепестков, стремительно осыпанных на его тело в безграничной щедрости.
- Как я смогу любить тебя? – и его волшебный рот целиком и сразу вбирает его, поглощает и всасывает без всякой подготовки и прелюдий.
Выясняется, что они и не нужны – вовсе. Вампир кончает в считанные минуты, с превеликим трудом удерживаясь от крика – это уже слишком для наглого мальчишки, он и так непозволительно уступает ему в неограниченности буйного темперамента, но ни от стонов, ни от дрожания, вцепившихся в волосы рук удержаться не в силах. Ком-пенсирует жесткостью движений и жесткостью захвата на густых локонах, хотя и сам признает слабость подобной компенсации. Чертов мальчишка! И что будет, когда он станет демоном? Боже, эта теплая нежность, эта упорная сила, эти трепетные поглажи-вания пальцев на бедрах. Господи, кто создавал этот рот, я не знаю, но если сатана, то это сокровище ада, а если ты, Господи, то ты можешь вернуть себе любого отступни-ка!
Он притягивает к себе любовника, когда слегка приходит в себя, властно, словно обозначая собственность, проводит языком по губам, холодно усмехается:
- Убедил, - и, не ожидая возможных ответов, в какой бы то ни было форме, сильно и больно кусает нижнюю губу, - почти.
Ни черта он не боялся – ни любви, ни боли – ни черта не боялся – ни огня, ни же-лания – наплевать ему было на все страхи – и свои и чужие. Он причинял ему боль, намеренно, настойчиво, подавляя, желая и не желая одновременно, сломать,, нащупать пределы сопротивления, найти слабости, покорить мальчишку – тот в ответ лишь сме-ялся и откровенно манипулировал его нуждой. Он убивал и пил на его глазах, расска-зывая о его будущем, прельщая и желая увидеть страх на прекрасном лице – он пытли-во наблюдал за его действиями и спрашивал с любопытством. Он истязал его мучи-тельными ожиданиями, пренебрежением его желаниями, заставляя, принуждая к просьбам и молениями – каждый раз оказывалось, что просит странным приказном способом именно он. Оказывалось, что это больше нуждается, что это он больше жаж-дет, что это он уступает и просит.
-
-
10.05.2008 в 21:47И никакая жесткость, боль и высокомерие не отвратит его любви. Никакая жесто-кость, боль и высокомерие, никакие пытки и ложь – ничто его не остановит и не напу-гает.
Ангелус, Бич Европы, один из прямых потомков – а ведь его любимым, пожалуй, забавой было истязание рассудочное, эмоциональное. Непредставимое удовольствие он получал, доводя свою жертву до сумасшествия, загоняя в тупик понимания, топя в страхе и ужасе. Не так-то уж трудно заставить человека кричать от боли под пытками – заставить его кричать от боли душевной, куда сложнее. Истязать ранами и травмами – что может быть проще, загнать противника в гонке – что скучнее? Но измучить стра-хом неизвестности, заставить метаться человеческое сознание в отчаянии от бессилия, свести с ума, нападая и отступая, причиняя боль и лаская – без сроков, времени преду-преждений, неожиданно и бессвязно, пока психика не выдерживает, пока человек не сломается, утратив малейшую возможность предсказать, понять хоть что-то, уразу-меть, кто преследует тебя, кто угрожает и с какой стороны ждать удар, и будет ли он, или дурной все это сон, и если будет чуть времени – проснешься и узнаешь, что это всего лишь сон. Но время, то есть, то нет, то на самом деле преследуют тебя, то ли су-масшествие терзает твой мозг, то ли силы темные, адские добрались до твоей души, но время опять исчезает, и ты НЕ ПОНИМАЕШЬ, что происходит – вот это истинное на-слаждение. Истинная задача и удовольствие для демона!
Хотел он или не хотел сделать тоже самое и с мальчишкой, пожалуй, они сам не мог бы точно сказать: бесстрашие, страсть и непредсказуемость, желание обладать смертным целиком, полностью, заставило его с самого начала приготовить его к роли Дитя, а не жертвы. Но чем больше текло времени, тем больше он терялся в собствен-ном решении, и тем больше отдалял сроки его исполнения, захваченный этой игрой во взаимное покорение, изматывающим истязающим третированием, странной болезнен-ной формой познания, словно заранее решил, что, став демоном, мальчишка полно-стью утратит ту невеликую форму зависимости, которую он в нем ощущал. И что он тогда будет делать, не зная его страхов и слабостей?
Смертный – слабый, заболевающий чахоткой, бешеный, лихой и дурной на голову, обреченный жить недолго и умереть нелепо и бессмысленно. Но он жил так, словно пребывал в вечности и знал судьбы мира, причинял боль и страдание, не думая и не питая зла, защищал и спасал случайных встречных, несообразно и дико – как умел, как мог, вызывая не меньшее недоумение, чем когда поступал как положено убийце. Сду-ру, нелепо, бессмысленно – повод недоумений, тревоги и почти отвращения, и тянуло его, поэтому к людям таким же нелепым и полностью беспомощным: как та девочка без ног, которую он упорно спасал от судьбы проститутки для извращенцев, пока ка-ким-то чудом не устроил в школу в качестве учительницы шитья. Это было чудо, на-туральное чудо, что ему это удалось – и это было так бессмысленно и дико, как только можно придумать: после того, как он отправил подопечную по новому месту житель-ства, он ее вообще не видел, словно вычеркнул мавр сделал свое дело – мавр может уходить.
- Так может ты это сделал, ну... желая искупить грехи? Знаешь... как бы в качестве компенсации за совершенное?
- Ты чего, Ангелус? Сдурел что ли? Искупление? Ага-ага, может мне еще в мона-стырь записаться, чтоб душу спасать? Ха! Разве, что в женский!
Смертный – слабый, дикий и явно с проблемами в адекватном восприятии мира – склонный к поступкам необъяснимым и нелогичным, никогда не поймешь, что выки-нет в следующий момент, за это ты и любил его Ангел, не так ли? За непонятность, не-ожиданность, дикость и невразумительность, шальную смелость и отчаянную, варвар-скую влюбленность в тебя. И это и было его единственной уязвимой точкой, тем клю-чом, что мог управлять им – и он отдал его тебе в руки, без страха и сожаления, един-ственной слабостью в этом странном, породненном с вечностью и ветром существе.
Ангелус, лютый, жадный, обезбашенный демон, приверженец боли извращенной и изматывающей, говорил о пытках как об искусстве, называл боль искусством и немало поднаторел в этом, и все свое искусство испробовал на неуязвимом мальчишке. Пото-му что на самом деле, подозревал правду: смертный, слабый, обреченный, был силь-нее его. Вечность утрат он нес в себе, вечность холода и одиночества, вечность жела-ний и любви – и это делало его неуязвимым и бесстрашным. Что значит боль перед вечностью? Да ничего.
Он появлялся неожиданно и странно, он то требовал ласки, то утоления, то пытал и высмеивал жестоко, злобно, то лелеял и восхищенно слушал его странные разговоры, чтобы потом позже, вывернуть их, заставив потерять начальную привлекательность, сделать собственной противоположностью при помощи логически безупречных тле-творных построений – и получить в ответ бесшабашный смех или насмешливое согла-сие – логика отскакивала от его разума, как детский мячик от дороги. Ребенок топал своей собственной дорогой, и на этом пути логика и человеческий способ вразумления и благодеяний выглядел нелепостью и глупостью как нигде.
Он вывернул на него все свое умение, весь накопленный опыт и желание, стараясь лишить его малейшей уверенности, заставить мучительно разгадывать его настроение, пытаться предсказать его требования и лишить его возможности угадать правильно. Отбери у человека возможность влиять хоть на что-то, отбери малейшую уверенность, отбери саму возможность что-то предсказывать и угадывать, приходи и отбирай, когда захочешь и когда неясно, меняя решения и загадки без всякой связи, случайно, непо-нятно, изматывающе. Ласкай, непонятно когда, избивай и насилуй, то постоянно, то непредсказуемо. Одели вниманием и пониманием, а потом отбери его, оглушая уни-жением и сарказмом – и ты увидишь, как постепенно разум человека подойдет к само-му краю, увидишь, как он разрушается.
Увидишь, как ты становишься его богом. Со всем умением, со всем желанием – чтобы увидеть в соблазнительных глазах смертного спокойствие вечности. Он прини-мал его – целиком, полностью, вкупе с демонами и непонятными для демонов чувст-вами, с патологическим стремлением к контролю и власти, что его просто смешило, со всеми его невысказанными страхами и жаждой тепла, чуткого, недоставшегося ни в жизни, ни в нежизни тепла.
Он рвался в его мозг, пытался овладеть его разумом, сыграв роль Минотавра – и как дурацкое то чудовище, сам оказался потерянным в лабиринте. Раскрывал предло-женные двери, стремясь разрушить их обладателя, и терялся в хаосе очищенных и за-хламленных комнат, превращал в развалины стены, и покорял пространства, гонясь за прельстительным голосом постоянного обитателя, и каждый раз терял его. Не находил, не успевал за исчезающим, насмешливым голосом, и продолжал гоняться. Продолжи следовать за манящими словами и приглашениями, погружаясь, все дальше и полнее в его глубины, растворяясь, теряясь в нем гораздо глубже и сильнее, чем возможно. Он нуждался в нем, с самого начала, нуждался много больше, чем этот дерзкий смертный в своем демоническом любовнике. Он с самого начала был сильнее – он был вечно-стью, а вечность умеет ждать бесконечно.
Это Вильям стал для него вечностью, раньше, чем Ангелус подарил ему вечность. Это Вильям дарил ему любовь, приучал демона к любви, маленькими касаниями, улыбками и странными поступками, странными словами и странными мыслями – да-рил и приучал к любви, оборачивая ласку, трепетную нежность и тепло своего сердца в привычный покров насмешек, вызова и сарказма, укрывая под лаской телесной, под желанием плотским и бесконечным цинизмом, кусочки, капли, искры любви настоя-щей. Давал мне лекарство: нежность в оболочке из боли и иронии, любовь в пилюлях из холодного презрения – приучал моего демона к любви!
-
-
10.05.2008 в 21:47Превратили из обреченного, пустого, бессмысленного существа в воина – и защи-тили навсегда на самом деле и от безверия, и от страха.
Ангел с трудом отрывается от своих воспоминаний, когда монитор компьютера становится черным, утратив надежду на то, что пользователь еще в нем нуждается, прибор перешел в режим экономии. Вампир встряхивает головой, удивляясь и поража-ясь и глубиной задумчивости и странными, очень уже странными и опасными мысля-ми, пришедшими ему в голову. Странно, дико, неприемлемо – так не должно быть, по-тому что это неправильно, но... вот только с тем маленьким смертным все с самого на-чал так и было – странно, дико, неприемлемо и совершенно неправильно. И продолжа-лось до сих пор – пусть даже и называется он теперь Спайком и так далек от него, что впору удивляться, что они еще разговаривают на одном языке.
Он морщится привычно, мрачнеет, и хмуриться, готовый вспыхнуть презрением и привычным гневом на непотребное творение своего демона, глумливого и злобного вампира – ублюдку, мерзавцу, циничному негодяю и беспринципному насильнику – вампира, которого ненавидит и презирает, вампира, с которым сталкивается до смерти, побеждает и унижает каждый раз, и никогда, черт возьми, не может довести дело до конца, как оказывается. Подлая, злая, отвратительная тварь.
Такому, каким он всегда и был, если говорить со стороны. Такому, каким его сде-лал ты, если уж быть полностью честным. Таким, каким он на самом деле – не был ни-когда. Вранье все это, вранье и лажа, картонная, растворяющая в слезах маска, которая закрывает его лицо от него. Предавшего его, оставившего, отказавшегося. Оставивше-го одного в вечности, которой он не просил. Она у него всегда была, так чему теперь он удивляется, когда вместо истинного обличья ему и предлагают то, что он упорно пытается увидеть.
Возможно, это вообще в первый раз, когда Ангел думает своем творении не сквозь одежку человеческой души, не сквозь отвращение и свою собственную боль. Пытается думать иначе, слабо, неуверенно, пытаясь предположить что-то другое, а не вражду и страх, с ужасом и страхом, ожидая последствий этих мыслей, результатов, куда могут завести подобные предположения. Это ведь действительно страшно – попытаться уви-деть истину – это действительно страшно, и может плохо окончиться. Гораздо проще и безопаснее закрыть глаза и видеть предложенную личину - даже если он сделана из простой бумаги и ее так легко сдернуть одним дыханием.
Но он не может больше позволить себе видеть раскрашенную картинку: сегодня утром прошлое посмотрело на него глазами стылой вечности, бесстрастно уведомив о его бессилии, но теперь то он может думать иначе. Теперь думает и чувствует иначе, вооруженный пережитой любовью, страданиями и раскаянием и вдруг вспыхнувшем в ошеломленном мозгу понимании. Что больше всего он ненавидел и боялся Спайка за невозможность разделить с ним мучающую его боль и страх – и ненавидел и боялся за то, что Спайк сможет их разделить.
Потому что если демон, может любить и может разделить боль с тем, кого любит, защитить и любить его, то где тогда разница между существом с душой и без души? И какой тогда в ней смысл?
Он ни черта не видит на экране, где кривятся в извращенно-глумливых гримасах, какие-то богато украшенные чудовищами буквы: сайт, оказывается посвященным тра-дициям переписывания рукописей и содержит отличный статьи и добротный исследо-вания манускриптов средневековья, а вот таким непотребным способом, оказывается, оформлялись труды, посвященные описаниям ада и все с ним связанного, и существо-вали даже специальные школы и направления, спорящие по поводу необходимости или допустимости изображать непотребства и мерзости, которые должны совершаться в аду над грешниками. Вампир крутит головой, в очередной раз потрясенный челове-ческой фантазией и более чем непонятным стремлением к агрессии. Брр, гадость, ка-кая.
«...способен разделить сущее на зло и добро, сотворяя из людей демонов и ангелов по подобию мира». Из-за этого указания его и вынесло на ненужный сайт: разделить человека на демона и ангела, ну-ну. Вот если бы здесь было версия по возвращению призраков из прошлого... что-то такое мелькало как-то. Не здесь, в Лос-Анджелесе и никак не связано ни с исследованиями, ни с деятельностью его агентства, что-то, свя-занное с гадалками, слышал на достопамятном рынке, где пытались продать Корде-лию. Призрак из прошлого, так что-то было связано с определенными ограничениями, потому что призрак мог внедриться в тело носителя в том только случае. Если этот носитель сам того хочет. Страстно хочет. Желает всей душой, испытывает маниакаль-ное желание, ну-у, вообщем. Все равно, по каким причинам, но тогда... хм, Спайк мог стать Вильямом в том случае только, если хотел, желала, жаждал этого в момент... ме-жду прочим, там упоминался именно посох. Посох шамана.
- Ну, как?
Вампир настолько увлекся – позволил себе увлечься – что пропустил появление ведьмы. Рыжая девушка улыбается приветливо, смущается как обычно, считая, что по-зволяет себе лишнее, но сейчас Ангел не испытывает обычного в таком случае для не-го умиления и радости. По большому счету, кроме Баффи только Виллоу относится к нему как к человеку.
- Не знаю... кажется, набрел на одну идею, но пока не могу сказать ничего опреде-ленного.
-Вообще-то, я о... нашем госте, - о госте. Ну да, о госте, как еще ей его называть. Ангел неожиданно теряется от этого простого вопроса, все еще захваченный воспоми-наниями, ошеломленный утренними, слава Богу, еще никому неизвестными события-ми, запутанный напрочь этими воспоминаниями, событиями, пониманием, неожидан-ным и страшным, всем, что испытывал, всем. Что понял и испытывает сейчас и тем, чего нет – я совсем забыл о нем. Я все время думаю о нем, о том. Что происходит, о том. Что все это на самом деле и что значит, и совсем забыл о нем самом: потерянном в будущем, беззащитном мальчишке...
которого ты оттрахал сегодня утром. Любил его Ангелус, любил тогда и кажется, сегодня утром, а пробовал понять и принять эту любовь Ангел. И у него, конечно, ни-чего не вышло, потому что он сам не знает и не понимает, что происходит в его сердце и в его душе, сам запутался так, что не видит ни капли света, сам скручен той сума-сшедшей, чудовищной бурей, что бьется в сердце его мальчика, сам бессилен и раз-давлен и нуждается в помощи и хоть капли ясности. Ни черта не понимает, весь болен и боится боли, кричать хочется от бессилия и неподвластности, не знания как восполь-зоваться своей силой, потому что на самом деле - она у него есть, и она всемогуща и...
Малыш – этого не знает. Он знает только, что он тут один, и что тот, на кого он имел право надеяться – умер, а тот, кто его заменил... Ну? Что сделал тот, кто его за-менил, а Ангел? Оттрахал и свалил к своей светлой и чистой любимой. Идиот! Он не поверил тебе ни на йоту, он соврал, безмятежно и бесстыдно, он остался один на один с абсолютной неизвестностью, и не попросит помощи: потому что того, кому он верил – здесь нет.
Идиот!
Наверное. Что-то отражается в его лице, потому что Виллоу, встревожено смотрит на него, и испуганно спрашивает:
- Что случилось? Что-то случилось?
Да случилось: бестолковый идиот, сидящий сейчас перед тобой, рыжая, только что понял, что совершает убийство. Я убиваю любовь, не свою собственную к тому же, а на это уж точно никто не имеет права.
-
-
10.05.2008 в 21:48Превратили из обреченного, пустого, бессмысленного существа в воина – и защи-тили навсегда на самом деле и от безверия, и от страха.
Ангел с трудом отрывается от своих воспоминаний, когда монитор компьютера становится черным, утратив надежду на то, что пользователь еще в нем нуждается, прибор перешел в режим экономии. Вампир встряхивает головой, удивляясь и поража-ясь и глубиной задумчивости и странными, очень уже странными и опасными мысля-ми, пришедшими ему в голову. Странно, дико, неприемлемо – так не должно быть, по-тому что это неправильно, но... вот только с тем маленьким смертным все с самого на-чал так и было – странно, дико, неприемлемо и совершенно неправильно. И продолжа-лось до сих пор – пусть даже и называется он теперь Спайком и так далек от него, что впору удивляться, что они еще разговаривают на одном языке.
Он морщится привычно, мрачнеет, и хмуриться, готовый вспыхнуть презрением и привычным гневом на непотребное творение своего демона, глумливого и злобного вампира – ублюдку, мерзавцу, циничному негодяю и беспринципному насильнику – вампира, которого ненавидит и презирает, вампира, с которым сталкивается до смерти, побеждает и унижает каждый раз, и никогда, черт возьми, не может довести дело до конца, как оказывается. Подлая, злая, отвратительная тварь.
Такому, каким он всегда и был, если говорить со стороны. Такому, каким его сде-лал ты, если уж быть полностью честным. Таким, каким он на самом деле – не был ни-когда. Вранье все это, вранье и лажа, картонная, растворяющая в слезах маска, которая закрывает его лицо от него. Предавшего его, оставившего, отказавшегося. Оставивше-го одного в вечности, которой он не просил. Она у него всегда была, так чему теперь он удивляется, когда вместо истинного обличья ему и предлагают то, что он упорно пытается увидеть.
Возможно, это вообще в первый раз, когда Ангел думает своем творении не сквозь одежку человеческой души, не сквозь отвращение и свою собственную боль. Пытается думать иначе, слабо, неуверенно, пытаясь предположить что-то другое, а не вражду и страх, с ужасом и страхом, ожидая последствий этих мыслей, результатов, куда могут завести подобные предположения. Это ведь действительно страшно – попытаться уви-деть истину – это действительно страшно, и может плохо окончиться. Гораздо проще и безопаснее закрыть глаза и видеть предложенную личину - даже если он сделана из простой бумаги и ее так легко сдернуть одним дыханием.
Но он не может больше позволить себе видеть раскрашенную картинку: сегодня утром прошлое посмотрело на него глазами стылой вечности, бесстрастно уведомив о его бессилии, но теперь то он может думать иначе. Теперь думает и чувствует иначе, вооруженный пережитой любовью, страданиями и раскаянием и вдруг вспыхнувшем в ошеломленном мозгу понимании. Что больше всего он ненавидел и боялся Спайка за невозможность разделить с ним мучающую его боль и страх – и ненавидел и боялся за то, что Спайк сможет их разделить.
Потому что если демон, может любить и может разделить боль с тем, кого любит, защитить и любить его, то где тогда разница между существом с душой и без души? И какой тогда в ней смысл?
Он ни черта не видит на экране, где кривятся в извращенно-глумливых гримасах, какие-то богато украшенные чудовищами буквы: сайт, оказывается посвященным тра-дициям переписывания рукописей и содержит отличный статьи и добротный исследо-вания манускриптов средневековья, а вот таким непотребным способом, оказывается, оформлялись труды, посвященные описаниям ада и все с ним связанного, и существо-вали даже специальные школы и направления, спорящие по поводу необходимости или допустимости изображать непотребства и мерзости, которые должны совершаться в аду над грешниками. Вампир крутит головой, в очередной раз потрясенный челове-ческой фантазией и более чем непонятным стремлением к агрессии. Брр, гадость, ка-кая.
«...способен разделить сущее на зло и добро, сотворяя из людей демонов и ангелов по подобию мира». Из-за этого указания его и вынесло на ненужный сайт: разделить человека на демона и ангела, ну-ну. Вот если бы здесь было версия по возвращению призраков из прошлого... что-то такое мелькало как-то. Не здесь, в Лос-Анджелесе и никак не связано ни с исследованиями, ни с деятельностью его агентства, что-то, свя-занное с гадалками, слышал на достопамятном рынке, где пытались продать Корде-лию. Призрак из прошлого, так что-то было связано с определенными ограничениями, потому что призрак мог внедриться в тело носителя в том только случае. Если этот носитель сам того хочет. Страстно хочет. Желает всей душой, испытывает маниакаль-ное желание, ну-у, вообщем. Все равно, по каким причинам, но тогда... хм, Спайк мог стать Вильямом в том случае только, если хотел, желала, жаждал этого в момент... ме-жду прочим, там упоминался именно посох. Посох шамана.
- Ну, как?
Вампир настолько увлекся – позволил себе увлечься – что пропустил появление ведьмы. Рыжая девушка улыбается приветливо, смущается как обычно, считая, что по-зволяет себе лишнее, но сейчас Ангел не испытывает обычного в таком случае для не-го умиления и радости. По большому счету, кроме Баффи только Виллоу относится к нему как к человеку.
- Не знаю... кажется, набрел на одну идею, но пока не могу сказать ничего опреде-ленного.
-Вообще-то, я о... нашем госте, - о госте. Ну да, о госте, как еще ей его называть. Ангел неожиданно теряется от этого простого вопроса, все еще захваченный воспоми-наниями, ошеломленный утренними, слава Богу, еще никому неизвестными события-ми, запутанный напрочь этими воспоминаниями, событиями, пониманием, неожидан-ным и страшным, всем, что испытывал, всем. Что понял и испытывает сейчас и тем, чего нет – я совсем забыл о нем. Я все время думаю о нем, о том. Что происходит, о том. Что все это на самом деле и что значит, и совсем забыл о нем самом: потерянном в будущем, беззащитном мальчишке...
которого ты оттрахал сегодня утром. Любил его Ангелус, любил тогда и кажется, сегодня утром, а пробовал понять и принять эту любовь Ангел. И у него, конечно, ни-чего не вышло, потому что он сам не знает и не понимает, что происходит в его сердце и в его душе, сам запутался так, что не видит ни капли света, сам скручен той сума-сшедшей, чудовищной бурей, что бьется в сердце его мальчика, сам бессилен и раз-давлен и нуждается в помощи и хоть капли ясности. Ни черта не понимает, весь болен и боится боли, кричать хочется от бессилия и неподвластности, не знания как восполь-зоваться своей силой, потому что на самом деле - она у него есть, и она всемогуща и...
Малыш – этого не знает. Он знает только, что он тут один, и что тот, на кого он имел право надеяться – умер, а тот, кто его заменил... Ну? Что сделал тот, кто его за-менил, а Ангел? Оттрахал и свалил к своей светлой и чистой любимой. Идиот! Он не поверил тебе ни на йоту, он соврал, безмятежно и бесстыдно, он остался один на один с абсолютной неизвестностью, и не попросит помощи: потому что того, кому он верил – здесь нет.
Идиот!
Наверное. Что-то отражается в его лице, потому что Виллоу, встревожено смотрит на него, и испуганно спрашивает:
- Что случилось? Что-то случилось?
Да случилось: бестолковый идиот, сидящий сейчас перед тобой, рыжая, только что понял, что совершает убийство. Я убиваю любовь, не свою собственную к тому же, а на это уж точно никто не имеет права.
-
-
10.05.2008 в 21:48Превратили из обреченного, пустого, бессмысленного существа в воина – и защи-тили навсегда на самом деле и от безверия, и от страха.
Ангел с трудом отрывается от своих воспоминаний, когда монитор компьютера становится черным, утратив надежду на то, что пользователь еще в нем нуждается, прибор перешел в режим экономии. Вампир встряхивает головой, удивляясь и поража-ясь и глубиной задумчивости и странными, очень уже странными и опасными мысля-ми, пришедшими ему в голову. Странно, дико, неприемлемо – так не должно быть, по-тому что это неправильно, но... вот только с тем маленьким смертным все с самого на-чал так и было – странно, дико, неприемлемо и совершенно неправильно. И продолжа-лось до сих пор – пусть даже и называется он теперь Спайком и так далек от него, что впору удивляться, что они еще разговаривают на одном языке.
Он морщится привычно, мрачнеет, и хмуриться, готовый вспыхнуть презрением и привычным гневом на непотребное творение своего демона, глумливого и злобного вампира – ублюдку, мерзавцу, циничному негодяю и беспринципному насильнику – вампира, которого ненавидит и презирает, вампира, с которым сталкивается до смерти, побеждает и унижает каждый раз, и никогда, черт возьми, не может довести дело до конца, как оказывается. Подлая, злая, отвратительная тварь.
Такому, каким он всегда и был, если говорить со стороны. Такому, каким его сде-лал ты, если уж быть полностью честным. Таким, каким он на самом деле – не был ни-когда. Вранье все это, вранье и лажа, картонная, растворяющая в слезах маска, которая закрывает его лицо от него. Предавшего его, оставившего, отказавшегося. Оставивше-го одного в вечности, которой он не просил. Она у него всегда была, так чему теперь он удивляется, когда вместо истинного обличья ему и предлагают то, что он упорно пытается увидеть.
Возможно, это вообще в первый раз, когда Ангел думает своем творении не сквозь одежку человеческой души, не сквозь отвращение и свою собственную боль. Пытается думать иначе, слабо, неуверенно, пытаясь предположить что-то другое, а не вражду и страх, с ужасом и страхом, ожидая последствий этих мыслей, результатов, куда могут завести подобные предположения. Это ведь действительно страшно – попытаться уви-деть истину – это действительно страшно, и может плохо окончиться. Гораздо проще и безопаснее закрыть глаза и видеть предложенную личину - даже если он сделана из простой бумаги и ее так легко сдернуть одним дыханием.
Но он не может больше позволить себе видеть раскрашенную картинку: сегодня утром прошлое посмотрело на него глазами стылой вечности, бесстрастно уведомив о его бессилии, но теперь то он может думать иначе. Теперь думает и чувствует иначе, вооруженный пережитой любовью, страданиями и раскаянием и вдруг вспыхнувшем в ошеломленном мозгу понимании. Что больше всего он ненавидел и боялся Спайка за невозможность разделить с ним мучающую его боль и страх – и ненавидел и боялся за то, что Спайк сможет их разделить.
Потому что если демон, может любить и может разделить боль с тем, кого любит, защитить и любить его, то где тогда разница между существом с душой и без души? И какой тогда в ней смысл?
Он ни черта не видит на экране, где кривятся в извращенно-глумливых гримасах, какие-то богато украшенные чудовищами буквы: сайт, оказывается посвященным тра-дициям переписывания рукописей и содержит отличный статьи и добротный исследо-вания манускриптов средневековья, а вот таким непотребным способом, оказывается, оформлялись труды, посвященные описаниям ада и все с ним связанного, и существо-вали даже специальные школы и направления, спорящие по поводу необходимости или допустимости изображать непотребства и мерзости, которые должны совершаться в аду над грешниками. Вампир крутит головой, в очередной раз потрясенный челове-ческой фантазией и более чем непонятным стремлением к агрессии. Брр, гадость, ка-кая.
«...способен разделить сущее на зло и добро, сотворяя из людей демонов и ангелов по подобию мира». Из-за этого указания его и вынесло на ненужный сайт: разделить человека на демона и ангела, ну-ну. Вот если бы здесь было версия по возвращению призраков из прошлого... что-то такое мелькало как-то. Не здесь, в Лос-Анджелесе и никак не связано ни с исследованиями, ни с деятельностью его агентства, что-то, свя-занное с гадалками, слышал на достопамятном рынке, где пытались продать Корде-лию. Призрак из прошлого, так что-то было связано с определенными ограничениями, потому что призрак мог внедриться в тело носителя в том только случае. Если этот носитель сам того хочет. Страстно хочет. Желает всей душой, испытывает маниакаль-ное желание, ну-у, вообщем. Все равно, по каким причинам, но тогда... хм, Спайк мог стать Вильямом в том случае только, если хотел, желала, жаждал этого в момент... ме-жду прочим, там упоминался именно посох. Посох шамана.
- Ну, как?
Вампир настолько увлекся – позволил себе увлечься – что пропустил появление ведьмы. Рыжая девушка улыбается приветливо, смущается как обычно, считая, что по-зволяет себе лишнее, но сейчас Ангел не испытывает обычного в таком случае для не-го умиления и радости. По большому счету, кроме Баффи только Виллоу относится к нему как к человеку.
- Не знаю... кажется, набрел на одну идею, но пока не могу сказать ничего опреде-ленного.
-Вообще-то, я о... нашем госте, - о госте. Ну да, о госте, как еще ей его называть. Ангел неожиданно теряется от этого простого вопроса, все еще захваченный воспоми-наниями, ошеломленный утренними, слава Богу, еще никому неизвестными события-ми, запутанный напрочь этими воспоминаниями, событиями, пониманием, неожидан-ным и страшным, всем, что испытывал, всем. Что понял и испытывает сейчас и тем, чего нет – я совсем забыл о нем. Я все время думаю о нем, о том. Что происходит, о том. Что все это на самом деле и что значит, и совсем забыл о нем самом: потерянном в будущем, беззащитном мальчишке...
которого ты оттрахал сегодня утром. Любил его Ангелус, любил тогда и кажется, сегодня утром, а пробовал понять и принять эту любовь Ангел. И у него, конечно, ни-чего не вышло, потому что он сам не знает и не понимает, что происходит в его сердце и в его душе, сам запутался так, что не видит ни капли света, сам скручен той сума-сшедшей, чудовищной бурей, что бьется в сердце его мальчика, сам бессилен и раз-давлен и нуждается в помощи и хоть капли ясности. Ни черта не понимает, весь болен и боится боли, кричать хочется от бессилия и неподвластности, не знания как восполь-зоваться своей силой, потому что на самом деле - она у него есть, и она всемогуща и...
Малыш – этого не знает. Он знает только, что он тут один, и что тот, на кого он имел право надеяться – умер, а тот, кто его заменил... Ну? Что сделал тот, кто его за-менил, а Ангел? Оттрахал и свалил к своей светлой и чистой любимой. Идиот! Он не поверил тебе ни на йоту, он соврал, безмятежно и бесстыдно, он остался один на один с абсолютной неизвестностью, и не попросит помощи: потому что того, кому он верил – здесь нет.
Идиот!
Наверное. Что-то отражается в его лице, потому что Виллоу, встревожено смотрит на него, и испуганно спрашивает:
- Что случилось? Что-то случилось?
Да случилось: бестолковый идиот, сидящий сейчас перед тобой, рыжая, только что понял, что совершает убийство. Я убиваю любовь, не свою собственную к тому же, а на это уж точно никто не имеет права.
-
-
10.05.2008 в 21:55Превратили из обреченного, пустого, бессмысленного существа в воина – и защи-тили навсегда на самом деле и от безверия, и от страха.
Ангел с трудом отрывается от своих воспоминаний, когда монитор компьютера становится черным, утратив надежду на то, что пользователь еще в нем нуждается, прибор перешел в режим экономии. Вампир встряхивает головой, удивляясь и поража-ясь и глубиной задумчивости и странными, очень уже странными и опасными мысля-ми, пришедшими ему в голову. Странно, дико, неприемлемо – так не должно быть, по-тому что это неправильно, но... вот только с тем маленьким смертным все с самого на-чал так и было – странно, дико, неприемлемо и совершенно неправильно. И продолжа-лось до сих пор – пусть даже и называется он теперь Спайком и так далек от него, что впору удивляться, что они еще разговаривают на одном языке.
Он морщится привычно, мрачнеет, и хмуриться, готовый вспыхнуть презрением и привычным гневом на непотребное творение своего демона, глумливого и злобного вампира – ублюдку, мерзавцу, циничному негодяю и беспринципному насильнику – вампира, которого ненавидит и презирает, вампира, с которым сталкивается до смерти, побеждает и унижает каждый раз, и никогда, черт возьми, не может довести дело до конца, как оказывается. Подлая, злая, отвратительная тварь.
Такому, каким он всегда и был, если говорить со стороны. Такому, каким его сде-лал ты, если уж быть полностью честным. Таким, каким он на самом деле – не был ни-когда. Вранье все это, вранье и лажа, картонная, растворяющая в слезах маска, которая закрывает его лицо от него. Предавшего его, оставившего, отказавшегося. Оставивше-го одного в вечности, которой он не просил. Она у него всегда была, так чему теперь он удивляется, когда вместо истинного обличья ему и предлагают то, что он упорно пытается увидеть.
Возможно, это вообще в первый раз, когда Ангел думает своем творении не сквозь одежку человеческой души, не сквозь отвращение и свою собственную боль. Пытается думать иначе, слабо, неуверенно, пытаясь предположить что-то другое, а не вражду и страх, с ужасом и страхом, ожидая последствий этих мыслей, результатов, куда могут завести подобные предположения. Это ведь действительно страшно – попытаться уви-деть истину – это действительно страшно, и может плохо окончиться. Гораздо проще и безопаснее закрыть глаза и видеть предложенную личину - даже если он сделана из простой бумаги и ее так легко сдернуть одним дыханием.
Но он не может больше позволить себе видеть раскрашенную картинку: сегодня утром прошлое посмотрело на него глазами стылой вечности, бесстрастно уведомив о его бессилии, но теперь то он может думать иначе. Теперь думает и чувствует иначе, вооруженный пережитой любовью, страданиями и раскаянием и вдруг вспыхнувшем в ошеломленном мозгу понимании. Что больше всего он ненавидел и боялся Спайка за невозможность разделить с ним мучающую его боль и страх – и ненавидел и боялся за то, что Спайк сможет их разделить.
Потому что если демон, может любить и может разделить боль с тем, кого любит, защитить и любить его, то где тогда разница между существом с душой и без души? И какой тогда в ней смысл?
Он ни черта не видит на экране, где кривятся в извращенно-глумливых гримасах, какие-то богато украшенные чудовищами буквы: сайт, оказывается посвященным тра-дициям переписывания рукописей и содержит отличный статьи и добротный исследо-вания манускриптов средневековья, а вот таким непотребным способом, оказывается, оформлялись труды, посвященные описаниям ада и все с ним связанного, и существо-вали даже специальные школы и направления, спорящие по поводу необходимости или допустимости изображать непотребства и мерзости, которые должны совершаться в аду над грешниками. Вампир крутит головой, в очередной раз потрясенный челове-ческой фантазией и более чем непонятным стремлением к агрессии. Брр, гадость, ка-кая.
«...способен разделить сущее на зло и добро, сотворяя из людей демонов и ангелов по подобию мира». Из-за этого указания его и вынесло на ненужный сайт: разделить человека на демона и ангела, ну-ну. Вот если бы здесь было версия по возвращению призраков из прошлого... что-то такое мелькало как-то. Не здесь, в Лос-Анджелесе и никак не связано ни с исследованиями, ни с деятельностью его агентства, что-то, свя-занное с гадалками, слышал на достопамятном рынке, где пытались продать Корде-лию. Призрак из прошлого, так что-то было связано с определенными ограничениями, потому что призрак мог внедриться в тело носителя в том только случае. Если этот носитель сам того хочет. Страстно хочет. Желает всей душой, испытывает маниакаль-ное желание, ну-у, вообщем. Все равно, по каким причинам, но тогда... хм, Спайк мог стать Вильямом в том случае только, если хотел, желала, жаждал этого в момент... ме-жду прочим, там упоминался именно посох. Посох шамана.
- Ну, как?
Вампир настолько увлекся – позволил себе увлечься – что пропустил появление ведьмы. Рыжая девушка улыбается приветливо, смущается как обычно, считая, что по-зволяет себе лишнее, но сейчас Ангел не испытывает обычного в таком случае для не-го умиления и радости. По большому счету, кроме Баффи только Виллоу относится к нему как к человеку.
- Не знаю... кажется, набрел на одну идею, но пока не могу сказать ничего опреде-ленного.
-Вообще-то, я о... нашем госте, - о госте. Ну да, о госте, как еще ей его называть. Ангел неожиданно теряется от этого простого вопроса, все еще захваченный воспоми-наниями, ошеломленный утренними, слава Богу, еще никому неизвестными события-ми, запутанный напрочь этими воспоминаниями, событиями, пониманием, неожидан-ным и страшным, всем, что испытывал, всем. Что понял и испытывает сейчас и тем, чего нет – я совсем забыл о нем. Я все время думаю о нем, о том. Что происходит, о том. Что все это на самом деле и что значит, и совсем забыл о нем самом: потерянном в будущем, беззащитном мальчишке...
которого ты оттрахал сегодня утром. Любил его Ангелус, любил тогда и кажется, сегодня утром, а пробовал понять и принять эту любовь Ангел. И у него, конечно, ни-чего не вышло, потому что он сам не знает и не понимает, что происходит в его сердце и в его душе, сам запутался так, что не видит ни капли света, сам скручен той сума-сшедшей, чудовищной бурей, что бьется в сердце его мальчика, сам бессилен и раз-давлен и нуждается в помощи и хоть капли ясности. Ни черта не понимает, весь болен и боится боли, кричать хочется от бессилия и неподвластности, не знания как восполь-зоваться своей силой, потому что на самом деле - она у него есть, и она всемогуща и...
Малыш – этого не знает. Он знает только, что он тут один, и что тот, на кого он имел право надеяться – умер, а тот, кто его заменил... Ну? Что сделал тот, кто его за-менил, а Ангел? Оттрахал и свалил к своей светлой и чистой любимой. Идиот! Он не поверил тебе ни на йоту, он соврал, безмятежно и бесстыдно, он остался один на один с абсолютной неизвестностью, и не попросит помощи: потому что того, кому он верил – здесь нет.
Идиот!
Наверное. Что-то отражается в его лице, потому что Виллоу, встревожено смотрит на него, и испуганно спрашивает:
- Что случилось? Что-то случилось?
Да случилось: бестолковый идиот, сидящий сейчас перед тобой, рыжая, только что понял, что совершает убийство. Я убиваю любовь, не свою собственную к тому же, а на это уж точно никто не имеет права.
-
-
10.05.2008 в 21:55- А-а, - вроде бы успокаивается ведьма, - то-то машина во дворе. А Джайлз где?
- Звонил Райли, как я понял, - невольная неприязнь проскальзывает в его голосе. Слишком близко его знакомство с одиозной организацией, и в честность намерений ни структуры, ни ее исполнителей, он не верит, - ему... им понадобилась какая-то кон-сультация.
- А-а, - Виллоу кивает головой, подтверждая обыденность подобного обращения, и вновь спрашивает, - И что ты нашел?
Ему не хочется объяснять, никак не хочется: ему нужно найти мальчишку и сказать ему. Сказать так. Чтобы он действительно поверил, сделать что-то такое. Чтобы он по-нял, что он может ему доверять, что он может надеяться на него... даже если внезапно превратится в Спайка, потому что он, кажется, теперь людей не убивает, и он... что на самом деле важнее и есть настоящей причиной, тоже может... рассчитывать на него? говорить не через маску ненависти? Стать другом?
Вот это уж точно полная чушь: но что-то надо сделать, что-то изменить, раз уж он сам изменился и обнаружил то, чего в упор не видел. И сделать это надо срочно, не-медленно, и пока он смотрел на ведьму – чувствовал, что этого времени у него остает-ся совсем ничего, что у него его нет. Черт знает почему, но – нет.
Он объясняет Виллоу, что он вспомнил и обнаружил, что успел перевести и он и оба наблюдателя. Объясняет послушно, потому что не обнаруживает внятной причи-ной отказаться от разговора с ведьмой – полезного разговора, девушка умна, сообрази-тельна, разбирается в магии - чувствует, слышит, как капля за каплей утекает это от-пущенное время, проваливается в небытие, раскрытое прошлым, потому что...
Он не знает на самом деле что сказать. Не знает, как сказать. А пустым словам – он не поверит, и времени, чтобы найти нужные слова у него почти нет, потому что его мальчик – не тот человек, который будет ожидать решения судьбы. Он попытается взять ее в руки, он будет сопротивляться и искать выхода, но он не допустит, чтобы его убили, как скот на бойне.
Черт, что ему сказать? Как? Так мало времени, так чертовски мало времени и никто не знает, чем все это закончится, так мало времени.
Собственно, на самом деле. Времени уже не осталось... Пистолет он уже спрятал, оставленные в сейфе банкноты художественно разложил, чтобы с первого взгляда бы-ло не понятно, сколько их там, в машине Ангела раскурочен, и надежно, двигатель, и в машине наблюдателя припрятан запас съестного, карта дорог и бутылка с приятным содержимым. Он даже придумал, как объяснить свою беспомощность и полное непо-нимание происходящего: Гаррис, знакомя его вечером с телевизором, насмехался над каким-то там сериалом, который он вроде бы любил в виду неживом, и упомянул о странной болезни беспамятства. В принципе. О таком слышал, но неподробно и вооб-ще...
В какой-то момент он с оглушительной ясностью понимает обреченность и бес-смысленность своей попытки, и чуть не воет от беспросветной безнадежности своего нелепого начинания. Но у него нет выхода, просто нет: он совершенно один. Он ниче-го не знает и никто не знает, что произошло, он обречен на смерть и отчаяние, и все вокруг него – враги и нет ему тут ни помощи, ни спасения.
Он здесь сдохнет, сдохнет в смешных и бессильных попытках отстоять свою жизнь и независимость. Ну и смейтесь, сколько влезет, издевайтесь и тыкайте пальцем: впер-вые на арене, пришелец из прошлого, безмозглый придурок, умудрившейся попасть в лапы одного и того же козла до и после своей смерти. Нет у меня ни единого шанса, но... если ты не будешь пытаться – проиграешь по умолчанию.
В темных шоколадных глазах медленно тают непоявившиеся золотистые искры звезд – от тепла они загорались в глазах того мужчины, от тепла и желания, и он ему верил, задыхаясь от боли или отвращения, содрогаясь под плеткой произносимых им слов, чуть не плача, когда то загоревшееся тепло больше не могло удержаться под мертвым холодом погибшей души – вырывалось, искрилось, просыпалось на его бед-ную голову ласковыми поцелуями, всхлипываюшей нежностью, жадным, полностью посвященным отданным ему вниманием. Всем его скудным теплом, всей его слабой любовью - слабой. Такой скупой по сравнению с его собственным пламенем, но – ему, только ему – и пусть к черту катится ад, если в аду я смогу быть с ним!
Не так уж много, из него и собственных его желаний, в основном состоял этот странный их мир на двоих - отдельный и несуществующий на самом деле – но был. Какое-то время, существовал в реальности, был, подпитываемый его бешеной стра-стью и огнем. И он горел в нем, горел до смерти, и не обрати его Ангелус – ему не долго оставалось. Возможно, так было бы лучше, никаких дурацких превращений не было бы, никаких сакраментальных встреч через сотню лет, никаких дурацких надежд и боли.
На самом деле – ничего этого не было. Никогда не было, глупость все это, глу-пость, сон дурной, невозможность. Не было ничего и никогда, никаких там мистиче-ски-прекрасных Любовей и всей остальной ерунды. Не горели никогда эти долбанные искорки в беспросветно виноватых глазах, а просто... сон это был, дурацкий глупый сон. К черту!
-
-
10.05.2008 в 21:56- То есть... он как бы полностью заместил Спайка?
- Возможно.
- А как можно применить такое орудие к Истребительнице?
- Знаешь... есть вероятность, что посох возвращает... как бы это выразиться, он возвращает мертвых на место живых, но если дело касается мистического существа, то, возможно, возвращает часть этого существа. Вернее, возвращает то состояние, ко-торое предшествовало мистическому.
- То есть... ну да. Спайк вернулся к состоянию Вильяма Винтерсона и помнит, ес-тественно, только свою жизнь, а Баффи... могла вернуться к своему детству, когда он еще не стала Избранной, и не обладала силами. О Господи! Он хотел лишить ее сил Истребительницы, а потом убить!
- Во всяком случае, это наиболее вероятно. Уэсли нашел подтверждение в хрони-ках Рук, там описывается нечто похожее...
- И что теперь делать? И.. как это надолго? Что будет... со Спайком?
- Никаких упоминаний не обнаружено, но Уэсли послал запрос в ковен, там при-держиваются мнения, что действие подобного колдовства необратимо.
- Ох! Значит Спайк, то есть Вильям... останется здесь навсегда, вместо Спайка... ох, не знаю, что хуже, - последние слова она еле слышно бормочет, но Ангел обладает слухом очень чутким, так что переспрашивает – громко и внятно, так что слышно под-слушивающему блондину. Через бутылку. Старый проверенный метод.
- Что хуже?
- Э-э-э, понимаешь, - Виллоу заметно теряется, краснеет, нервничает и почему-то боится поднять взгляд на Ангела. Вчерашняя беседе вампира с его несотворенным созданием произвела на нее самое сильное из всех Скубисов впечатление – в отличие от остальных, она достаточно глубоко изучала обычаи и традиции вампиров. И демо-нов и вампиров, в данном случае, важнее последнее, так что, примерно, она представ-ляет, что означает Дитя, для его создателя.
- Понимаешь, - отчаявшись избежать его взгляда, Виллоу подымает голову и на-пряженно хмурится, - Понимаешь Ангел, он... он нехороший человек. Я читала офици-альную версию его нежизни в хрониках наблюдателей и... там совсем все по-другому, а здесь... Он – бандит, и он... он ведь убивал верно? И дела даже не в этом... то есть в этом, конечно, но... даже если он никого не убил в прошлом столетии, мне кажется, что это, потому что он не успел, Ангел, он страшный человек. Он очень злой.
Кому, как ни ему об этом знать, кто как ни он знает об этом совершенно точно, а не, потому что обладает развитой интуицией и телепатией в зачаточной форме. Он очень опасен, он совершенно непредсказуем, алогичен, неадекватен и никогда не ру-ководствовался стандартными соображениями.
Он будет пытаться выжить любой ценой.
- Он совершенно непредсказуем, он ни перед чем не остановится и никому не ве-рит. Он всех считате врагами, Ангел. Он...
- Он причинил вам вред?
Ох! Сердце у Виллоу дергается так, что слышно должно быть не только вампиру, да и врать девушка совершенно не приучена – ему кто-то сказал? Гаррис? Ох, навер-ное, Джайлз! Но она торопливо отрицает:
- Нет, нет, он не причинил нам вреда, - не успел.
- Не успел, да, - горько спрашивает Ангел и не удивляется, когда ведьма в отчая-нии опускает голову и кивает.
- Да, то есть, - она мнется и пытается оправдать блондина, совершенно не из тех соображений, которые терзают вампира, опасающегося поведать Баффи истинную ис-торию своего творения, - нет, он не сумел бы. Ия и Джайлз, и Баффи... нет, конечно, но он... напугал Гарриса и я..., - девушка подымает глаза, стараясь высказаться как-нибудь так, чтобы не спровоцировать вампира на немедленное уничтожение «Спайка», потому как свято уверена в возникновении такого желания.
- Он может быть таким... хорошим, таким обаятельным. Он пытался убежать из дома, он так напугал Гарриса, а через два часа Ксандер учил его пользоваться микро-волновкой, и они подкалывали друг друга как старые друзья, и... все, что он узнал о тебе и... Баффи, он узнал от Гарриса, потому что тот ему немедленно проболтался. Он не болтал бы так со Спайком, понимаешь? Я имею в виду...
- Что он способен легко обмануть. Может внушить о себе очень хорошее мнение и воспользоваться этим, - заканчивает Ангел. Может, еще, как может, но... как Спайк, не как Вильям.
Но он тут же сам себе опровергает: для тебя, тебе этот мальчишка был совершенно открыт, тебя он не пытался очаровать, потому что тебе этого не надо было, ты не ви-дел, на что он способен, загнанный в такой угол, ведь так? Ты видел, как он сражается, видел, как он ругается, любит, дерется и высмеивает – ему не было нужды прибегать к оружию своего обаяния, а ведь оно у него должно было быть, ведь так?
- Да, - соглашается Виллоу, тихо вздыхая, - он опасен, он злой, и это сразу видно, и он сразу стал... говорить и поступать как Спайк. Я имею в виду – он умеет находить самый больные слова и поступки, но он – еще хуже. Он смеяться умеет, он умеет так хорошо и здорово смеяться, что ему хочется верить и дружить.
Вампир почти с удивлением смотрит в прекрасные огромные глаза еврейки, сквозь собственные тоскливые мысли и чувства, изумляясь как далеко, как намного выросла эта девушка за то время, что его не было здесь, потому что эти слова – не девчоночьи, не девичьи. Это слова женщины, женщины, познавшей и любовь, и боль, и отчаяние, пусть не в той мере, какая случается у людей, но уже затронули вечные человеческие страсти это нежной сердце, и, затронув – не замкнули и не закрыли его. Осветили, от-крыли внутренние глаза души, и нечто, не входящее в обычное человеческое сознание подростка уже проросло и открыло будущую мудрость.
- Он хуже. Опаснее и хуже Спайка, потому что он... не демон. Потому что он че-ловек и в нем много всего, и то хорошее, ясное, что в нем есть – оно такое хорошее и ясное, что ради него хочется простить все остальное, хочется все время ему верить, считать, что все остальное – неважно, - она опять опускает голову, хмурится, но закан-чивает.
- Он об этом знает.
Последнее, Вильям уже не слышит, наверное, удивился бы, склонности к самоко-панию и поискам подземных истин человеческой психики у него нет, так что понять знает он о собственной привлекательности такого рода и пользуется, или не ведать, не ведает, ему не интересно. Виллоу, в данном случае, точно определив истинную приро-ду опасности этого дикого и яростного существа, совершает все же свойственную ум-ным и проницательным людям оплошность: предполагает, что все остальное человече-стве моделирует свое поведение по тому же принципу, что она – сначала думает, а по-тому действует. В случае экзотического британца, модель изначально противополож-на: он сначала чувствует, а потом действует, а думает вообще после всего.
Так что Вильям сначала горько смеется про себя, получив отвальную порцию бе-зысходности и провала с утра пораньше, потом организовывает свой побег, а потом уже думает: если они правы, то он застрял здесь навсегда. Правда, он, кажется, не ис-чезнет совсем, если конечно, он правильно понял и если ничего не изменится... вот черт!
Джайлз настолько потрясен и переполнен отвращением, что даже не замечает соб-ственного автомобиля во дворе, хотя ему положено находиться в гараже. Входит в дом, испытывая тягостную глухую тоску и единственно, классическое желание: хо-рошенько напиться, заснуть, и чтобы когда проснулся – показалось, что ничего подоб-ного на свете нет, и не было. Виллоу, выбежавшая его встречать, тут же замирает, опять ощущая показательный толчок в сердце – второй раз уже за сутки.
- Что случилось, Джайлз?!
Наблюдатель с минуту смотрит на ведьму, с болью, с тоской, испытывая раздраже-ние и боль от необходимости объяснений и таких объяснений, чтобы не напугать, не отвратить от дела света и спасения мира эту солнечную девушку с доверчивым взгля-дом. Потом вздыхает, и опять вздыхает, когда рядом с ведьмой появляется и вампир: господи. Вот только Ангела мне здесь не хватало! Господи, ну почему ты не остановил меня, когда я предложил Истребительнице вызвать сюда темноволосого вампира.
- Что случилось, Джайлз?
- Неприятности, - ох как не хочется что-то объяснять, ох, как не хочется рассказы-вать вообще об этом, но Истребительница должна знать, - я расскажу, но после прихо-да Баффи.
Легка на помине: девушка, пока ничего особенного не подозревающая, кроме ди-ких подозрений Райли, влетает в дом еще почти безмятежная и веселая, как и положе-но девушке вырвавшейся из алчной пасти высшего образования. Пока еще веселая – Вильям мысленно ругается, поминая всех неизвестный ему родственников девушки, но... кто знает, возможно, все к лучшему: неприятности, о которых пока ничего не ска-зано, явно не касаются его болезного, так что, возможно, он останется без наблюдения на некоторое время.
-
-
10.05.2008 в 21:56- Что случилось? – популярный вопрос в этом доме. Джайлз вздыхает, решительно снимает очки.
- Баффи. надо поговорить.
- Простите, я не понимаю. Что случилось?
- Видите ли, миссис Саммерс, это... э-э-э, связано с вашей дочерью.
- Что?
- Простите, но боюсь, вам необходимо, проехать в нами в участок.
- Что?!!! Что с моей дочерью?!
- С ней – ничего, уверяю. Но вам необходимо...
Кто-то верит, что не существует продажных полицейских? Или кто-то еще верит, что не существует наемников, свободно выполняющий щекотливые поручения за раз-ного рода ответный услуги? Ну-ну.
От прозрачного взгляда огромных нечеловеческих глаз с черными провалами зрач-ков невозможно отвести глаз, невозможно оторваться. Знаешь, что умираешь, что те-ряешь душу, глядя прямиком в адскую бездну – а отвести взгляд не удается.
Знаешь, что сейчас умрешь, а все равно ничего не можешь сделать.
- Не совершайте ошибок, миссис Саммерс, и с вами ничего не случится. Правда, - он даже улыбается, в подтверждении своих слов, мило и любезно, но это не имеет ни-какого значения и никакого отношения к происходящему.
Она сейчас умрет. Она сейчас – умирает.