Рангрему было дурно. Плохо, тошно, больно – вообщем, дурно. Некромант, чаров-ник, специалист черной магии, да еще и замешанной не на простой крови, а на весе-ленькой комбинации живой влаги демонов, человечьей и ведьминской крови, разыски-вается целым десятком ковеном различной степени могущества, всем, сообщившим о месте пребывания мага, будет вынесена благодарность...
При таком тщательном розыске он мог спрятаться только в тех немногих, вооб-щем-то на земле, мест, где совместная, человоке-нелюдская аура могла послужить маскировкой, и Адские Врата в состоянии повышенной активности были идеальным убежищем с этой точки зрения. Правда – с некоторыми неудобствами и ограничения-ми: солнечная долина была настолько перенасыщена неудобоваримой демонической магией, что его собственное колдовство утрачивало не менее половины силы. А что делать-то? Пришлось смириться... с неудобствами.
Но вот это к неудобствам отнести было уже затруднительно, и как ни крути - на-столько выразительное нарушение замаскировать средней демонической активностью невозможно: трупы, целая куча трупов. Некоторые... ох черт, почти все, прошли ини-циацию. Стали вампирами в смысле.
Если, конечно, разделенные части тел, ползающие по комнате, можно назвать вам-пирами. Отдельные части и тела не смогли остаться даже условно живыми, некоторые инициации не подлежали – Спайк употребил для декорирования помещения все насе-ление морга, как живое, так и упокоившееся – и теперь лежали неподвижно, не пре-тендуя на состояние технической смерти, зато все остальное, неживое, тоже вообщем-то мертвое – ползало, шевелилось, куда-то лезло и пыталось освободиться. Полоум-ный вампир шипел, надкусывая непослушные части, и связывал или приклеивал их к стенам, полу и потолку, где они продолжали отвратительно шевелиться и изворачи-ваться. Парочка еще оставшихся в технически живых новообращенных и один дейст-вительно живой, но благополучно сошедший с ума человек, молча следили глазами за безумным чудовищем и не шевелились, в отличие от уже растерзанных соратников.
Они просто от страха застыли, доходит до колдуна в тот краткий промежуток вре-мени между тем, когда он осмотрел предоставленную взору картину – не помню на-звания, но даже знаю, где он мог видеть репродукцию – и тем, когда он скрутился на полу, усердно и прилежно извергая из себя ужин.
И обед, и, по-видимому, даже завтрак – настолько долго он не может подавить не-удержимые судороги: Господи Иисусе, я знаю, что я – великий грешник, я знаю, что меня ждет ад, и я не вправе просить тебя о помощи, но Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ТЕБЯ, ГОСПОДИ!!!
ПОМОГИ!!!
Безумец у стенки вдруг начинает хихикать, пуская слюни, и вампир раздраженно произносит:
- Рангрем, не можешь управиться с собственным ужином – не ужинай, - он пово-рачивается к полке, по которой ползают оторванные руки и гениталии и хладнокровно указывает, - или я научу тебя, как обращаться с собственным ужином.
Боженька помоги! Господи, спаси и помилуй! Колдун с отчаянным усердием пыта-ется закончить борьбу с позывами, очень четко уяснив смысл угрозы: Спайк легко мо-жет обратить его в вампира. И никакие магические штучки здесь уже не помогут – он мог убить и с чипом в голове, но когда устройство перестало действовать, последние рычаги контроля исчезли в небытии, и теперь он мог только наблюдать за действиями монстра, и лишь пытаться сохранить собственную жизнь.
Очень даже четко понимая, что любопытство вампира может не хватить на краткий срок его терпения, а прогрессирующее безумие может в любой момент сменить при-оритеты. Единственная надежда, что вампир, и ранее не отличающийся осторожно-стью и способностью к обдумыванию планов, утратит их окончательно и его можно будет как-то... подставить.
Вот только кому? Истребительница – с ним не справится. Неизвестно, что с ним произошло, неизвестно, что превратило обезбашенного и временно недееспособного вампира в адскую тварь, бешеного зверя без малейших признаков границ, но – это про-изошло. И остановить его – может только чудо.
И когда он поворачивается к человеку, у того тоже возникает неистребимое жела-ние сесть на пол и пускать слюни: это гораздо приятнее и полезнее для здоровья, чем понимать и видеть что тут на самом деле происходит. В стеклянных глазах адской тва-ри - ничего человеческого, ничего разумного, ничего демонического – ничего от яро-сти, злобы, жестокости или любви хоть кого-нибудь их существующих. Лишь холод-ное, спокойное удовлетворение от вида своего труда.
- Прекрасная композиция, не находишь, - он довольным взглядом обводит резуль-таты кровавой резни, учиненной в несчастном морге, равнодушно смотрит на оставше-гося в живых санитара и неиспользованных в «композиции» миньонов, - Мне всегда нравилась человеческая фантазия. Иногда, меня это даже удивляет: люди не помнят ада, не могут видеть реальных воплощений своих фантазий, но при этом умудряются творить истинные шедевры.
Кастелледжер «Инкубация» - Рангрем вспомнил даже имя спятившего художника, создающего – или создавающего, с такими фантазиями долго не живут – подобные кошмары. Вот только его ангел-хранитель озаботился тем, чтобы полоумный подопеч-ный творил свои «шедевры» на бумаге, а кто позаботится о полоумном вампире?
Живой, так же как и колдун не пробуждает у Спайка жажды: спятивший санитар любит чрезмерно выпить, а кровь колдуна отравлена магией – никакого удовольствия. Да и честно говоря, почему-то в эти сутки, когда он смог полностью и свободно на-слаждаться кровью любого вида и качества, эта изумительная жидкость утратила бы-лую притягательность. То ли слишком легко доступной она стала, то ли он действи-тельно слишком сильно сосредоточен на цели, и не в состоянии отвлечься даже на гас-трономическое удовольствие – слишком сильно его это не волнует. Одна мысль, одно сладостное представление о битве, одно восхитительно томление от ожидания этой битвы - и все остальное просто отступает, исчезает перед неистовой могучей волной ослепительной ярости, желания, страсти. Одной единственной страсти и желания – любви.
Это ведь и есть любовь – настоящая любовь. И дар настоящей любви – отдать, по-дарить себя, целиком, подарить все, чем обладаешь, лучшее из того, что обладаешь: смерть. Прекрасную. Совершенную. Королеву смерти.
Я люблю тебя, Истребительница.
Спайк даже мурлыкает от восторга и силы, охватившего его чувства – я люблю те-бя, Баффи. никогда не мог признаться, никогда не признавал очевидного, но теперь, неся в себе смерть, ставший смертью и лучшим е воином, так легко и ясно дается ему эта истина, так легко и нежно признается он в сумасшедшем невозможном желании - я люблю тебя Баффи, я люблю тебя, Истребительница, люблю, люблю, люблю! И я дам тебе то, что есть у меня самого ценного, и тогда у королевы всегда будут твои гла-за – зеленые-презеленые, как весенняя листва под солнцем. Так красиво...
- Рангрем, так что ты нашел? – спокойно произносит вампир, словно на королев-ском приеме, а не в залитом кровью морге находится его собеседник. Вполне возмож-но, что он так и думает – невозможно представить, невозможно предугадать, что дума-ет и чувствует спятившая нелюдь. Он ведь и не издевается, и не иронизирует и Госпо-ди, Боже мой, действительно в мыслях не имел пугать его или угрожать: он просто ос-тавил своего шпиона или околдовал одного из его собственных слуг и немедленно из-вещенный о результатах изысканий, пригласил его на беседу.
За чашечкой крови – маленькой такой, величиной с двухэтажное здание. И солгать-то теперь не удастся, и особенно скрывать тоже. Утонченное, совершенное лицо вам-пира хранит выражение любезности и собственного достоинства, и голос исполнен британской изысканной невозмутимости, и если бы не прозрачные, совсем, совсем прозрачные, безумные глаза, можно было бы даже поверить, что говоришь с кем-то... с кем-то понятным. Имеющим какое-то определение. Обладающим определенным са-моназванием.
Обитателем Земли, пусть даже и бывшим.
- Рангрем, ты не слишком увлекся любованием? – не-а, не ирония, ни насмешка – просто вопрос. Уточняющий.
- Кстати, ты знаком с работами Кастелледжера? Как ты думаешь, я не слишком нарушил авторский замысел, переместив центр зарождения на северную стену? Я по-нимаю, что у него в картине есть прямое указание, но иначе не добиться было нужного эффекта: здесь нет южного окна.
Колдун сглатывает, стараясь, лишний раз не смотреть ни на «центр зарождения», ни на северную стену, ни на все остальные живописные декорации, но и не демонст-рировать откровенного страха и отвращения. Это будет стоить ему жизни. В лучшем случае.
- Картину видел, но подробностей, уволь, не помню. Так что я не советчик.
- А жаль, - искренне огорчается вампир, - Я хотел услышать чужое мнение. А ут-ренние посетители боюсь, не смогут оценить совершенства замысла.
В это, он, конечно, оказывается совершенно прав – не смогли. Совершенство за-мысла оказалось совершенно погребено под его чудовищностью.
- Так что там с посохом?
Рангрем прикрывает ресницы, чувствуя, что еще секунда эстетической оценки, и он опять начнет выворачиваться наизнанку, и подчеркнуто деловито сообщает:
- О нем мало упоминаний – это артефакт не свойственный нашему миру, но в за-писях ковена Стрелы Мира есть довольно любопытные сведения: посох позволяет раз-делять сущность на неравные части.
- Поясни, - повелительно вскидывает бровь вампир и у волшебника не возникает даже тени возмущения.
- Это орудие разделяет сущность на половину, состоящую из слабых качеств и по-ловину, состоящую из сильнейших качеств, вне зависимости от начального соотноше-ния в сущности.
Спайк укоризненно качает головой, словно заботливый учитель, поймавший уче-ника на увиливании. Никакой злобы. Никакого гнева – одно заботливое участие и Ран-грем едва удерживается от крика при взгляде в его спокойные, совершенно спокойные глаза. Нет, Господи, пожалуйста, нет! Только не это! Не так!
- Рангрем, Рангрем, и откуда только у вас, колдунов и магов такая патологическая потребность выражаться языком цветистым и рассчитанным на посвященных? Вы так пытаетесь указать на свое достоинство? На свою незаменимую роль? – неуловимым для глаз движением вампир вдруг оказывается совсем рядом и в широко распахнутых глазах вампира колдун ищет и не может найти зрачков – только стеклянное бесцветное безумие, в котором тонут и исчезают все догадки и попытки как-то защищаться, как-то спрятаться от этого существа.
- Или пытаетесь унизить непосвященных? – задумчивый голос полон сожалений и спокойствия и лед ползет по телу колдуна вместо крови – замерзает, рвется морозны-ми иголками, превращается в холод и стекло и понимание того, что вампир его зачаро-вывает, и его хваленная защитная магия не в состоянии удержать вторжение такой си-лы, уже никак не могут спасти человека, и он истошно орет в глаза своей смерти, ви-дя, как возникают в глубине и стремительно расширяются черные точки зрачков.
Чтобы стать зеркалом черноты, чудовищной бездной всякой и всей тьмы, в кото-рую его неудержимо втягивает и поглощает.
- Разделяет любого на слабую и сильную половину, на лидера и неудачника, на волшебника и сумасшедшего, на труса и воина, - взахлеб, и, как и можно громче, стремительно и, повторяясь, словно ан самом деле рассчитывая бешеным речитативом удержаться в границах жизни и разума, - на воина и человека, на умного и идиота, на ведьму и...
На Убийцу и смертную, на воина и человека – на Истребительницу и Баффи.
На мою королевскую ненависть и невесту смерти. Разделить. Увидеть обоих своим глазами – и слить вместе. Сделать вновь одним.
В себе.
- ... так что с этой точки зрения ты оказался прав: посох действительно не замыка-ет петлю времени, и впечатления нашего гостя не представляют опасности.
- Они и раньше не представляли опасности, - несколько ворчливо – после выво-лочки за намерение сканировать посох – комментирует Виллоу, - достаточно было на-поить его зельем забвения, и он ничего не вспомнил бы из увиденного.
Не вспомнил бы. Какой-то миг Ангел пытается оценить радует или огорчает его это знание – и не понимает. Голубоглазый смертный – не гость из прошлого, не вер-нется туда никакими силами, потому что не оттуда был взят. Радоваться этому или огорчаться? Кто знает.
- Тогда что он такое? – возмущается Гаррис, которому до чертиков уже надоело и бессонница и вынужденное общение с вампиром и до их пор возмущает явное утаен-ное от него решение, - Откуда взялся? Что, этот посох или что оно такое сделало?
- Превратило Спайка в человека, - делает неожиданно-логичный вывод Аня, по-трясенное, не выводом, а тем, что его сделала Аня, особо не отличающаяся склонно-стью к анализу, молчание воцаряется в комнате и бывшая демонесса пожимает плеча-ми, - Но он же стал человеком, разве нет?
Так это вывод или констатация? Ведьма качает головой, Джайлз хмыкает, Баффи... Баффи молчит. Изо всех сил и очень упорно она молчит и старательно не глядит на своего любимого. Целую ночь, целую чертовски долгу. Ночь слышать его голос, то-нуть в его голосе, в его глазах, темных и бездонных как эта ночь. Целую ночь видеть его лицо и его руки и отводить глаза, чтобы не вспоминать, не глядеть, не застывать статуей от прилива обморочной нежности.
Слишком долгая ночь. Слишком, слишком, слишком – слишком для юной смерт-ной женщины и так отлученной от любви, как только можно. Слишком долго и слиш-ком много.
Так что она даже не слышит насколько это много для Джайлза, раз за разом огля-дывающегося на второй этаж, куда однажды поднялся по лестнице из роз, чтобы уви-деть смерть собственными глазами. Много для Виллоу, вспоминающую совсем другие темные глаза, загоняющие ее в ад холодом и беспощадным злом могущественного де-мона. Много для Гарриса, четко, невероятно четко и страшно слышащего собственный голос и собственные слова, когда он лгал Баффи, призывая ее убить любимого вампи-ра.
Много, непереносимо много для Ангела: для ангела любящего и влюбленного, бес-конечно влюбленного и восторженного от света своей любви, от силы своей любви, от самого существования этой чудесной маленькой женщины, наполнившей его жизнью, подарившей ему жизнь, давшей смысл этой жизни. Для Ангелуса, ненавидящего и преисполненного ненавистью и желанием уничтожения, победы над заклятым и нена-вистным врагом и никогда так и не признавшемся самому себе – влюбленным, да, влюбленным в Истребительницу. Так много для Ангела сегодняшнего, вернувшегося из ада, прошедшего через боль и безумие, возвращенного в жизнь и любовь, и отка-завшегося от этой любви, ради свободы и счастья своей любимой – много, много, слишком много!
Так много, что к рассвету оставшиеся нетронутыми в этой тяжкой истории в испуге замолкают как перед бурей, боясь малейшим случайным намеком, лишним движени-ем. Слабым звуком голоса привлечь чье-то внимание, нарушить это жуткое застывшее страшное напряженное равновесие. Нарушишь – и грянет буря, ураган, шторм перед которым тайфун Каролина покажется детской забавой.
- Значит, посох делает мертвых живыми? – тихо спрашивает Тара, и звук ее голоса замирает в комнате жалобной просьбой о спасении. Помогите нам кто-нибудь, пожа-луйста, очень нехорошо здесь и страшно.
- Вряд ли, - отвечает вампир, ни подымая глаз. Он вообще старается не глядеть ни на кого, когда, наконец, понимает, что, на кого бы он не пытался поднять взгляда – он все равно увидит Баффи, светловолосую, любимую воительницу, так что можно даже не пытаться делать вид, что он хоть что-то забыл, что хоть что-то потеряло для него значение из прошлого, что хоть как-то изменилась его нежизнь
Не стоит – и не выйдет. А если вспомнить о другой части нежизни – тогда станет еще хуже. Чтобы не происходило у него с Истребительницей, какой ошибкой или единственной правдой не была бы их любовь или расставание, но все это – было, и есть, и будет желанием и любовью двоих людей. Пусть и не совсем людей или техни-чески неживого и живой, но – тех, кто обладает душами, и имеет право жить и любить в этом мире. А тот, кто сит сейчас наверху, в комнате когда-то предназначавшейся для умершей женщины – он часть той нежизни, в которой для любви места не было. И права не было.
Но любовь-то – была. И разве виноват в этом смертный мальчишка, доверившийся и полюбивший демона? В том, что демон вырос и стал вновь человеком, и влюбился в женщину? Разве виноват? И разве не имеет право на помощь?
Вот только – как ему помочь? И как примет помощь упрямый смертный от того, в ком отказался увидеть своего любовника? От того, кто его не любит и значит – никак не вызывает доверие?
А он любит? Молчание затягивается так, что вампир даже успевает вспомнить, о чем собственно он пытался говорить. Никто его не подгоняет, и не прерывает течения мыслей – много, слишком много здесь и сейчас всего намешано и висит в воздухе ту-чей сплошной массой огня и молний и без единой капли благодатного дождя. Какой уж тут дождь, какой облегчение – живыми бы остаться и хоть во что-нибудь верить еще, кроме отчаяния.
- Нет. Это не имеет смысла, ведь демон пытался использовать оружие против Баффи,
Да, точно не имеет смысла – Истребительница живая, и не может стать... еще жи-вее.
- Тогда зачем, - спрашивает в пространство Гаррис и ничуть не удивляется, когда в комнате опять зависает молчание: некому отвечать. Просто некому. Многое, многое, многое висит в пространстве, грозя и угрожая погрести их под взрывом, и все они изо всех сил делают вид, что ничего подобного не происходит, и нет никакой угрозы и не-чему здесь взрываться и разрушаться.
Так изо всех сил, так старательно и упорно, что даже не замечают еще одного не-счастного, спутанного и затянутого в эту отвратительную историю – еще одного кото-рому тоже слишком много в этой комнате, в этом доме, в этом чертовом мире, так не-похожем даже на тот ад, в котором он привык жить. Ни черта он не спит, и даже не пытался – вид делал, опасаясь, что кто-нибудь их странной этой банды придет прове-рить его заявление или...
Последнее было конечно нелепой надеждой, но – было. Не сказанное, и даже в мыслях не озвученное, но, черт побери, как он ждал и как бы отчаянно притворялся спящим, если бы сюда пришел кто-то, кому он так верил, что согласился стать бес-смертным. Вот интересно, у Ирландца получилось или все-таки это было так, досужей болтовней и игрой демона?
Прятаться за различными мыслями Вильяму не свойственно, он предпочитает дей-ствие и реагирование, так что, убедившись в беспечности бестолковых людей – и что самое странное и в беспечности Ангелуса, что по меньше мере странно – он осторожно спускается вниз по карнизу и остаток ночи проводит, подслушивая со всем вниманием. Нельзя сказать, что это времяпровождение было полезным, обсуждение в комнате все время замирало, снова и снова напарываясь на нечто, о чем собравшиеся говорить не хотели и старательно избегали упоминать, но кое-что, кроме уже предоставленных сведений, он получает.
Посох, значит, какая-то магия о цели, которой они не знают, но которая послужила причиной его появления. Какой-то Спайк, вампир, который попал под лапу какого-то демона – Господи, судя по их высказываниям этих демонов тут как собак нерезаных – и превратившемуся... в него. Звучит нелепо. Но страшно. По-видимому, ирландский ублюдок не врал и сделал его бессмертным.
Но вот как объяснить все остальное? Совершенно определенно они не вместе. Со-вершенно определенно – не друзья, и в беседе упоминаются и вражда и соперничество, и какие-то пытки с кольцами. Странно как-то звучит, но... ладно, совершенно опреде-ленно – он получил, хм, получил душу. Изменился, превратившись в спасителя людей и зверей, и влюблен до глубины этой самой души в светловолосую леди, с которой по каким-то причинам тоже почему-то расстался. Мда, похоже, твои ангелы-хранители решили, что тебе повезло в смерти и без любви ты обойдешься, парень. Смешно.
Ну и что это значит для него? Ничего хорошего. Он возвращается в спальню, убе-дившись, что рассуждения компании зашли в тупик по поводу его природы и способа появления. Что довольно странно, поскольку им должно быть гораздо важнее, чего собственно добивается давешний монстр, а вовсе не что он сделал с неведомым Спай-ком, который похоже он и есть. Понятно, что вся эта компания крайне враждебно от-носится к этому самому Спайку – и к нему соответственно – и что самое неприятное для него – это то, что и бывший его друг тоже к нему очень плохо настроен. Но вооб-ще-то, это важно для него, Вильяма Винтерсона, дурацким колдовством оказавшемуся здесь, а вовсе не для них, которым это должно быть глубоко все равно и...
Ему вдруг, сдуру, как с дубу, кажется, что он видит Ангела, стоящего в тени ком-наты, и он даже вздрагивает и едва ли не вскакивает с кровати, прежде чем понимает, что это лишь его воспаленное от бессонницы воображение, но на эту секунду немыс-лимая надежда, и радость, и облегчение врывается в его сердце, окатывает счастьем, безмятежной уверенностью, что вот теперь, все хорошо, и не важно где они, что с ним на самом деле случилось – важно лишь то, что он не один, что в кои-то веки, и в таком страшном месте, на последнем издыхании отчаяния и всяких надежд – он не один. У него есть кто-то, кто-то, кому он доверяет, кому можно довериться, и кто не оставит его в беде.
Тупица? Да, конечно тупица, долбанный идиот и придурок, верящий в чудеса и ди-ковины, как какой-нибудь неудачник. Да он и есть неудачник – только неудачники ве-рят в чудеса, которых не может быть. В смысле, есть чудеса, которые могут быть, ну вроде, Воскрешения Иисуса Христа, чародеев и даже вампиров, но есть и те, которых не может быть никогда и верить в них – последняя глупость на свете. Так что когда тень оказывается тенью, а дурацкая надежда – лишним подтверждением вранья, насчет той амфоры со всякими несчастьями, он безмолвно скручивается, сворачивается в по-стели в тугой клубок, глотая нелепые слезы, и проклиная себя последними словами: идиот! Чертов придурок, кому ты нужен на хрен!
Ложь все это! Ложь, вранье и нелепица – нет никакого Ангелуса, нет никакого ир-ландца, нет желтоглазого демона, обещающего ему самого себя, нету!
Да и не было никогда. Вранье все это: кем он там стал, Спайком или еще кем, но вампир с лицом ангела ненавидит его. Понял? Ненавидит. Тошнит его болезного от меня, в рурочку сворачивает от воспоминаний о нем и их прошлых похождениях, что совсем неудивительно. Сумасшедшая золотоволосая стерва делает вид, что ирландец ничего не значит для нее, а сама орать готова от боли. И он тоже, орать готов, и изо всех сил на нее не смотрит, а у самого чуть кожа не кричит: конечно, он ее любит, и конечно теперь хочет быть на нее похожим. Так это всегда и бывает.
Он переводит дух, справляясь с болью, почти привычно, почти как всегда: так как там с милосердием Господним, а? Как с услышанной твою мать молитвой? Исполни-лось, по желаниям твоим и по вере твоей, разве нет, а Вильям? Все, как ты просил: Ан-гел, спаситель, между прочим, с совестью и всякими делами, то есть как бы изначаль-но тот, на кого можно рассчитывать, любящий, несмотря на всякие истории, смысла которых он не очень четко уловил, но все равно – все, как ты просил, придурок несча-стный, так что впредь даже не смей сомневаться в бесконечном милосердии Господ-нем! Какая ирония.
Он осторожно глядит в потолок, так как будто опасается увидеть воочию того, к кому была направлена молитва и горько шепчет:
- Спасибо Господи, ты воистину, милосерд, - он едва удерживается от того, чтобы не начать истерично хихикать, но приступ больного смеха быстро проходит, он до-вольно хорошо овладевает собой. Вот только истерики ему, на глазах обитателей этого дома, только и не хватало, достаточно, что это видишь ты, Боженька, и знаешь... врут о тебе люди, насчет милосердия для себя, и знаешь, ты больше, молитв моих не слушай, а то от исполнения моих желаний тошно становиться, хоть вешайся.
Вильям тихонько выпрямляется на кровати и вновь пытается разобраться. К черту эмоции и молитвы, возьми себя в руки, придурок: вот смотрите, леди и джентльмены. Если бы он появился из прошлого века – его попытались бы отправить обратно, пото-му что это что-то там нарушило бы, не понимаю что. А вот если он не их прошлого ве-ка, а превратился из вампира – ну и звучит, бред белой горячки, не иначе – то отправ-лять его никуда не надо, а надо... А что собственно надо? Превратить обратно в этого самого Спайка? Бред еще больший. Оставить в качестве человека и жителя это дикого городка? Сомнительно, честно говоря, особенно если учесть его репутацию, о которой есть, между прочим, кому распространиться. Чего он тут делать будет? Воровать эти странные автомобили? Кто ему позволит... Так что с ним делать?
Ответ однозначный и пересмотру не подлежит: наиболее оптимальный и эффек-тивный выход – убить его. Он, во всяком случае, так бы и сделал – дешево и полно-стью обеспечивает безопасность. Ну и что ему теперь делать? Он долго упорно смот-рит в потолок, взвешивая на внутренних весах различные возможности, и когда при-ходит к единственному внятному выводу, то опять еле удерживается от идиотского хихиканья: стыдно ему там, или не очень, и как бы не хотел он избавиться от свидете-ля своих подвигов и желаний, но это – единственный выход, оставляющий хоть какую-то, хрен знает на что, надежду. Раз он спасает людей, то может, попробует сделать что-нибудь и для меня? Невелик шанс, но что, у меня есть выбор?
А странно выглядит ирландец в этой одежде, и с такими странными волосами: он приваливается к дверной раме, разглядывая вампира возле кухонной стойки. Если ве-рить его предыдущим, в прошлом столетии, ха-ха, заявлениям, он слышит человече-ский запах не хуже специально обученных собак, так что его присутствие он должен был услышать давным-давно, так какого черта? Так задумался, или насколько... брез-гует?
В любом случае, Вильям не пытается нарушить неподвижное молчание, терпеливо ожидая первой реплики Ангела. Давай, парень, сейчас здесь никого нет, и мы может немножко прояснить ситуацию. Я, во всяком случае, именно это и намереваюсь сде-лать.
- Ты голоден? – мягкий голос Ангела почти спокоен, почти безразличен. Несколь-ко неожиданное предложение удивляет человека, но... он вдруг вспоминает совмест-ное посещение ресторации, и неожиданную, растроганную жалостливость во взгляде демона, когда он наблюдал за ним. За жадным, неудержимым поглощением пищи – настолько жадным, что даже эта его гребенная жалость не остановила Вильяма, пока он не объелся до тошноты.
Он пожимает плечами в ответ, искренне считая участие вампира следствием анало-гичного воспоминания: голоден или нет, какая в черта разница, если он не знает, про-живет ли он настолько долго, чтобы успеть переварить съеденное? К тому же, посто-янный голод давно приучил его нее обращать внимания на требования желудка.
- Нет.
Вампир поворачивается лицом к мальчишке, окидывает пристальным взглядом. Утверждает, очень спокойно и уверенно:
- Ты голоден.
- Я ел вчера, - Ангела почему-то не впечатляет это заявление, и он снова спокойно указывает:
- Сегодня тоже полагается есть.
- А есть смысл? - невольно не удерживается Вильям и тут же проклинает себя за невоздержанность: тупица, так они тебе и скажут.
Реакция человека искренне удивляет вампира, и он несколько секунд в недоумении рассматривает Вильяма, пытаясь уразуметь, что он имел в виду. Последний болезнен-но морщится, мысленно посылая себя в ад – где, похоже, окажусь очень скоро – уточ-няет:
- Я имею в виду... что вы решили.
- Что решили? – недоумение, удивление, непонимание – или поглупел со временем или притворяется великолепно, рассчитывая, что со временем, поглупел он. Верить, что он вправду не понимает... идиотство. Какого черта?
Вильям в раздражении фыркает и гневно щурит глаза:
- Что вы решили делать со мной?
- С тобой?
Блондин оскаливается в знакомой свирепой усмешке и холодно произносит:
- Ангелус... или Ангел, как там тебя сейчас зовут. Не разочаровывай меня, не мо-жешь же ты, в самом деле, считать меня настолько тупым, чтобы я поверил, что в ходе вчерашнего разбирательства, вы ни разу не завели речь обо мне. Наверное, у вас куча и других неприятностей, но я тоже в этой куче, так что... не делай из меня идиота: вы об-суждали мое появление, вы не знаете, откуда я взялся и, соответственно, не знаете, что со мной делать. Ну и?
Не знаете, откуда я взялся: нет, Ангел не склонен рассчитывать на глупость своего мальчика или его бездеятельность перед лицом опасности. Уж кто-кто, а синеглазый смертный не склонен проявлять покорность судьбе или чужой воле, еще менее спосо-бен сдаться на милость обстоятельств и не попытаться самому принимать решения. Он отчаянный, бесстрашный и отважный, он настоящий воин, всегда им был и никогда не сдавался – ни в смертном, ни в бессмертном воплощении. И от дерзких требований мальчишки, от откровенной прямоты и презрения к чужому гневу или смущению, его вновь окатывает та странная, удивительная волна гордости, удовольствия, почти вос-хищения за это существо. Все равно, живое или такое, каким он его сделал. Гордость за его необычность, неоднозначность, яркость и свободолюбие, за стойкость духа и свирепую смелость – за то, что почуял и оценил совершенство этих качеств у смертно-го и не испортил, воплощая в воина бессмертного и лютого.
Ангел этого никогда не признавал, никогда. Может быть, потому что видел это со-вершенство в воине тьмы, в Спайке, подлом, сильном, бесстрашном вампире, своем проклятом создании, которого должно стыдиться существу света. А теперь видел дру-гого – смертного, еще не пьющего кровь, еще способного ловить солнце в собственные ладони.
Вы не знаете, откуда я взялся – маленькая обмолвка, крошечная.
- Ты подслушивал, - он не обвиняет, скорее, констатирует, и Вильям согласно ки-вает, совершенно не испытывая смущения.
- Да, - абсолютно естественное желание для человека, которому грозит смертель-ная опасность, разве нет? Вампир хмыкает, доставая разогретую кровь из микровол-новки, и усаживается за стол. Смысла странного ящика Вильям не очень хорошо уло-вил, но вид Ангела, пьющего из кружки горячее багровое варево, явно пахнущее кро-вью, действительно удивляет – это он так теперь питается? А кровь чья? С бойни что ли, как для чахоточных?
- Ничего не решили. Раз уж ты подслушивал, то мог бы и понять.
- Я не досидел до конца, - хладнокровно говорит мальчишка, продолжая подпирать дверь, - смысла не было. Вы стали говорить о магии, об этих... комп... копитерах, во-обще, об этих штуках, которые любит рыжая ведьма, и я перестал понимать, что вы говорите.
Господи, сто пятьдесят человек на его месте изобразили бы полное понимание и ни за что не признались бы в явной неспособности контролировать ситуацию. А он так откровенно признается в своем бессилии, словно доверят мне.
Не признались бы из страха – мальчишка не таков. Он не боится, не может понять, что происходит, не знает, что происходит, но признаться в этом не боится: чтобы кон-тролировать ситуацию нужно знание, а не догадки, раздобыть информацию ложью - нельзя.
- Ничего не решили, - повторяет вампир и неожиданно для самого себя, добавляет, - они ничего тебе не сделают. Я обещаю.
И пока он произносит внезапно сорвавшиеся слова – ясно и жестко понимает: он говорит правду. Я не могу позволить, чтобы с тобой опять что-нибудь случилось, ма-лыш. Чтобы это ни значило, чем бы ни грозило, но Я... НЕ ПОЗВОЛЮ... ЧТОБЫ... С ТОБОЙ... ЧТО-НИБУДЬ... СЛУЧИЛОСЬ.
Чтобы с тобой что-нибудь сделали. Я сумею отстоять тебя, я сумею убедить Баф-фи, что могу справиться с тобой, я сумею защитить тебя...
Я сумею защитить свое прошлое от своего настоящего, каким бы прекрасным оно не было. Я должен тебе целую жизнь, и я не могу снова позволить ей исчезнуть.
- Они ничего тебе не сделают. Я могу защитить тебя.
Ну, надо же, ирландец как в воду глядит: именно то обещание, которое я хотел ус-лышать. Я тебя защитю... в смысле, смогу защитить, я тебя не оставлю, тебе ничего не сделают. Какие слова, какая уверенность в голосе... плакать хочется. Ангелус, медведь ирландский, ты что, искренне в это веришь? Ты думаешь, я слеп, и ничего не вижу? Не вижу, как дорога тебе та леди- воин, как страшно дороги тебе все ее странные прияте-ли? Думаешь, я не понимаю, что ради нее ты все сделаешь и не задумаешься ни на се-кунду? Думаешь, сможешь остановить ее, если она примет такое решение? Да ты даже узнаешь об этом позже меня! Думаешь, я не вижу, что они тебе совсем не доверяют? Что не любят тебя и бояться?
Или ты сам настолько слеп, что не видишь этого? Господи, Ангел, что ж ты дела-ешь?
- А мне что-то грозит?- высокомерное движение брови, холодный свет зимнего не-ба, низкий глуховатый голос, полный спрятанного тепла. Полный множеством оттен-ков и богатством интонаций, непроизнесенных слов, стонов, мурлыканья и ласкового смеха, от которого бегают мурашки под кожей, и от желания зацеловать этот смею-щийся рот сводит губы, и дрожат руки.
Множество ласк, нежности, ярости и мелодий – всего того, что ему удалось услы-шать. Потом, позже, когда ночной холод и человеческая кровь перестала их разделять, позже, когда ставший бессмертным мальчишка еще не превратился в заклятого врага, еще рассказывал ему свои удивительный сказки, и смеялся солнечным удивительным смехом. Как у вампира мог остаться такой смех, такое тепло, такая доверчивость под безжалостной жестокостью и страстью его новой сути? Даже в человеческом вопло-щении он скрывал их...
Хранил для него. Наверное. Сейчас он их тоже не слышит – так, слабые отголоски и намеки, едва уловимые оттенки.
- Нет, нет. Тебе ничего не угрожает, - он с трудом отрывается от своих мыслей, почти не понимает, вернулся ли он в свое настоящее, или все еще с прошлым, не зная, что ждет голубоглазого смертного. Наверное, этим объясняется глупейшая неосмотри-тельность.
Вильяма, легкость, с которой он загоняет вампира в примитивную ловушку, при-чиняет едва ли не боль и лишает очередной части надежды – парень, о чем ты дума-ешь? Что ж те совсем не следишь за словами-то, а?
- Тогда от чего ты собрался меня защищать? – мрачно задает он закономерный во-прос. Примитивная ловушка, для идиотов, но если ты и в нее попался, ты – любитель побеждать во всех спорах и вести прельстительные разговоры со ссылками на много-численные литературные достижения, то как, в чем, где ты сможешь меня защитить? Тебя самого, кто бы защитил.
Вампир растерянно смотрит на человека, действительно затрудняясь пояснить ис-точник угроз и саму возможность опасности: ему не грозит смерть, это однозначно, никто здесь не убьет человека, но... что они знают о времени действия заклятья? Что они знают о демоне и причине преследования Истребительницы? Что они знают о по-следствиях колдовства?
А он? Что он знает хотя бы о самом себе? Что он будет делать, если в результате изысканий, или магии, окажется что он являет собой наибольшую опасность? Что его должно уничтожить, ради спасения мира, например? Или ради Баффи? А ведь он еще не знают о нем самом, о Вильяме Кровавом, о бесстрашном негодяе, привлекшем Бича Европы своей неукротимостью и стойкостью духа?
Что он тогда будут делать? И откровенная горькая мрачность на лице мальчишки кажется ему отражением его собственной потерянности и сомнений. Что мы будем де-лать?
- От демона, например. От того, кто... пользуется таким колдовством, - сказать, что ему не грозит друга опасность, от собравшейся компании по истреблению демонов и предотвращению Апокалипсисов – язык не поворачивается. И его объяснение звучит настолько откровенной попыткой увести разговор от истинной причины, что смертный даже не пытается делать вид, что поверил. Морщится, но... не опровергает. Зачем? И так все ясно.
Нет. Нет, нет, нет, я не сдамся, я не оставлю тебя! Ангел резко подымается из-за стола, неуловимо быстрым движением оказывается перед блондином, старым привыч-ным жестом вздергивает его лицо за подбородок.
- Я отвечаю за тебя, - произносит твердо и жестко, - как бы ты сюда не попал, что-бы с тобой дальше не произошло, я отвечаю за тебя и сделаю все возможное, чтобы защитить тебя.
Вильям слегка наклоняет голову набок, в непроницаемых прозрачных глазах - зим-няя стынь и простор, непонятно, верит он или нет властному утверждению Ангела. Последний, между прочим, совершенно не берет во внимание тот простой факт, что Вильяму, в силу плохого знания магии и ее последствий, не понятно, чем ему может угрожать и демон и посох, и что вообще означает срок действия колдовства – он оце-нивает опасность исключительно с точки зрения человека, и требует, и ждет от Ангела обещания защищать от людей.
Но оно не звучит, а остальное для бандита – нелепая ложь. Так что он усмехается своей фирменной глумливой усмешкой и вампир, как когда-то давно, зачарованно ви-дит, как сквозь голубую прозрачность небес бьются черные клыкастые твари – тощие, страшные и голодные. Демоны его души, его собственные демоны, скованные, пле-ненные все еще человеческим естеством.
- Серьезно, парень? А, по-моему, ты сделаешь так, как прикажет светловолосая ле-ди, и защищать предпочтешь ее.
При таком тщательном розыске он мог спрятаться только в тех немногих, вооб-щем-то на земле, мест, где совместная, человоке-нелюдская аура могла послужить маскировкой, и Адские Врата в состоянии повышенной активности были идеальным убежищем с этой точки зрения. Правда – с некоторыми неудобствами и ограничения-ми: солнечная долина была настолько перенасыщена неудобоваримой демонической магией, что его собственное колдовство утрачивало не менее половины силы. А что делать-то? Пришлось смириться... с неудобствами.
Но вот это к неудобствам отнести было уже затруднительно, и как ни крути - на-столько выразительное нарушение замаскировать средней демонической активностью невозможно: трупы, целая куча трупов. Некоторые... ох черт, почти все, прошли ини-циацию. Стали вампирами в смысле.
Если, конечно, разделенные части тел, ползающие по комнате, можно назвать вам-пирами. Отдельные части и тела не смогли остаться даже условно живыми, некоторые инициации не подлежали – Спайк употребил для декорирования помещения все насе-ление морга, как живое, так и упокоившееся – и теперь лежали неподвижно, не пре-тендуя на состояние технической смерти, зато все остальное, неживое, тоже вообщем-то мертвое – ползало, шевелилось, куда-то лезло и пыталось освободиться. Полоум-ный вампир шипел, надкусывая непослушные части, и связывал или приклеивал их к стенам, полу и потолку, где они продолжали отвратительно шевелиться и изворачи-ваться. Парочка еще оставшихся в технически живых новообращенных и один дейст-вительно живой, но благополучно сошедший с ума человек, молча следили глазами за безумным чудовищем и не шевелились, в отличие от уже растерзанных соратников.
Они просто от страха застыли, доходит до колдуна в тот краткий промежуток вре-мени между тем, когда он осмотрел предоставленную взору картину – не помню на-звания, но даже знаю, где он мог видеть репродукцию – и тем, когда он скрутился на полу, усердно и прилежно извергая из себя ужин.
И обед, и, по-видимому, даже завтрак – настолько долго он не может подавить не-удержимые судороги: Господи Иисусе, я знаю, что я – великий грешник, я знаю, что меня ждет ад, и я не вправе просить тебя о помощи, но Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ТЕБЯ, ГОСПОДИ!!!
ПОМОГИ!!!
Безумец у стенки вдруг начинает хихикать, пуская слюни, и вампир раздраженно произносит:
- Рангрем, не можешь управиться с собственным ужином – не ужинай, - он пово-рачивается к полке, по которой ползают оторванные руки и гениталии и хладнокровно указывает, - или я научу тебя, как обращаться с собственным ужином.
Боженька помоги! Господи, спаси и помилуй! Колдун с отчаянным усердием пыта-ется закончить борьбу с позывами, очень четко уяснив смысл угрозы: Спайк легко мо-жет обратить его в вампира. И никакие магические штучки здесь уже не помогут – он мог убить и с чипом в голове, но когда устройство перестало действовать, последние рычаги контроля исчезли в небытии, и теперь он мог только наблюдать за действиями монстра, и лишь пытаться сохранить собственную жизнь.
Очень даже четко понимая, что любопытство вампира может не хватить на краткий срок его терпения, а прогрессирующее безумие может в любой момент сменить при-оритеты. Единственная надежда, что вампир, и ранее не отличающийся осторожно-стью и способностью к обдумыванию планов, утратит их окончательно и его можно будет как-то... подставить.
Вот только кому? Истребительница – с ним не справится. Неизвестно, что с ним произошло, неизвестно, что превратило обезбашенного и временно недееспособного вампира в адскую тварь, бешеного зверя без малейших признаков границ, но – это про-изошло. И остановить его – может только чудо.
И когда он поворачивается к человеку, у того тоже возникает неистребимое жела-ние сесть на пол и пускать слюни: это гораздо приятнее и полезнее для здоровья, чем понимать и видеть что тут на самом деле происходит. В стеклянных глазах адской тва-ри - ничего человеческого, ничего разумного, ничего демонического – ничего от яро-сти, злобы, жестокости или любви хоть кого-нибудь их существующих. Лишь холод-ное, спокойное удовлетворение от вида своего труда.
- Прекрасная композиция, не находишь, - он довольным взглядом обводит резуль-таты кровавой резни, учиненной в несчастном морге, равнодушно смотрит на оставше-гося в живых санитара и неиспользованных в «композиции» миньонов, - Мне всегда нравилась человеческая фантазия. Иногда, меня это даже удивляет: люди не помнят ада, не могут видеть реальных воплощений своих фантазий, но при этом умудряются творить истинные шедевры.
Кастелледжер «Инкубация» - Рангрем вспомнил даже имя спятившего художника, создающего – или создавающего, с такими фантазиями долго не живут – подобные кошмары. Вот только его ангел-хранитель озаботился тем, чтобы полоумный подопеч-ный творил свои «шедевры» на бумаге, а кто позаботится о полоумном вампире?
Живой, так же как и колдун не пробуждает у Спайка жажды: спятивший санитар любит чрезмерно выпить, а кровь колдуна отравлена магией – никакого удовольствия. Да и честно говоря, почему-то в эти сутки, когда он смог полностью и свободно на-слаждаться кровью любого вида и качества, эта изумительная жидкость утратила бы-лую притягательность. То ли слишком легко доступной она стала, то ли он действи-тельно слишком сильно сосредоточен на цели, и не в состоянии отвлечься даже на гас-трономическое удовольствие – слишком сильно его это не волнует. Одна мысль, одно сладостное представление о битве, одно восхитительно томление от ожидания этой битвы - и все остальное просто отступает, исчезает перед неистовой могучей волной ослепительной ярости, желания, страсти. Одной единственной страсти и желания – любви.
Это ведь и есть любовь – настоящая любовь. И дар настоящей любви – отдать, по-дарить себя, целиком, подарить все, чем обладаешь, лучшее из того, что обладаешь: смерть. Прекрасную. Совершенную. Королеву смерти.
Я люблю тебя, Истребительница.
Спайк даже мурлыкает от восторга и силы, охватившего его чувства – я люблю те-бя, Баффи. никогда не мог признаться, никогда не признавал очевидного, но теперь, неся в себе смерть, ставший смертью и лучшим е воином, так легко и ясно дается ему эта истина, так легко и нежно признается он в сумасшедшем невозможном желании - я люблю тебя Баффи, я люблю тебя, Истребительница, люблю, люблю, люблю! И я дам тебе то, что есть у меня самого ценного, и тогда у королевы всегда будут твои гла-за – зеленые-презеленые, как весенняя листва под солнцем. Так красиво...
- Рангрем, так что ты нашел? – спокойно произносит вампир, словно на королев-ском приеме, а не в залитом кровью морге находится его собеседник. Вполне возмож-но, что он так и думает – невозможно представить, невозможно предугадать, что дума-ет и чувствует спятившая нелюдь. Он ведь и не издевается, и не иронизирует и Госпо-ди, Боже мой, действительно в мыслях не имел пугать его или угрожать: он просто ос-тавил своего шпиона или околдовал одного из его собственных слуг и немедленно из-вещенный о результатах изысканий, пригласил его на беседу.
За чашечкой крови – маленькой такой, величиной с двухэтажное здание. И солгать-то теперь не удастся, и особенно скрывать тоже. Утонченное, совершенное лицо вам-пира хранит выражение любезности и собственного достоинства, и голос исполнен британской изысканной невозмутимости, и если бы не прозрачные, совсем, совсем прозрачные, безумные глаза, можно было бы даже поверить, что говоришь с кем-то... с кем-то понятным. Имеющим какое-то определение. Обладающим определенным са-моназванием.
Обитателем Земли, пусть даже и бывшим.
- Рангрем, ты не слишком увлекся любованием? – не-а, не ирония, ни насмешка – просто вопрос. Уточняющий.
- Кстати, ты знаком с работами Кастелледжера? Как ты думаешь, я не слишком нарушил авторский замысел, переместив центр зарождения на северную стену? Я по-нимаю, что у него в картине есть прямое указание, но иначе не добиться было нужного эффекта: здесь нет южного окна.
Колдун сглатывает, стараясь, лишний раз не смотреть ни на «центр зарождения», ни на северную стену, ни на все остальные живописные декорации, но и не демонст-рировать откровенного страха и отвращения. Это будет стоить ему жизни. В лучшем случае.
- Картину видел, но подробностей, уволь, не помню. Так что я не советчик.
- А жаль, - искренне огорчается вампир, - Я хотел услышать чужое мнение. А ут-ренние посетители боюсь, не смогут оценить совершенства замысла.
В это, он, конечно, оказывается совершенно прав – не смогли. Совершенство за-мысла оказалось совершенно погребено под его чудовищностью.
- Так что там с посохом?
Рангрем прикрывает ресницы, чувствуя, что еще секунда эстетической оценки, и он опять начнет выворачиваться наизнанку, и подчеркнуто деловито сообщает:
- О нем мало упоминаний – это артефакт не свойственный нашему миру, но в за-писях ковена Стрелы Мира есть довольно любопытные сведения: посох позволяет раз-делять сущность на неравные части.
- Поясни, - повелительно вскидывает бровь вампир и у волшебника не возникает даже тени возмущения.
- Это орудие разделяет сущность на половину, состоящую из слабых качеств и по-ловину, состоящую из сильнейших качеств, вне зависимости от начального соотноше-ния в сущности.
Спайк укоризненно качает головой, словно заботливый учитель, поймавший уче-ника на увиливании. Никакой злобы. Никакого гнева – одно заботливое участие и Ран-грем едва удерживается от крика при взгляде в его спокойные, совершенно спокойные глаза. Нет, Господи, пожалуйста, нет! Только не это! Не так!
- Рангрем, Рангрем, и откуда только у вас, колдунов и магов такая патологическая потребность выражаться языком цветистым и рассчитанным на посвященных? Вы так пытаетесь указать на свое достоинство? На свою незаменимую роль? – неуловимым для глаз движением вампир вдруг оказывается совсем рядом и в широко распахнутых глазах вампира колдун ищет и не может найти зрачков – только стеклянное бесцветное безумие, в котором тонут и исчезают все догадки и попытки как-то защищаться, как-то спрятаться от этого существа.
- Или пытаетесь унизить непосвященных? – задумчивый голос полон сожалений и спокойствия и лед ползет по телу колдуна вместо крови – замерзает, рвется морозны-ми иголками, превращается в холод и стекло и понимание того, что вампир его зачаро-вывает, и его хваленная защитная магия не в состоянии удержать вторжение такой си-лы, уже никак не могут спасти человека, и он истошно орет в глаза своей смерти, ви-дя, как возникают в глубине и стремительно расширяются черные точки зрачков.
Чтобы стать зеркалом черноты, чудовищной бездной всякой и всей тьмы, в кото-рую его неудержимо втягивает и поглощает.
- Разделяет любого на слабую и сильную половину, на лидера и неудачника, на волшебника и сумасшедшего, на труса и воина, - взахлеб, и, как и можно громче, стремительно и, повторяясь, словно ан самом деле рассчитывая бешеным речитативом удержаться в границах жизни и разума, - на воина и человека, на умного и идиота, на ведьму и...
На Убийцу и смертную, на воина и человека – на Истребительницу и Баффи.
На мою королевскую ненависть и невесту смерти. Разделить. Увидеть обоих своим глазами – и слить вместе. Сделать вновь одним.
В себе.
- ... так что с этой точки зрения ты оказался прав: посох действительно не замыка-ет петлю времени, и впечатления нашего гостя не представляют опасности.
- Они и раньше не представляли опасности, - несколько ворчливо – после выво-лочки за намерение сканировать посох – комментирует Виллоу, - достаточно было на-поить его зельем забвения, и он ничего не вспомнил бы из увиденного.
Не вспомнил бы. Какой-то миг Ангел пытается оценить радует или огорчает его это знание – и не понимает. Голубоглазый смертный – не гость из прошлого, не вер-нется туда никакими силами, потому что не оттуда был взят. Радоваться этому или огорчаться? Кто знает.
- Тогда что он такое? – возмущается Гаррис, которому до чертиков уже надоело и бессонница и вынужденное общение с вампиром и до их пор возмущает явное утаен-ное от него решение, - Откуда взялся? Что, этот посох или что оно такое сделало?
- Превратило Спайка в человека, - делает неожиданно-логичный вывод Аня, по-трясенное, не выводом, а тем, что его сделала Аня, особо не отличающаяся склонно-стью к анализу, молчание воцаряется в комнате и бывшая демонесса пожимает плеча-ми, - Но он же стал человеком, разве нет?
Так это вывод или констатация? Ведьма качает головой, Джайлз хмыкает, Баффи... Баффи молчит. Изо всех сил и очень упорно она молчит и старательно не глядит на своего любимого. Целую ночь, целую чертовски долгу. Ночь слышать его голос, то-нуть в его голосе, в его глазах, темных и бездонных как эта ночь. Целую ночь видеть его лицо и его руки и отводить глаза, чтобы не вспоминать, не глядеть, не застывать статуей от прилива обморочной нежности.
Слишком долгая ночь. Слишком, слишком, слишком – слишком для юной смерт-ной женщины и так отлученной от любви, как только можно. Слишком долго и слиш-ком много.
Так что она даже не слышит насколько это много для Джайлза, раз за разом огля-дывающегося на второй этаж, куда однажды поднялся по лестнице из роз, чтобы уви-деть смерть собственными глазами. Много для Виллоу, вспоминающую совсем другие темные глаза, загоняющие ее в ад холодом и беспощадным злом могущественного де-мона. Много для Гарриса, четко, невероятно четко и страшно слышащего собственный голос и собственные слова, когда он лгал Баффи, призывая ее убить любимого вампи-ра.
Много, непереносимо много для Ангела: для ангела любящего и влюбленного, бес-конечно влюбленного и восторженного от света своей любви, от силы своей любви, от самого существования этой чудесной маленькой женщины, наполнившей его жизнью, подарившей ему жизнь, давшей смысл этой жизни. Для Ангелуса, ненавидящего и преисполненного ненавистью и желанием уничтожения, победы над заклятым и нена-вистным врагом и никогда так и не признавшемся самому себе – влюбленным, да, влюбленным в Истребительницу. Так много для Ангела сегодняшнего, вернувшегося из ада, прошедшего через боль и безумие, возвращенного в жизнь и любовь, и отка-завшегося от этой любви, ради свободы и счастья своей любимой – много, много, слишком много!
Так много, что к рассвету оставшиеся нетронутыми в этой тяжкой истории в испуге замолкают как перед бурей, боясь малейшим случайным намеком, лишним движени-ем. Слабым звуком голоса привлечь чье-то внимание, нарушить это жуткое застывшее страшное напряженное равновесие. Нарушишь – и грянет буря, ураган, шторм перед которым тайфун Каролина покажется детской забавой.
- Значит, посох делает мертвых живыми? – тихо спрашивает Тара, и звук ее голоса замирает в комнате жалобной просьбой о спасении. Помогите нам кто-нибудь, пожа-луйста, очень нехорошо здесь и страшно.
- Вряд ли, - отвечает вампир, ни подымая глаз. Он вообще старается не глядеть ни на кого, когда, наконец, понимает, что, на кого бы он не пытался поднять взгляда – он все равно увидит Баффи, светловолосую, любимую воительницу, так что можно даже не пытаться делать вид, что он хоть что-то забыл, что хоть что-то потеряло для него значение из прошлого, что хоть как-то изменилась его нежизнь
Не стоит – и не выйдет. А если вспомнить о другой части нежизни – тогда станет еще хуже. Чтобы не происходило у него с Истребительницей, какой ошибкой или единственной правдой не была бы их любовь или расставание, но все это – было, и есть, и будет желанием и любовью двоих людей. Пусть и не совсем людей или техни-чески неживого и живой, но – тех, кто обладает душами, и имеет право жить и любить в этом мире. А тот, кто сит сейчас наверху, в комнате когда-то предназначавшейся для умершей женщины – он часть той нежизни, в которой для любви места не было. И права не было.
Но любовь-то – была. И разве виноват в этом смертный мальчишка, доверившийся и полюбивший демона? В том, что демон вырос и стал вновь человеком, и влюбился в женщину? Разве виноват? И разве не имеет право на помощь?
Вот только – как ему помочь? И как примет помощь упрямый смертный от того, в ком отказался увидеть своего любовника? От того, кто его не любит и значит – никак не вызывает доверие?
А он любит? Молчание затягивается так, что вампир даже успевает вспомнить, о чем собственно он пытался говорить. Никто его не подгоняет, и не прерывает течения мыслей – много, слишком много здесь и сейчас всего намешано и висит в воздухе ту-чей сплошной массой огня и молний и без единой капли благодатного дождя. Какой уж тут дождь, какой облегчение – живыми бы остаться и хоть во что-нибудь верить еще, кроме отчаяния.
- Нет. Это не имеет смысла, ведь демон пытался использовать оружие против Баффи,
Да, точно не имеет смысла – Истребительница живая, и не может стать... еще жи-вее.
- Тогда зачем, - спрашивает в пространство Гаррис и ничуть не удивляется, когда в комнате опять зависает молчание: некому отвечать. Просто некому. Многое, многое, многое висит в пространстве, грозя и угрожая погрести их под взрывом, и все они изо всех сил делают вид, что ничего подобного не происходит, и нет никакой угрозы и не-чему здесь взрываться и разрушаться.
Так изо всех сил, так старательно и упорно, что даже не замечают еще одного не-счастного, спутанного и затянутого в эту отвратительную историю – еще одного кото-рому тоже слишком много в этой комнате, в этом доме, в этом чертовом мире, так не-похожем даже на тот ад, в котором он привык жить. Ни черта он не спит, и даже не пытался – вид делал, опасаясь, что кто-нибудь их странной этой банды придет прове-рить его заявление или...
Последнее было конечно нелепой надеждой, но – было. Не сказанное, и даже в мыслях не озвученное, но, черт побери, как он ждал и как бы отчаянно притворялся спящим, если бы сюда пришел кто-то, кому он так верил, что согласился стать бес-смертным. Вот интересно, у Ирландца получилось или все-таки это было так, досужей болтовней и игрой демона?
Прятаться за различными мыслями Вильяму не свойственно, он предпочитает дей-ствие и реагирование, так что, убедившись в беспечности бестолковых людей – и что самое странное и в беспечности Ангелуса, что по меньше мере странно – он осторожно спускается вниз по карнизу и остаток ночи проводит, подслушивая со всем вниманием. Нельзя сказать, что это времяпровождение было полезным, обсуждение в комнате все время замирало, снова и снова напарываясь на нечто, о чем собравшиеся говорить не хотели и старательно избегали упоминать, но кое-что, кроме уже предоставленных сведений, он получает.
Посох, значит, какая-то магия о цели, которой они не знают, но которая послужила причиной его появления. Какой-то Спайк, вампир, который попал под лапу какого-то демона – Господи, судя по их высказываниям этих демонов тут как собак нерезаных – и превратившемуся... в него. Звучит нелепо. Но страшно. По-видимому, ирландский ублюдок не врал и сделал его бессмертным.
Но вот как объяснить все остальное? Совершенно определенно они не вместе. Со-вершенно определенно – не друзья, и в беседе упоминаются и вражда и соперничество, и какие-то пытки с кольцами. Странно как-то звучит, но... ладно, совершенно опреде-ленно – он получил, хм, получил душу. Изменился, превратившись в спасителя людей и зверей, и влюблен до глубины этой самой души в светловолосую леди, с которой по каким-то причинам тоже почему-то расстался. Мда, похоже, твои ангелы-хранители решили, что тебе повезло в смерти и без любви ты обойдешься, парень. Смешно.
Ну и что это значит для него? Ничего хорошего. Он возвращается в спальню, убе-дившись, что рассуждения компании зашли в тупик по поводу его природы и способа появления. Что довольно странно, поскольку им должно быть гораздо важнее, чего собственно добивается давешний монстр, а вовсе не что он сделал с неведомым Спай-ком, который похоже он и есть. Понятно, что вся эта компания крайне враждебно от-носится к этому самому Спайку – и к нему соответственно – и что самое неприятное для него – это то, что и бывший его друг тоже к нему очень плохо настроен. Но вооб-ще-то, это важно для него, Вильяма Винтерсона, дурацким колдовством оказавшемуся здесь, а вовсе не для них, которым это должно быть глубоко все равно и...
Ему вдруг, сдуру, как с дубу, кажется, что он видит Ангела, стоящего в тени ком-наты, и он даже вздрагивает и едва ли не вскакивает с кровати, прежде чем понимает, что это лишь его воспаленное от бессонницы воображение, но на эту секунду немыс-лимая надежда, и радость, и облегчение врывается в его сердце, окатывает счастьем, безмятежной уверенностью, что вот теперь, все хорошо, и не важно где они, что с ним на самом деле случилось – важно лишь то, что он не один, что в кои-то веки, и в таком страшном месте, на последнем издыхании отчаяния и всяких надежд – он не один. У него есть кто-то, кто-то, кому он доверяет, кому можно довериться, и кто не оставит его в беде.
Тупица? Да, конечно тупица, долбанный идиот и придурок, верящий в чудеса и ди-ковины, как какой-нибудь неудачник. Да он и есть неудачник – только неудачники ве-рят в чудеса, которых не может быть. В смысле, есть чудеса, которые могут быть, ну вроде, Воскрешения Иисуса Христа, чародеев и даже вампиров, но есть и те, которых не может быть никогда и верить в них – последняя глупость на свете. Так что когда тень оказывается тенью, а дурацкая надежда – лишним подтверждением вранья, насчет той амфоры со всякими несчастьями, он безмолвно скручивается, сворачивается в по-стели в тугой клубок, глотая нелепые слезы, и проклиная себя последними словами: идиот! Чертов придурок, кому ты нужен на хрен!
Ложь все это! Ложь, вранье и нелепица – нет никакого Ангелуса, нет никакого ир-ландца, нет желтоглазого демона, обещающего ему самого себя, нету!
Да и не было никогда. Вранье все это: кем он там стал, Спайком или еще кем, но вампир с лицом ангела ненавидит его. Понял? Ненавидит. Тошнит его болезного от меня, в рурочку сворачивает от воспоминаний о нем и их прошлых похождениях, что совсем неудивительно. Сумасшедшая золотоволосая стерва делает вид, что ирландец ничего не значит для нее, а сама орать готова от боли. И он тоже, орать готов, и изо всех сил на нее не смотрит, а у самого чуть кожа не кричит: конечно, он ее любит, и конечно теперь хочет быть на нее похожим. Так это всегда и бывает.
Он переводит дух, справляясь с болью, почти привычно, почти как всегда: так как там с милосердием Господним, а? Как с услышанной твою мать молитвой? Исполни-лось, по желаниям твоим и по вере твоей, разве нет, а Вильям? Все, как ты просил: Ан-гел, спаситель, между прочим, с совестью и всякими делами, то есть как бы изначаль-но тот, на кого можно рассчитывать, любящий, несмотря на всякие истории, смысла которых он не очень четко уловил, но все равно – все, как ты просил, придурок несча-стный, так что впредь даже не смей сомневаться в бесконечном милосердии Господ-нем! Какая ирония.
Он осторожно глядит в потолок, так как будто опасается увидеть воочию того, к кому была направлена молитва и горько шепчет:
- Спасибо Господи, ты воистину, милосерд, - он едва удерживается от того, чтобы не начать истерично хихикать, но приступ больного смеха быстро проходит, он до-вольно хорошо овладевает собой. Вот только истерики ему, на глазах обитателей этого дома, только и не хватало, достаточно, что это видишь ты, Боженька, и знаешь... врут о тебе люди, насчет милосердия для себя, и знаешь, ты больше, молитв моих не слушай, а то от исполнения моих желаний тошно становиться, хоть вешайся.
Вильям тихонько выпрямляется на кровати и вновь пытается разобраться. К черту эмоции и молитвы, возьми себя в руки, придурок: вот смотрите, леди и джентльмены. Если бы он появился из прошлого века – его попытались бы отправить обратно, пото-му что это что-то там нарушило бы, не понимаю что. А вот если он не их прошлого ве-ка, а превратился из вампира – ну и звучит, бред белой горячки, не иначе – то отправ-лять его никуда не надо, а надо... А что собственно надо? Превратить обратно в этого самого Спайка? Бред еще больший. Оставить в качестве человека и жителя это дикого городка? Сомнительно, честно говоря, особенно если учесть его репутацию, о которой есть, между прочим, кому распространиться. Чего он тут делать будет? Воровать эти странные автомобили? Кто ему позволит... Так что с ним делать?
Ответ однозначный и пересмотру не подлежит: наиболее оптимальный и эффек-тивный выход – убить его. Он, во всяком случае, так бы и сделал – дешево и полно-стью обеспечивает безопасность. Ну и что ему теперь делать? Он долго упорно смот-рит в потолок, взвешивая на внутренних весах различные возможности, и когда при-ходит к единственному внятному выводу, то опять еле удерживается от идиотского хихиканья: стыдно ему там, или не очень, и как бы не хотел он избавиться от свидете-ля своих подвигов и желаний, но это – единственный выход, оставляющий хоть какую-то, хрен знает на что, надежду. Раз он спасает людей, то может, попробует сделать что-нибудь и для меня? Невелик шанс, но что, у меня есть выбор?
А странно выглядит ирландец в этой одежде, и с такими странными волосами: он приваливается к дверной раме, разглядывая вампира возле кухонной стойки. Если ве-рить его предыдущим, в прошлом столетии, ха-ха, заявлениям, он слышит человече-ский запах не хуже специально обученных собак, так что его присутствие он должен был услышать давным-давно, так какого черта? Так задумался, или насколько... брез-гует?
В любом случае, Вильям не пытается нарушить неподвижное молчание, терпеливо ожидая первой реплики Ангела. Давай, парень, сейчас здесь никого нет, и мы может немножко прояснить ситуацию. Я, во всяком случае, именно это и намереваюсь сде-лать.
- Ты голоден? – мягкий голос Ангела почти спокоен, почти безразличен. Несколь-ко неожиданное предложение удивляет человека, но... он вдруг вспоминает совмест-ное посещение ресторации, и неожиданную, растроганную жалостливость во взгляде демона, когда он наблюдал за ним. За жадным, неудержимым поглощением пищи – настолько жадным, что даже эта его гребенная жалость не остановила Вильяма, пока он не объелся до тошноты.
Он пожимает плечами в ответ, искренне считая участие вампира следствием анало-гичного воспоминания: голоден или нет, какая в черта разница, если он не знает, про-живет ли он настолько долго, чтобы успеть переварить съеденное? К тому же, посто-янный голод давно приучил его нее обращать внимания на требования желудка.
- Нет.
Вампир поворачивается лицом к мальчишке, окидывает пристальным взглядом. Утверждает, очень спокойно и уверенно:
- Ты голоден.
- Я ел вчера, - Ангела почему-то не впечатляет это заявление, и он снова спокойно указывает:
- Сегодня тоже полагается есть.
- А есть смысл? - невольно не удерживается Вильям и тут же проклинает себя за невоздержанность: тупица, так они тебе и скажут.
Реакция человека искренне удивляет вампира, и он несколько секунд в недоумении рассматривает Вильяма, пытаясь уразуметь, что он имел в виду. Последний болезнен-но морщится, мысленно посылая себя в ад – где, похоже, окажусь очень скоро – уточ-няет:
- Я имею в виду... что вы решили.
- Что решили? – недоумение, удивление, непонимание – или поглупел со временем или притворяется великолепно, рассчитывая, что со временем, поглупел он. Верить, что он вправду не понимает... идиотство. Какого черта?
Вильям в раздражении фыркает и гневно щурит глаза:
- Что вы решили делать со мной?
- С тобой?
Блондин оскаливается в знакомой свирепой усмешке и холодно произносит:
- Ангелус... или Ангел, как там тебя сейчас зовут. Не разочаровывай меня, не мо-жешь же ты, в самом деле, считать меня настолько тупым, чтобы я поверил, что в ходе вчерашнего разбирательства, вы ни разу не завели речь обо мне. Наверное, у вас куча и других неприятностей, но я тоже в этой куче, так что... не делай из меня идиота: вы об-суждали мое появление, вы не знаете, откуда я взялся и, соответственно, не знаете, что со мной делать. Ну и?
Не знаете, откуда я взялся: нет, Ангел не склонен рассчитывать на глупость своего мальчика или его бездеятельность перед лицом опасности. Уж кто-кто, а синеглазый смертный не склонен проявлять покорность судьбе или чужой воле, еще менее спосо-бен сдаться на милость обстоятельств и не попытаться самому принимать решения. Он отчаянный, бесстрашный и отважный, он настоящий воин, всегда им был и никогда не сдавался – ни в смертном, ни в бессмертном воплощении. И от дерзких требований мальчишки, от откровенной прямоты и презрения к чужому гневу или смущению, его вновь окатывает та странная, удивительная волна гордости, удовольствия, почти вос-хищения за это существо. Все равно, живое или такое, каким он его сделал. Гордость за его необычность, неоднозначность, яркость и свободолюбие, за стойкость духа и свирепую смелость – за то, что почуял и оценил совершенство этих качеств у смертно-го и не испортил, воплощая в воина бессмертного и лютого.
Ангел этого никогда не признавал, никогда. Может быть, потому что видел это со-вершенство в воине тьмы, в Спайке, подлом, сильном, бесстрашном вампире, своем проклятом создании, которого должно стыдиться существу света. А теперь видел дру-гого – смертного, еще не пьющего кровь, еще способного ловить солнце в собственные ладони.
Вы не знаете, откуда я взялся – маленькая обмолвка, крошечная.
- Ты подслушивал, - он не обвиняет, скорее, констатирует, и Вильям согласно ки-вает, совершенно не испытывая смущения.
- Да, - абсолютно естественное желание для человека, которому грозит смертель-ная опасность, разве нет? Вампир хмыкает, доставая разогретую кровь из микровол-новки, и усаживается за стол. Смысла странного ящика Вильям не очень хорошо уло-вил, но вид Ангела, пьющего из кружки горячее багровое варево, явно пахнущее кро-вью, действительно удивляет – это он так теперь питается? А кровь чья? С бойни что ли, как для чахоточных?
- Ничего не решили. Раз уж ты подслушивал, то мог бы и понять.
- Я не досидел до конца, - хладнокровно говорит мальчишка, продолжая подпирать дверь, - смысла не было. Вы стали говорить о магии, об этих... комп... копитерах, во-обще, об этих штуках, которые любит рыжая ведьма, и я перестал понимать, что вы говорите.
Господи, сто пятьдесят человек на его месте изобразили бы полное понимание и ни за что не признались бы в явной неспособности контролировать ситуацию. А он так откровенно признается в своем бессилии, словно доверят мне.
Не признались бы из страха – мальчишка не таков. Он не боится, не может понять, что происходит, не знает, что происходит, но признаться в этом не боится: чтобы кон-тролировать ситуацию нужно знание, а не догадки, раздобыть информацию ложью - нельзя.
- Ничего не решили, - повторяет вампир и неожиданно для самого себя, добавляет, - они ничего тебе не сделают. Я обещаю.
И пока он произносит внезапно сорвавшиеся слова – ясно и жестко понимает: он говорит правду. Я не могу позволить, чтобы с тобой опять что-нибудь случилось, ма-лыш. Чтобы это ни значило, чем бы ни грозило, но Я... НЕ ПОЗВОЛЮ... ЧТОБЫ... С ТОБОЙ... ЧТО-НИБУДЬ... СЛУЧИЛОСЬ.
Чтобы с тобой что-нибудь сделали. Я сумею отстоять тебя, я сумею убедить Баф-фи, что могу справиться с тобой, я сумею защитить тебя...
Я сумею защитить свое прошлое от своего настоящего, каким бы прекрасным оно не было. Я должен тебе целую жизнь, и я не могу снова позволить ей исчезнуть.
- Они ничего тебе не сделают. Я могу защитить тебя.
Ну, надо же, ирландец как в воду глядит: именно то обещание, которое я хотел ус-лышать. Я тебя защитю... в смысле, смогу защитить, я тебя не оставлю, тебе ничего не сделают. Какие слова, какая уверенность в голосе... плакать хочется. Ангелус, медведь ирландский, ты что, искренне в это веришь? Ты думаешь, я слеп, и ничего не вижу? Не вижу, как дорога тебе та леди- воин, как страшно дороги тебе все ее странные прияте-ли? Думаешь, я не понимаю, что ради нее ты все сделаешь и не задумаешься ни на се-кунду? Думаешь, сможешь остановить ее, если она примет такое решение? Да ты даже узнаешь об этом позже меня! Думаешь, я не вижу, что они тебе совсем не доверяют? Что не любят тебя и бояться?
Или ты сам настолько слеп, что не видишь этого? Господи, Ангел, что ж ты дела-ешь?
- А мне что-то грозит?- высокомерное движение брови, холодный свет зимнего не-ба, низкий глуховатый голос, полный спрятанного тепла. Полный множеством оттен-ков и богатством интонаций, непроизнесенных слов, стонов, мурлыканья и ласкового смеха, от которого бегают мурашки под кожей, и от желания зацеловать этот смею-щийся рот сводит губы, и дрожат руки.
Множество ласк, нежности, ярости и мелодий – всего того, что ему удалось услы-шать. Потом, позже, когда ночной холод и человеческая кровь перестала их разделять, позже, когда ставший бессмертным мальчишка еще не превратился в заклятого врага, еще рассказывал ему свои удивительный сказки, и смеялся солнечным удивительным смехом. Как у вампира мог остаться такой смех, такое тепло, такая доверчивость под безжалостной жестокостью и страстью его новой сути? Даже в человеческом вопло-щении он скрывал их...
Хранил для него. Наверное. Сейчас он их тоже не слышит – так, слабые отголоски и намеки, едва уловимые оттенки.
- Нет, нет. Тебе ничего не угрожает, - он с трудом отрывается от своих мыслей, почти не понимает, вернулся ли он в свое настоящее, или все еще с прошлым, не зная, что ждет голубоглазого смертного. Наверное, этим объясняется глупейшая неосмотри-тельность.
Вильяма, легкость, с которой он загоняет вампира в примитивную ловушку, при-чиняет едва ли не боль и лишает очередной части надежды – парень, о чем ты дума-ешь? Что ж те совсем не следишь за словами-то, а?
- Тогда от чего ты собрался меня защищать? – мрачно задает он закономерный во-прос. Примитивная ловушка, для идиотов, но если ты и в нее попался, ты – любитель побеждать во всех спорах и вести прельстительные разговоры со ссылками на много-численные литературные достижения, то как, в чем, где ты сможешь меня защитить? Тебя самого, кто бы защитил.
Вампир растерянно смотрит на человека, действительно затрудняясь пояснить ис-точник угроз и саму возможность опасности: ему не грозит смерть, это однозначно, никто здесь не убьет человека, но... что они знают о времени действия заклятья? Что они знают о демоне и причине преследования Истребительницы? Что они знают о по-следствиях колдовства?
А он? Что он знает хотя бы о самом себе? Что он будет делать, если в результате изысканий, или магии, окажется что он являет собой наибольшую опасность? Что его должно уничтожить, ради спасения мира, например? Или ради Баффи? А ведь он еще не знают о нем самом, о Вильяме Кровавом, о бесстрашном негодяе, привлекшем Бича Европы своей неукротимостью и стойкостью духа?
Что он тогда будут делать? И откровенная горькая мрачность на лице мальчишки кажется ему отражением его собственной потерянности и сомнений. Что мы будем де-лать?
- От демона, например. От того, кто... пользуется таким колдовством, - сказать, что ему не грозит друга опасность, от собравшейся компании по истреблению демонов и предотвращению Апокалипсисов – язык не поворачивается. И его объяснение звучит настолько откровенной попыткой увести разговор от истинной причины, что смертный даже не пытается делать вид, что поверил. Морщится, но... не опровергает. Зачем? И так все ясно.
Нет. Нет, нет, нет, я не сдамся, я не оставлю тебя! Ангел резко подымается из-за стола, неуловимо быстрым движением оказывается перед блондином, старым привыч-ным жестом вздергивает его лицо за подбородок.
- Я отвечаю за тебя, - произносит твердо и жестко, - как бы ты сюда не попал, что-бы с тобой дальше не произошло, я отвечаю за тебя и сделаю все возможное, чтобы защитить тебя.
Вильям слегка наклоняет голову набок, в непроницаемых прозрачных глазах - зим-няя стынь и простор, непонятно, верит он или нет властному утверждению Ангела. Последний, между прочим, совершенно не берет во внимание тот простой факт, что Вильяму, в силу плохого знания магии и ее последствий, не понятно, чем ему может угрожать и демон и посох, и что вообще означает срок действия колдовства – он оце-нивает опасность исключительно с точки зрения человека, и требует, и ждет от Ангела обещания защищать от людей.
Но оно не звучит, а остальное для бандита – нелепая ложь. Так что он усмехается своей фирменной глумливой усмешкой и вампир, как когда-то давно, зачарованно ви-дит, как сквозь голубую прозрачность небес бьются черные клыкастые твари – тощие, страшные и голодные. Демоны его души, его собственные демоны, скованные, пле-ненные все еще человеческим естеством.
- Серьезно, парень? А, по-моему, ты сделаешь так, как прикажет светловолосая ле-ди, и защищать предпочтешь ее.
