Глаза у него завязаны.
Самое бессмысленное и бесполезное, что можно сделать. Действие, у которого нет никаких оснований, квинтэссенция бессмысленности. Он слеп как летучая мышь, как крот, как Судьба, как Фемида – разностороннее образование позволяет продолжить этот ряд аналогий со всеми причитающимися им вторыми и третьими слоями. Но в этом смысла не больше чем в самом действии, чем в самом этом желании. И они так же близки к реальности и так же правомерны как сама эта возможность.
Завязать ему глаза. Душный черный кусок бархата закрывает треть лица. Юноша сам чуть запрокидывает голову для знакомой процедуры, равнодушно и терпеливо ждет, как ждет всего остального. Иногда узел ложится плоской невесомой подушечкой, иногда он намеренно прихватывает волосы – мальчишка ничего не говорит. Морщится, недовольно поводит плечом, но не просит ослабить узел и не выказывает неудовольствия. И выражение лица остается таким же, как всегда: сумрачным и отстраненно-спокойным.
Бессмысленность. Поступок - мелкий, ненужный, никчемный и по этим признакам становящийся вершиной абсурда. Осознание этого мелкой никчемной иррациональности весь день греет его ладонь, словно тот кусочек бархата так и остался лежать в руке.
- Здравствуй.
Юноша поворачивается к нему лицом. подымает голову так, как если бы ему надо было и можно было посмотреть на вошедшего. Это тоже бессмыслица, тоже иррациональность, и он находит в этом совпадении нечто привлекательное, нечто совершенное. Мальчик никогда не отвечает, он не слышит его слов, так же как не видит его. Он знает, что он вошел в комнату, потому что ощущает сотрясение пола от его движений - одно из немногих чувств, которое позволяет ему ориентироваться в пространстве.
Тогда мужчина опускается на колени рядом с темноволосым и прижимает пальцы в перчатке к его губам.
- Здравствуй.
Юноша молчит. Он знает, кто пришел, поэтому знает, что ответный жест ему дозволен, но медлит, не уверенный в его настроении. Потом осторожно, легко, легче чем что угодно, даже не с чем сравнить, касается его губ.
Тогда мужчина произносит слова про себя, но теперь его слышат:
«Здравствуй».
Тонкие пальце неуловимо скользят по его лицу: почти небрежно, едва слышно, ни на что не похоже. Прикосновение воздуха не дает этого завораживающего ощущения проникновения сквозь кожу, прикосновение шелка равнодушно-нежное и не несет смысла. Консул мог бы сравнить эти прикосновения с виртуальным прикосновением Юпитер, и это сравнение, невозможное и сродни богохульству, стало еще одним причудливым признаком свободы.
Если в мире машины и ее эффекторов есть место свободы, то как оно выглядит? Ее консул считает, что именно так: бессмысленное, иррациональное, не функциональное. но продолжающее существовать в силу случайного сбоя, обеспечившего диковинные условия.
Если есть ошибки, значит, есть и свобода.
Сбой, нечто не пригодное, не способное к выживанию. Кто может быть менее пригодным к выживанию, чем слепоглухой на планете, где действует социальная программа вымывания дефектных генов? Он знает, что юноша не был слепым от рождения, с ним что-то случилось. Не важно что, да и не интересно, но он сумел выжить. Захотел.
Ему любопытно как далеко заходит желание монгрела выжить. Он раздумывает над тем, насколько иррациональной и бессмысленной будет такая задача. И насколько он заинтересован в ее выполнении. Насколько велик допуск для ошибок в системе.
- Ты злой, – произносит низкий спокойный голос. Без осуждения, без страха, просто констатируя факт.
Консул перехватывает смуглые пальцы, внимательно рассматривает их. Его лицо – эталон безупречности, воплощение изысканнейшей красоты, его позабавила реакция монгрела, когда он позволил прикоснуться к его лицу. Позволил «увидеть» себя таким странным способом. Он опасался неловкости юноши или неприятных ощущений, но руки монгрела оказались легкими и чуткими как тончайшие сканеры, прикосновения дарили ощущение почти нереальной дразнящей ласки. Но при этом он чувствовал – он чувствовал – как кончики пальцев «считывают» информацию с поверхности его кожи. И выражение удивления, растущего безмерного удивления, недоверия и восторга на человеческом лице, послужило оправданием его поступку. Незначительному, но неправильному поступку, оправдывая неизвестно что.
Его лицо - безукоризненная маска. Ни один дипломат-человек на приеме, ни один представитель элиты не может похвастаться тем, что способен понять настроение Консула, угадать направление мыслей по выражению его лица. Мальчишка-монгрел делает это благодаря единственному прикосновению.
Когда он в первый раз был с ним, в первый раз прикоснулся, монгрел испугался. Это было очевидно, но блонди не знал, что оказался первым существом за пять лет, у которого Рики что-то спросил.:
- Ты кто?
Монгрел не знал, ответили ему или нет, и объяснил:
- Я тебя не слышу. Чтобы услышать, мне надо коснуться пальцами рта, или тебе надо отвечать, касаясь ртом моего.
Он не получил тогда ответа. Ни в тот раз, ни в следующий, но он больше и не спрашивал: какая разница?
Когда человек отгорожен от окружающего слепотой и глухотой, он остается наедине с самим собой, так какое отчуждение может быть большим? Но окружающее не желают оставлять его. Они касаются его, сжимают, влазят внутрь него, берут его тело – что может быть унизительнее? Что может больше показать его беззащитность, его уязвимость?
Какая разница, какие это прикосновения: ласка, боль, искреннее желание дать удовольствие или желание получить его самому? Какая разница, если он не давал им разрешения, если не хочет. Если они крадут тот маленький кусочек мира, который у него еще есть? Рики удивился, когда блонди «заговорил», когда позволил изучить его лицо, и в этом не было ничего, что могло быть связанным с будущим или прошлым. Это просто было, не имело никакого значения, и почему-то было равно тому спокойствию, недоступности, которые весь остальной мир у него отнимал.
Даже тогда, когда блонди намеренно причинял ему боль. В этом не было ничего страшного, хотя и было не правильно.
Консул крепко сжимает чересчур знающие пальцы. Слишком крепко: монгрел вздрагивает, инстинктивно пытается вырвать руку, кривится, недовольно морщась. Он будет терпеть, блонди знает: закусит губу, отвернется, попытается задержать дыхание, потому что так легче переносить боль. Может в досаде стукнуть кулаком по полу. И только если появится реальная опасность травмы, вскрикнет, и сдавленным голосом попросит прекратить.
Можно не обращать на это внимания: если блонди хочет, то он может продолжить. Полукровка будет стонать, кричать, если сделать боль слишком сильной, поливать его руганью, может попытается вырваться. Но потом затихнет и сдастся.
Заплачено. И он это понимает.
Консул обхватывает другой рукой черноволосую голову, вцепляется в короткие завитки пальцами. Отвечает приблизив рот к губам монгрела так, что прикасается к их влажной поверхности.
- Да.
Видит, как клубочек прокатывается по горлу. Улыбается. Все что он сейчас делает – бессмысленно, неправильно, необоснованно, ничтожно. И очень, очень хочется.
Он опрокидывает монгрела на пол, впивается в его губы собственной властной и жестокой пародией на поцелуй. Юноша не отвечает, он никогда не отвечает на поцелуи. Порой Консулу становится понятным почему: для полукровки прикосновения к его рту, несут больше смысловой и эмоциональной нагрузки, чем все остальное, что делают с его изначально-продажным телом. Он без звука вынесет акт совокупления с любым фаллоимитатором, не воспринимая насилие ни как унижение, ни как повод для стыда. В этом нет его воли, нет его решения, и потому он не несет ответственности. Но поцелуй требует участия, если он обоюдный, он принимает значение диалога, проявление воли, и потому монгрел просто отдает свой рот.
Блонди понимает это не всегда, а только в моменты вот этого «кризиса» иррациональности, требующего пространства для свободы и ошибок. Пусть самых мелких и не значащих, но они должны быть. Он не понимает, когда эта жажда удовлетворена, просто помнит о безучастности полукровки, воспринимая его как признак профессионализма. Но когда кризис вновь наступает и клевреты блонди вновь привозят в Апатию смуглого монгрела, он ПОНИМАЕТ, и странным образом принимает это стремление к независимости. У проститутки свободного пространства, места для не профессии, не больше, чем у него, Первого Консула. Это тоже иррациональное и нелепое сравнение, но он ощущает его правильность для них двоих, здесь, в этот момент, когда они оба, и каждый на свой лад, отвоевывают у безжалостной реальности эти жалкие крохи воли, и блонди принимает это во внимание.
Он слишком сильно прикусывает кожу на шее: полукровка дергается, шипит от боли, упирается руками ему в грудь и мотает головой. Рики знает, насколько силен блонди. насколько бессмысленно его сопротивление, вернее, пустая бессмысленная попытка – ну куда он денется, если клиент его «отпустит»? – но его создавали для сопротивления. Это тело – гибкое, сильное, чувственное, создавали для свободы, для свободной любви. Этот дух – упрямый, горячий, безрассудный, создавали для воли, для борьбы, и восемь лет унижения и насилия не смогли окончательно выбить его. Не его вина в том, что он оказался здесь, но его вина в том, что он все еще здесь.
Шлюха знает свое место. Очень хорошо знает.
- Того, что тебе платят, должно было хватить на десяток подобных операций.
- Пошел к черту блонди.
Это была единственная истерика, которую он наблюдал у Рики. сдержанная, в рамках приличий, так сказать: монгрел кусал губы, отворачивался, тело его звенело от напряжения, и половой акт принес юноше немало болезненный ощущений. Остановиться он не просил и на боль не жаловался, что Консул тоже принял как проявление профессионализма, и почему-то ощутил некую досаду.
Его заработка хватило бы на операцию. Сложную операцию, многоэтапную, так как травма была тяжелой, и срок прошел немалый, но хватило бы, даже учитывая происхождение пациента. Другое дело, что ему не позволили и не позволят ее сделать. И Рики это знает.
То, что делает секс с обитателями Раная Уго столь необыкновенным и запоминающимся, но без привкуса страха, грязи и стыда за то, что пользуешься калеками, и не просто инвалидами, но калеками, сделанными в угоду твоей извращенной похоти; то, что милостивая природа дает в подарок своим ущербным детям, и, лишив их драгоценного дара видеть, награждает даром ощущать, слышать, или чувствовать движение; то, что заставляло в древности, то с благоговением, то с ненавистью приходить к слепым мудрецам, «видящим» то, что не доступно взору простых смертных - все это оказалось внутри малолетнего угонщика, сбежавшего из интерната и мечтающего о свободе, о дороге от горизонта до горизонта, и о солнце на своем лице.
Вышло по-другому. Он должен был умереть: быстро, если повезет, медленно, если не повезет. Ему не повезло: черепно-мозговая травма ничуть не повредило смазливого личика, и ушлый медбрат продал едва очухавшегося пациента в бордель. Там он должен был умирать долго и отвратительно, но этого тоже почему-то не случилось, через два месяца он стал слишком дорог для третьесортного заведения, и его продали. Потом еще раз и еще, пока он не оказался там, где оказался, и где заработанных денег хватило бы на восстановительную операцию. Которую ему никогда не сделают.
Потому что когда его глаза утратили способность видеть и стали лишь украшением лица, когда он перестал слышать, и мир звуков и образов навсегда исчез для него, его кожа и пальцы заменили два самых важных инструментов познания, ограничив мир вокруг ощущениями и запахами, но подарив в обмен волшебную чуткость трех оставшихся ощущений. Он не желал умирать, и когда внешний мир исчезнул, став тоненькой планочкой на кончиках пальцев, его тело открыло мир внутренний, мир ощущений и касаний, мир движений и тайного знания аромата. Этот новый мир стал единственной его жизнью, и он же стал залогом его рабства.
Можно быть сколь угодно талантливым музыкантом, но пока ты не находишь мелодию, способную затронуть сердца, пока твои руки не обретают инструмент, сработанный Мастером, ты не узнаешь, какая музыка может звучать, какие звуки может извлечь твой смычок – ты никогда не узнаешь, кто ты есть на самом деле. И пока кто-то, чье тело подобно скрипке, а что-то внутри, наверное, все-таки душа, одной природы с божественными струнами, не окажется в твоих руках, ты никогда не узнаешь, сколь много природа вложила в то, что ты так высокомерно называешь половым актом. Не узнаешь, сколько в тебе любви и страсти на самом деле, не узнаешь, как ты можешь любить.
Ты узнаешь и уходишь. А инструмент... кому какое дело до инструмента? Есть разница скрипке, кто терзает ее струны? Она отвечает всем прикосновениям смычка, у нее такая природа. Она не виновата. Она несчастная, даже сломаться не может по собственной воле: за ней следят и берегут.
А то, что для полукровки беречь означало сохранять его увечье... так кому какое дело? Его особенность уникальна, она делает 18-летнего монгрела слишком прибыльным проектом, чтобы позволять ему подобное своевольство, слишком ценным капиталовложением, чтобы позволять хоть что-нибудь. Его так легко... ограничить.
- Перестань.
Конечно полукровка не слышит. Чтобы он «услышал», надо приложить его пальцы к своему рту, или наклониться к его губам или щеке и сказать, касаясь его кожи. Это так необычно, такой, ни на что не похожий способ коммуникации, и Консул осознанно позволяет себе эту странную, бессмысленную игру: требовать, чтобы Рики сделал невозможное - услышал, и требовать то, чего сам блонди на самом деле не хочет – прекратил сопротивляться.
Ему нравится: чувствовать, как напрягаются мышцы, как дрожит под рукой натянутое тело, как остро, чрезмерно, монгрел реагирует на любое прикосновение. Не похоже ни на кого, ведь это - его единственный источник знания об окружающем. Возможно, поэтому Ясон до сих пор не утратил интерес к этому телу? Ему нравится его изучать, у него нетипичные реакции, его поведение строго регламентировано, но естественные реакции не предсказуемы – это противоречие удивительно привлекательно. Действует возбуждающе. И если бы он, блонди, решил бы создать материализованную, человеческую версию противоречия, иррациональности, он бы выбрал эту форму, эти параметры.
«Перестань» - говорит консул, касаясь ртом груди. Рики хмурится, его голос становится глуховатым, и блонди знает, что это – признак его желания. Шлюхе желание не нужно, но у него оно есть.
- Мне больно.
«Потерпишь» - отвечает блонди, наблюдая, как кривится в гримасе рот юноши, как полукровка крепко сжимает челюсти, чтобы удержать как свой ответ, так и свой гнев, не зная, насколько привлекательна для светловолосого его злость. У тех, кто зарабатывает своим телом нет ни гордости, ни искренности: петы не получают их в наследство как люди, люди добровольно продают в обмен на блага. Можно ли назвать угрюмость и равнодушную тоску, злость монгрела признаками этой не уничтоженной гордости, знаком не проданной свободы? Ясон не знает, но все больше хочет узнать.
Как далеко простирается жажда жизни в этом существе? Как сильно он хочет свободы?
Блонди медленно проводит ладонью по мышцам груди, живота, надавливая сильно, ощущая сопротивление живой упругой ткани. Видит, как монгрел снова сжимает кулаки, как кусает губы. Кладет руку на полуэрегированный член юноши и ласкает его заученными, равнодушными движениями. Здесь кожа бархатиста и тонка, так легко чувствовать, как горячая плоть напрягается, набухают вены, видно какое удовольствие получает монгрел от этих касаний. Это не его дело - дарить удовольствие, не его часть работы, но Консулу нравятся отступления от правил. И чтобы почувствовать себя отступником, чтобы ощущать ненужное наслаждение Рики, он ласкает и дразнит монгрела.
Он это делает, он касается другого человека, касается в самом интимном месте и скоро проникнет еще дальше, глубже. У него есть человек, которого он касается. Имеет право касаться, потому что за это заплатил. Этот человек – его ошибка, его отступление от правил. Его привозят, когда он пожелает, и в доме блонди есть специальное место для него. Рики проводит здесь целый день, изучая касаниями пальцев предложенное богатство тактильных ощущений, создаваемое и изменяющееся каждый раз для него: ткани и живые цветы, вода и дерево, камни и вычурные искусственные поверхности с их загадочной структурой и способностью непредсказуемо реагировать на звук, на свет, на тепло тела и дыхание. Это лишнее, совсем не нужно блонди, не имеет смысла для квалифицированной шлюхи. Но так много значит для человека, так оголяет эту жажду, откровенну, жестокую.
Это не нужно. Ни блонди, ни монгрелу. Это ошибка, сбой, угрожающий стабильному существованию системы в целом. И поэтому блонди предлагает монгрелу новые соблазны, и поэтому монгрел охотно им следует.
И консул может позволить себе эту прихоть, это проявление иррациональности. Ему нравится думать, да, НРАВИТСЯ думать, что в такой момент он свободен.
Это ничтожная свобода. Она не больше той воли, которую может проявить его шлюха, отказываясь целоваться. Но, не смотря на ничтожность. мелкость этого отказа – преодолеть его силой невозможно. Преодолеть внушением тягу к состоянию свободы, к личному пространству, которое существует только для него, для Ясона – тоже невозможно. Это очень маленькая свобода, но она у него есть.
Консул неожиданно сжимает член Рики у основания. Монгрел охает от боли и приподымается на локтях:
- Какого....
Блонди с силой давит ему на грудь второй рукой, и юноша вынужден снова лечь на спину. Его глаз не видно, но выражение рта указывает на тревогу. Что может сделать с ним блонди? Да что угодно.
- Потерпишь, - говорит блонди, снова лаская член Рики. Чуть сжимает яички, скользит кончиками пальцев по набухшей вене, очерчивает головку. Монгрел сдавленно стонет, запрокидывая голову, царапает пальцами бархатистую теплую поверхность покрытия. Он не ласкает в ответ, если этого не требуют, не стонет, если не приказывают, если может терпеть. Он равно и безучастно ненавидит как данность всех тех, кто овладевает его телом, так что по большому счету ему все равно, что и как с ним делают. И эта его безучастность – то немногое, что так и не смогли в нем изменить, стараясь довести до совершенства предлагаемый на продажу товар.
Это все делают, рано или поздно. Все, кто достаточно долго может платить за услуги черноглазой сказочной шлюхи, чьи слепые глаза дарят ощущение бездонной мерцающей тьмы, тревожной тайны, чье горячее тело дает чувство погружения в свет. Шлюхи, у которой внутри есть нечто, что заставляет желать, смеяться, рыдать, кричать – быть живым. И рано или поздно каждый из них пытается разбудить эту полноту в равнодушном продажном теле, как наркоман, обожествляющий свой наркотик, начинает говорить о нем с большой буквы и придавать мистическое значение.
И чем дольше монгрел пытается отгородиться от чужого желания, чем дольше сопротивляется, тем более настойчивые усилия прилагаются тем, кто уже отказался от роли клиента и стал наркоманом. Тем слаще, тем значительней кажется мнимая победа над уставшим монгрелом, тем дольше длится привязанность, тем она крепче - и тем больше наживаются на ней.
Он знает. Он честно не хочет этого. Не потому что Рики волнуют эти ублюдки, а потому, что это унижает его, отнимает этой дополнительной хозяйской выгодой те крохи достоинства, что у него еще есть. Каждый раз он дает себе честное слово, что больше не будет, что будет выполнять все, что потребуется, что будет услужлив и покорен, не отличим от всех остальных. И каждый раз не получается. Он старается: он молчит, он открывает рот, он раздвигает ноги, он принимает любую позу, какую потребуют, и все равно этого оказывается мало. Все равно, рано или поздно, требуют то, что он никому не отдаст.
Его участия, его внимания. Его настоящих слов, реакций и желаний.
Элита раздражен. Или неудовлетворен чем-то, что-то у него не так, как ему хочется, не так хочется, как он знает – от него тянет тоской, непониманием, чем-то. Это имеет значение для полукровки в том смысле, что раздраженный блонди. решивший получить разрядку таким нехитрым способом, способен нанести травмы куда более тяжелые, чем любые другие его клиенты. Это не пугает монгрела, но заставляет быстрее сдаться. Пусть получит что хочет, пусть думает, что его действия, его желания могут что-то изменить, пусть считает, что он решает. В конце концов, это ведь, правда: его жалкие попытки безучастности, даже не сопротивления, просто не желания реагировать, как того хочет его собственное тело – это просто инстинкт того, кто не может себя защитить.
Он не хочет умирать. Он хочет уйти. Он знает, что когда-нибудь уйдет... Когда-нибудь двери откроются, он уйдет, касаясь стены кончиками пальцев. Он будет идти вдоль верхней улицы, там растут деревья и трава, он помнит. Он сможет слышать их запах и чувствовать их мягкость и нежность. Он будет идти, и слышать какие они мягкие. Он будет идти, и чувствовать солнце на своем лице.
Рики отворачивается, направляя невидящий взгляд куда-то в сторону. Если бы он видел, и если бы его глаза не были завязаны, он безучастно смотрел бы куда-нибудь на стену или потолок, ожидая пока закончатся движения в его теле, пока чужие руки перестанут елозить по его коже, пока кто-то не слезет с него и не освободит от своей тяжести и горячего дыхания.
Ему все равно. Ему стало совсем все равно, и блонди это слышит.
Словно мальчишку выключили. Словно где-то внутри этого человека, к которому ОН прикасается, есть выключатель, над которым он не властен, есть нечто, что не принадлежит никому и которым распоряжаться может только этот продажный монгрел. Это одновременно и привлекает и раздражает. Привлекает, потому что это так же как не участие в поцелуе, как его показное равнодушие свидетельствует о внутренней независимости. Маленький, но никому не доступной. И раздражает, по тому, что блонди хочет, чтобы его желание, живое свидетельство независимости и недоступности его самого, его сути, принадлежало ему полностью. Разве бывает так, чтобы твоя независимость, не принадлежала тебе самому, обладала бы собственной, отличной от твоей, волей?
И когда монгрел «сдается», когда разгибает пальцы, сжатые в кулак, когда открывает рот, раздвигает ноги – блонди чувствует себя оскорбленным. Он не хочет, чтобы с ним шлюха вела себя как положено. Он хочет, чтобы человек, к которому он прикасается, отвечал тем же, был в каком-то роде единственным. И продолжая ласкать монгрела, дразнить так хорошо изученное ним тело, консул понимает, что такое положение вещей его не устраивает.
Рики должен быть здесь. Должен смотреть на него, слышать его, отвечать ему – быть здесь. Все равно как.
Возбужденное умелыми ласками тело дрожит от страсти, выгибается под ним, желая усилить контакт с его кожей. почувствовать чужую кожу, чужую плоть, вобрать ее в себя. Руки юноши непрестанно двигаются по полу, не прикасаясь к блонди, и если бы он разрешил, сейчас монгрел обнял бы его. Полукровка не пытается гладить кожу блонди, но простое объятие превращает акт совокупления в какую-то форму близости, тепла, и это оказывается более нужным и более желанным, чем все остальное, что он делает с монгрелом. Это похоже на зависимость больше, чем консул может допустить. Больше чем мог допустить раньше, но сейчас это не беспокоит блонди.
Теперь, с этого момента, или с одного из предыдущих, он хочет большего. И понимание того, что это ощущение Рики дарит каждому, что это его свойство, параметр его сущности, настолько базовый, что, даже пытаясь отделить свою душу от тела, монгрел не может уничтожить это свойство, что не искренне не желая, ничего не делая, он все равно дарит тепло любому, кто к нему прикасается, вызывает у Ясона гнев. И желание изменить ситуацию становится намерением, решением блонди.
- Ты мой, - шепчет он, глядя на закрытое повязкой лицо. Бархатная нежная ткань, похожая по цвету на родинки на лице монгрела становится не нужной, мешающей. Консул сдергивает ее одним движением, и смотрит, всматривается, погружается взглядом в черную бездонную мглу, во тьму, в бездну – слепую и глухую бездну. Обхватив руками голову монгрела и приблизив свое лицо к нему, всматривается так настойчиво, долго и твердо, что начинает казаться – он там что-то видит. Какое-то движение, мерцание, что-то не отличимое от тьмы, но живое.
Ясон видит свое отражение – зеркальный образ в невидящих зрачках, но видит и другое отражение – глубже, дальше. И чем дольше он смотрит, тем глубже оно проникает внутрь. И монгрел, неподвижно лежащий под его тяжелым телом, внезапно начинает сопротивляться: пытается отвернуться, пытается убрать его руки от своего лица. Консул улыбается, совершенно не чувствуя, что улыбается, наотмашь бьет юношу по лицу, еще и еще раз, потому что полукровка продолжает свои молчаливые попытки, и это служит восхитительным, сверкающим доказательством правоты блонди. Он перехватывает запястья монгрела, заводит его руки за голову, продолжая улыбаться, продолжая ощущать эту глубокую сверкающую радость. Монгрел что-то говорит, что-то гадкое, судя по интонации, кровь течет у него из носа, он шмыгает и все еще пытается вывернуться, пытается по-настоящему, не боясь увечий, или почти не боясь. Ясон почти рад этому. Он предпочел бы сейчас, до того момента как все изменится, дать монгрелу урок, поэтому он крепче сжимает руки юноши, заставляя его застонать от боли, раздвигает бедра насильно, небрежно, пользуясь своей силой, и входит без всякой подготовки.
- Мой.
Он рвет монгрела сразу же, слышно как внутри лопается кожа, как сразу становится горячо и мокро. Зрачки в глазах Рики, почти не отличимые по цвету от радужки, становятся огромными. Монгрел хрипит не в силах вдохнуть воздуха, не в силах даже кричать от жестокой боли. Сопротивляться он больше не может, его тело, надетое на орган блонди только слабо корчится, в судорожной попытке вытолкнуть из себя чудовище. Так что консул отпускает руки юноши и, приподняв бедра Рики, двигает его на своем члене.
Блонди думает, что это больно. Очень больно, больно настолько, что Рики может задохнуться от болевого шока. Но монгрел, захлебываясь и страшно хрипя, продолжает дышать, а это сейчас самое главное. Конечно, он порвал юношу, но не настолько сильно, чтобы это составляло действительно большую проблему. Он о нем позаботится.
Ясон быстро кончает, полнимая, что человек долго не выдержит. Боль, испытываемая полукровкой, вид крови в изобилие вытекающий из порванного ануса, глухие стоны и жалкий вид измученного тела, слабо подрагивающего после чудовищного совокупления, ничуть не уменьшают то ощущение, которое возникает от прикосновения к этому монгрелу. Все равно, что с ним делать, все равно как – это тело, эта сущность, честно и неизменно дарит близость, дарит тепло. Словно идешь между деревьями и чувствуешь солнце на своем лице.
Это удивительно, что после такого монгрел не потерял сознания. Но Рики слышит и чувствует в той мере, в какой он может, и его лицо, его глаза насыщены ненавистью и отвращением. Настоящим чувством, которое не могло вызвать даже насилие. Откуда-то Ясон это понимает, и понимает, что это означает.
Он наклоняется к мокрому от пота лицу монгрела, говорит, скользя губами по щеке:
- Ты мой.
Полукровка делает долгий хриплый вдох и отвечает, с трудом шевеля губами:
- Пошел ты....
- Ты мой.
Еще один бесконечный вздох.
- Ты ... платишь, и все. Я не твой, это ты... мой клиент.
Ясон щурит глаза и накрывает рот полукровки ладонью. Но монгрелу все равно больше ничего не удается сказать: он наконец-то теряет сознание и идет.
Идет, касаясь пальцами листьев. Идет, чувствуя, как дышит вокруг живое, и ощущает солнце на своем лице.
Самое бессмысленное и бесполезное, что можно сделать. Действие, у которого нет никаких оснований, квинтэссенция бессмысленности. Он слеп как летучая мышь, как крот, как Судьба, как Фемида – разностороннее образование позволяет продолжить этот ряд аналогий со всеми причитающимися им вторыми и третьими слоями. Но в этом смысла не больше чем в самом действии, чем в самом этом желании. И они так же близки к реальности и так же правомерны как сама эта возможность.
Завязать ему глаза. Душный черный кусок бархата закрывает треть лица. Юноша сам чуть запрокидывает голову для знакомой процедуры, равнодушно и терпеливо ждет, как ждет всего остального. Иногда узел ложится плоской невесомой подушечкой, иногда он намеренно прихватывает волосы – мальчишка ничего не говорит. Морщится, недовольно поводит плечом, но не просит ослабить узел и не выказывает неудовольствия. И выражение лица остается таким же, как всегда: сумрачным и отстраненно-спокойным.
Бессмысленность. Поступок - мелкий, ненужный, никчемный и по этим признакам становящийся вершиной абсурда. Осознание этого мелкой никчемной иррациональности весь день греет его ладонь, словно тот кусочек бархата так и остался лежать в руке.
- Здравствуй.
Юноша поворачивается к нему лицом. подымает голову так, как если бы ему надо было и можно было посмотреть на вошедшего. Это тоже бессмыслица, тоже иррациональность, и он находит в этом совпадении нечто привлекательное, нечто совершенное. Мальчик никогда не отвечает, он не слышит его слов, так же как не видит его. Он знает, что он вошел в комнату, потому что ощущает сотрясение пола от его движений - одно из немногих чувств, которое позволяет ему ориентироваться в пространстве.
Тогда мужчина опускается на колени рядом с темноволосым и прижимает пальцы в перчатке к его губам.
- Здравствуй.
Юноша молчит. Он знает, кто пришел, поэтому знает, что ответный жест ему дозволен, но медлит, не уверенный в его настроении. Потом осторожно, легко, легче чем что угодно, даже не с чем сравнить, касается его губ.
Тогда мужчина произносит слова про себя, но теперь его слышат:
«Здравствуй».
Тонкие пальце неуловимо скользят по его лицу: почти небрежно, едва слышно, ни на что не похоже. Прикосновение воздуха не дает этого завораживающего ощущения проникновения сквозь кожу, прикосновение шелка равнодушно-нежное и не несет смысла. Консул мог бы сравнить эти прикосновения с виртуальным прикосновением Юпитер, и это сравнение, невозможное и сродни богохульству, стало еще одним причудливым признаком свободы.
Если в мире машины и ее эффекторов есть место свободы, то как оно выглядит? Ее консул считает, что именно так: бессмысленное, иррациональное, не функциональное. но продолжающее существовать в силу случайного сбоя, обеспечившего диковинные условия.
Если есть ошибки, значит, есть и свобода.
Сбой, нечто не пригодное, не способное к выживанию. Кто может быть менее пригодным к выживанию, чем слепоглухой на планете, где действует социальная программа вымывания дефектных генов? Он знает, что юноша не был слепым от рождения, с ним что-то случилось. Не важно что, да и не интересно, но он сумел выжить. Захотел.
Ему любопытно как далеко заходит желание монгрела выжить. Он раздумывает над тем, насколько иррациональной и бессмысленной будет такая задача. И насколько он заинтересован в ее выполнении. Насколько велик допуск для ошибок в системе.
- Ты злой, – произносит низкий спокойный голос. Без осуждения, без страха, просто констатируя факт.
Консул перехватывает смуглые пальцы, внимательно рассматривает их. Его лицо – эталон безупречности, воплощение изысканнейшей красоты, его позабавила реакция монгрела, когда он позволил прикоснуться к его лицу. Позволил «увидеть» себя таким странным способом. Он опасался неловкости юноши или неприятных ощущений, но руки монгрела оказались легкими и чуткими как тончайшие сканеры, прикосновения дарили ощущение почти нереальной дразнящей ласки. Но при этом он чувствовал – он чувствовал – как кончики пальцев «считывают» информацию с поверхности его кожи. И выражение удивления, растущего безмерного удивления, недоверия и восторга на человеческом лице, послужило оправданием его поступку. Незначительному, но неправильному поступку, оправдывая неизвестно что.
Его лицо - безукоризненная маска. Ни один дипломат-человек на приеме, ни один представитель элиты не может похвастаться тем, что способен понять настроение Консула, угадать направление мыслей по выражению его лица. Мальчишка-монгрел делает это благодаря единственному прикосновению.
Когда он в первый раз был с ним, в первый раз прикоснулся, монгрел испугался. Это было очевидно, но блонди не знал, что оказался первым существом за пять лет, у которого Рики что-то спросил.:
- Ты кто?
Монгрел не знал, ответили ему или нет, и объяснил:
- Я тебя не слышу. Чтобы услышать, мне надо коснуться пальцами рта, или тебе надо отвечать, касаясь ртом моего.
Он не получил тогда ответа. Ни в тот раз, ни в следующий, но он больше и не спрашивал: какая разница?
Когда человек отгорожен от окружающего слепотой и глухотой, он остается наедине с самим собой, так какое отчуждение может быть большим? Но окружающее не желают оставлять его. Они касаются его, сжимают, влазят внутрь него, берут его тело – что может быть унизительнее? Что может больше показать его беззащитность, его уязвимость?
Какая разница, какие это прикосновения: ласка, боль, искреннее желание дать удовольствие или желание получить его самому? Какая разница, если он не давал им разрешения, если не хочет. Если они крадут тот маленький кусочек мира, который у него еще есть? Рики удивился, когда блонди «заговорил», когда позволил изучить его лицо, и в этом не было ничего, что могло быть связанным с будущим или прошлым. Это просто было, не имело никакого значения, и почему-то было равно тому спокойствию, недоступности, которые весь остальной мир у него отнимал.
Даже тогда, когда блонди намеренно причинял ему боль. В этом не было ничего страшного, хотя и было не правильно.
Консул крепко сжимает чересчур знающие пальцы. Слишком крепко: монгрел вздрагивает, инстинктивно пытается вырвать руку, кривится, недовольно морщась. Он будет терпеть, блонди знает: закусит губу, отвернется, попытается задержать дыхание, потому что так легче переносить боль. Может в досаде стукнуть кулаком по полу. И только если появится реальная опасность травмы, вскрикнет, и сдавленным голосом попросит прекратить.
Можно не обращать на это внимания: если блонди хочет, то он может продолжить. Полукровка будет стонать, кричать, если сделать боль слишком сильной, поливать его руганью, может попытается вырваться. Но потом затихнет и сдастся.
Заплачено. И он это понимает.
Консул обхватывает другой рукой черноволосую голову, вцепляется в короткие завитки пальцами. Отвечает приблизив рот к губам монгрела так, что прикасается к их влажной поверхности.
- Да.
Видит, как клубочек прокатывается по горлу. Улыбается. Все что он сейчас делает – бессмысленно, неправильно, необоснованно, ничтожно. И очень, очень хочется.
Он опрокидывает монгрела на пол, впивается в его губы собственной властной и жестокой пародией на поцелуй. Юноша не отвечает, он никогда не отвечает на поцелуи. Порой Консулу становится понятным почему: для полукровки прикосновения к его рту, несут больше смысловой и эмоциональной нагрузки, чем все остальное, что делают с его изначально-продажным телом. Он без звука вынесет акт совокупления с любым фаллоимитатором, не воспринимая насилие ни как унижение, ни как повод для стыда. В этом нет его воли, нет его решения, и потому он не несет ответственности. Но поцелуй требует участия, если он обоюдный, он принимает значение диалога, проявление воли, и потому монгрел просто отдает свой рот.
Блонди понимает это не всегда, а только в моменты вот этого «кризиса» иррациональности, требующего пространства для свободы и ошибок. Пусть самых мелких и не значащих, но они должны быть. Он не понимает, когда эта жажда удовлетворена, просто помнит о безучастности полукровки, воспринимая его как признак профессионализма. Но когда кризис вновь наступает и клевреты блонди вновь привозят в Апатию смуглого монгрела, он ПОНИМАЕТ, и странным образом принимает это стремление к независимости. У проститутки свободного пространства, места для не профессии, не больше, чем у него, Первого Консула. Это тоже иррациональное и нелепое сравнение, но он ощущает его правильность для них двоих, здесь, в этот момент, когда они оба, и каждый на свой лад, отвоевывают у безжалостной реальности эти жалкие крохи воли, и блонди принимает это во внимание.
Он слишком сильно прикусывает кожу на шее: полукровка дергается, шипит от боли, упирается руками ему в грудь и мотает головой. Рики знает, насколько силен блонди. насколько бессмысленно его сопротивление, вернее, пустая бессмысленная попытка – ну куда он денется, если клиент его «отпустит»? – но его создавали для сопротивления. Это тело – гибкое, сильное, чувственное, создавали для свободы, для свободной любви. Этот дух – упрямый, горячий, безрассудный, создавали для воли, для борьбы, и восемь лет унижения и насилия не смогли окончательно выбить его. Не его вина в том, что он оказался здесь, но его вина в том, что он все еще здесь.
Шлюха знает свое место. Очень хорошо знает.
- Того, что тебе платят, должно было хватить на десяток подобных операций.
- Пошел к черту блонди.
Это была единственная истерика, которую он наблюдал у Рики. сдержанная, в рамках приличий, так сказать: монгрел кусал губы, отворачивался, тело его звенело от напряжения, и половой акт принес юноше немало болезненный ощущений. Остановиться он не просил и на боль не жаловался, что Консул тоже принял как проявление профессионализма, и почему-то ощутил некую досаду.
Его заработка хватило бы на операцию. Сложную операцию, многоэтапную, так как травма была тяжелой, и срок прошел немалый, но хватило бы, даже учитывая происхождение пациента. Другое дело, что ему не позволили и не позволят ее сделать. И Рики это знает.
То, что делает секс с обитателями Раная Уго столь необыкновенным и запоминающимся, но без привкуса страха, грязи и стыда за то, что пользуешься калеками, и не просто инвалидами, но калеками, сделанными в угоду твоей извращенной похоти; то, что милостивая природа дает в подарок своим ущербным детям, и, лишив их драгоценного дара видеть, награждает даром ощущать, слышать, или чувствовать движение; то, что заставляло в древности, то с благоговением, то с ненавистью приходить к слепым мудрецам, «видящим» то, что не доступно взору простых смертных - все это оказалось внутри малолетнего угонщика, сбежавшего из интерната и мечтающего о свободе, о дороге от горизонта до горизонта, и о солнце на своем лице.
Вышло по-другому. Он должен был умереть: быстро, если повезет, медленно, если не повезет. Ему не повезло: черепно-мозговая травма ничуть не повредило смазливого личика, и ушлый медбрат продал едва очухавшегося пациента в бордель. Там он должен был умирать долго и отвратительно, но этого тоже почему-то не случилось, через два месяца он стал слишком дорог для третьесортного заведения, и его продали. Потом еще раз и еще, пока он не оказался там, где оказался, и где заработанных денег хватило бы на восстановительную операцию. Которую ему никогда не сделают.
Потому что когда его глаза утратили способность видеть и стали лишь украшением лица, когда он перестал слышать, и мир звуков и образов навсегда исчез для него, его кожа и пальцы заменили два самых важных инструментов познания, ограничив мир вокруг ощущениями и запахами, но подарив в обмен волшебную чуткость трех оставшихся ощущений. Он не желал умирать, и когда внешний мир исчезнул, став тоненькой планочкой на кончиках пальцев, его тело открыло мир внутренний, мир ощущений и касаний, мир движений и тайного знания аромата. Этот новый мир стал единственной его жизнью, и он же стал залогом его рабства.
Можно быть сколь угодно талантливым музыкантом, но пока ты не находишь мелодию, способную затронуть сердца, пока твои руки не обретают инструмент, сработанный Мастером, ты не узнаешь, какая музыка может звучать, какие звуки может извлечь твой смычок – ты никогда не узнаешь, кто ты есть на самом деле. И пока кто-то, чье тело подобно скрипке, а что-то внутри, наверное, все-таки душа, одной природы с божественными струнами, не окажется в твоих руках, ты никогда не узнаешь, сколь много природа вложила в то, что ты так высокомерно называешь половым актом. Не узнаешь, сколько в тебе любви и страсти на самом деле, не узнаешь, как ты можешь любить.
Ты узнаешь и уходишь. А инструмент... кому какое дело до инструмента? Есть разница скрипке, кто терзает ее струны? Она отвечает всем прикосновениям смычка, у нее такая природа. Она не виновата. Она несчастная, даже сломаться не может по собственной воле: за ней следят и берегут.
А то, что для полукровки беречь означало сохранять его увечье... так кому какое дело? Его особенность уникальна, она делает 18-летнего монгрела слишком прибыльным проектом, чтобы позволять ему подобное своевольство, слишком ценным капиталовложением, чтобы позволять хоть что-нибудь. Его так легко... ограничить.
- Перестань.
Конечно полукровка не слышит. Чтобы он «услышал», надо приложить его пальцы к своему рту, или наклониться к его губам или щеке и сказать, касаясь его кожи. Это так необычно, такой, ни на что не похожий способ коммуникации, и Консул осознанно позволяет себе эту странную, бессмысленную игру: требовать, чтобы Рики сделал невозможное - услышал, и требовать то, чего сам блонди на самом деле не хочет – прекратил сопротивляться.
Ему нравится: чувствовать, как напрягаются мышцы, как дрожит под рукой натянутое тело, как остро, чрезмерно, монгрел реагирует на любое прикосновение. Не похоже ни на кого, ведь это - его единственный источник знания об окружающем. Возможно, поэтому Ясон до сих пор не утратил интерес к этому телу? Ему нравится его изучать, у него нетипичные реакции, его поведение строго регламентировано, но естественные реакции не предсказуемы – это противоречие удивительно привлекательно. Действует возбуждающе. И если бы он, блонди, решил бы создать материализованную, человеческую версию противоречия, иррациональности, он бы выбрал эту форму, эти параметры.
«Перестань» - говорит консул, касаясь ртом груди. Рики хмурится, его голос становится глуховатым, и блонди знает, что это – признак его желания. Шлюхе желание не нужно, но у него оно есть.
- Мне больно.
«Потерпишь» - отвечает блонди, наблюдая, как кривится в гримасе рот юноши, как полукровка крепко сжимает челюсти, чтобы удержать как свой ответ, так и свой гнев, не зная, насколько привлекательна для светловолосого его злость. У тех, кто зарабатывает своим телом нет ни гордости, ни искренности: петы не получают их в наследство как люди, люди добровольно продают в обмен на блага. Можно ли назвать угрюмость и равнодушную тоску, злость монгрела признаками этой не уничтоженной гордости, знаком не проданной свободы? Ясон не знает, но все больше хочет узнать.
Как далеко простирается жажда жизни в этом существе? Как сильно он хочет свободы?
Блонди медленно проводит ладонью по мышцам груди, живота, надавливая сильно, ощущая сопротивление живой упругой ткани. Видит, как монгрел снова сжимает кулаки, как кусает губы. Кладет руку на полуэрегированный член юноши и ласкает его заученными, равнодушными движениями. Здесь кожа бархатиста и тонка, так легко чувствовать, как горячая плоть напрягается, набухают вены, видно какое удовольствие получает монгрел от этих касаний. Это не его дело - дарить удовольствие, не его часть работы, но Консулу нравятся отступления от правил. И чтобы почувствовать себя отступником, чтобы ощущать ненужное наслаждение Рики, он ласкает и дразнит монгрела.
Он это делает, он касается другого человека, касается в самом интимном месте и скоро проникнет еще дальше, глубже. У него есть человек, которого он касается. Имеет право касаться, потому что за это заплатил. Этот человек – его ошибка, его отступление от правил. Его привозят, когда он пожелает, и в доме блонди есть специальное место для него. Рики проводит здесь целый день, изучая касаниями пальцев предложенное богатство тактильных ощущений, создаваемое и изменяющееся каждый раз для него: ткани и живые цветы, вода и дерево, камни и вычурные искусственные поверхности с их загадочной структурой и способностью непредсказуемо реагировать на звук, на свет, на тепло тела и дыхание. Это лишнее, совсем не нужно блонди, не имеет смысла для квалифицированной шлюхи. Но так много значит для человека, так оголяет эту жажду, откровенну, жестокую.
Это не нужно. Ни блонди, ни монгрелу. Это ошибка, сбой, угрожающий стабильному существованию системы в целом. И поэтому блонди предлагает монгрелу новые соблазны, и поэтому монгрел охотно им следует.
И консул может позволить себе эту прихоть, это проявление иррациональности. Ему нравится думать, да, НРАВИТСЯ думать, что в такой момент он свободен.
Это ничтожная свобода. Она не больше той воли, которую может проявить его шлюха, отказываясь целоваться. Но, не смотря на ничтожность. мелкость этого отказа – преодолеть его силой невозможно. Преодолеть внушением тягу к состоянию свободы, к личному пространству, которое существует только для него, для Ясона – тоже невозможно. Это очень маленькая свобода, но она у него есть.
Консул неожиданно сжимает член Рики у основания. Монгрел охает от боли и приподымается на локтях:
- Какого....
Блонди с силой давит ему на грудь второй рукой, и юноша вынужден снова лечь на спину. Его глаз не видно, но выражение рта указывает на тревогу. Что может сделать с ним блонди? Да что угодно.
- Потерпишь, - говорит блонди, снова лаская член Рики. Чуть сжимает яички, скользит кончиками пальцев по набухшей вене, очерчивает головку. Монгрел сдавленно стонет, запрокидывая голову, царапает пальцами бархатистую теплую поверхность покрытия. Он не ласкает в ответ, если этого не требуют, не стонет, если не приказывают, если может терпеть. Он равно и безучастно ненавидит как данность всех тех, кто овладевает его телом, так что по большому счету ему все равно, что и как с ним делают. И эта его безучастность – то немногое, что так и не смогли в нем изменить, стараясь довести до совершенства предлагаемый на продажу товар.
Это все делают, рано или поздно. Все, кто достаточно долго может платить за услуги черноглазой сказочной шлюхи, чьи слепые глаза дарят ощущение бездонной мерцающей тьмы, тревожной тайны, чье горячее тело дает чувство погружения в свет. Шлюхи, у которой внутри есть нечто, что заставляет желать, смеяться, рыдать, кричать – быть живым. И рано или поздно каждый из них пытается разбудить эту полноту в равнодушном продажном теле, как наркоман, обожествляющий свой наркотик, начинает говорить о нем с большой буквы и придавать мистическое значение.
И чем дольше монгрел пытается отгородиться от чужого желания, чем дольше сопротивляется, тем более настойчивые усилия прилагаются тем, кто уже отказался от роли клиента и стал наркоманом. Тем слаще, тем значительней кажется мнимая победа над уставшим монгрелом, тем дольше длится привязанность, тем она крепче - и тем больше наживаются на ней.
Он знает. Он честно не хочет этого. Не потому что Рики волнуют эти ублюдки, а потому, что это унижает его, отнимает этой дополнительной хозяйской выгодой те крохи достоинства, что у него еще есть. Каждый раз он дает себе честное слово, что больше не будет, что будет выполнять все, что потребуется, что будет услужлив и покорен, не отличим от всех остальных. И каждый раз не получается. Он старается: он молчит, он открывает рот, он раздвигает ноги, он принимает любую позу, какую потребуют, и все равно этого оказывается мало. Все равно, рано или поздно, требуют то, что он никому не отдаст.
Его участия, его внимания. Его настоящих слов, реакций и желаний.
Элита раздражен. Или неудовлетворен чем-то, что-то у него не так, как ему хочется, не так хочется, как он знает – от него тянет тоской, непониманием, чем-то. Это имеет значение для полукровки в том смысле, что раздраженный блонди. решивший получить разрядку таким нехитрым способом, способен нанести травмы куда более тяжелые, чем любые другие его клиенты. Это не пугает монгрела, но заставляет быстрее сдаться. Пусть получит что хочет, пусть думает, что его действия, его желания могут что-то изменить, пусть считает, что он решает. В конце концов, это ведь, правда: его жалкие попытки безучастности, даже не сопротивления, просто не желания реагировать, как того хочет его собственное тело – это просто инстинкт того, кто не может себя защитить.
Он не хочет умирать. Он хочет уйти. Он знает, что когда-нибудь уйдет... Когда-нибудь двери откроются, он уйдет, касаясь стены кончиками пальцев. Он будет идти вдоль верхней улицы, там растут деревья и трава, он помнит. Он сможет слышать их запах и чувствовать их мягкость и нежность. Он будет идти, и слышать какие они мягкие. Он будет идти, и чувствовать солнце на своем лице.
Рики отворачивается, направляя невидящий взгляд куда-то в сторону. Если бы он видел, и если бы его глаза не были завязаны, он безучастно смотрел бы куда-нибудь на стену или потолок, ожидая пока закончатся движения в его теле, пока чужие руки перестанут елозить по его коже, пока кто-то не слезет с него и не освободит от своей тяжести и горячего дыхания.
Ему все равно. Ему стало совсем все равно, и блонди это слышит.
Словно мальчишку выключили. Словно где-то внутри этого человека, к которому ОН прикасается, есть выключатель, над которым он не властен, есть нечто, что не принадлежит никому и которым распоряжаться может только этот продажный монгрел. Это одновременно и привлекает и раздражает. Привлекает, потому что это так же как не участие в поцелуе, как его показное равнодушие свидетельствует о внутренней независимости. Маленький, но никому не доступной. И раздражает, по тому, что блонди хочет, чтобы его желание, живое свидетельство независимости и недоступности его самого, его сути, принадлежало ему полностью. Разве бывает так, чтобы твоя независимость, не принадлежала тебе самому, обладала бы собственной, отличной от твоей, волей?
И когда монгрел «сдается», когда разгибает пальцы, сжатые в кулак, когда открывает рот, раздвигает ноги – блонди чувствует себя оскорбленным. Он не хочет, чтобы с ним шлюха вела себя как положено. Он хочет, чтобы человек, к которому он прикасается, отвечал тем же, был в каком-то роде единственным. И продолжая ласкать монгрела, дразнить так хорошо изученное ним тело, консул понимает, что такое положение вещей его не устраивает.
Рики должен быть здесь. Должен смотреть на него, слышать его, отвечать ему – быть здесь. Все равно как.
Возбужденное умелыми ласками тело дрожит от страсти, выгибается под ним, желая усилить контакт с его кожей. почувствовать чужую кожу, чужую плоть, вобрать ее в себя. Руки юноши непрестанно двигаются по полу, не прикасаясь к блонди, и если бы он разрешил, сейчас монгрел обнял бы его. Полукровка не пытается гладить кожу блонди, но простое объятие превращает акт совокупления в какую-то форму близости, тепла, и это оказывается более нужным и более желанным, чем все остальное, что он делает с монгрелом. Это похоже на зависимость больше, чем консул может допустить. Больше чем мог допустить раньше, но сейчас это не беспокоит блонди.
Теперь, с этого момента, или с одного из предыдущих, он хочет большего. И понимание того, что это ощущение Рики дарит каждому, что это его свойство, параметр его сущности, настолько базовый, что, даже пытаясь отделить свою душу от тела, монгрел не может уничтожить это свойство, что не искренне не желая, ничего не делая, он все равно дарит тепло любому, кто к нему прикасается, вызывает у Ясона гнев. И желание изменить ситуацию становится намерением, решением блонди.
- Ты мой, - шепчет он, глядя на закрытое повязкой лицо. Бархатная нежная ткань, похожая по цвету на родинки на лице монгрела становится не нужной, мешающей. Консул сдергивает ее одним движением, и смотрит, всматривается, погружается взглядом в черную бездонную мглу, во тьму, в бездну – слепую и глухую бездну. Обхватив руками голову монгрела и приблизив свое лицо к нему, всматривается так настойчиво, долго и твердо, что начинает казаться – он там что-то видит. Какое-то движение, мерцание, что-то не отличимое от тьмы, но живое.
Ясон видит свое отражение – зеркальный образ в невидящих зрачках, но видит и другое отражение – глубже, дальше. И чем дольше он смотрит, тем глубже оно проникает внутрь. И монгрел, неподвижно лежащий под его тяжелым телом, внезапно начинает сопротивляться: пытается отвернуться, пытается убрать его руки от своего лица. Консул улыбается, совершенно не чувствуя, что улыбается, наотмашь бьет юношу по лицу, еще и еще раз, потому что полукровка продолжает свои молчаливые попытки, и это служит восхитительным, сверкающим доказательством правоты блонди. Он перехватывает запястья монгрела, заводит его руки за голову, продолжая улыбаться, продолжая ощущать эту глубокую сверкающую радость. Монгрел что-то говорит, что-то гадкое, судя по интонации, кровь течет у него из носа, он шмыгает и все еще пытается вывернуться, пытается по-настоящему, не боясь увечий, или почти не боясь. Ясон почти рад этому. Он предпочел бы сейчас, до того момента как все изменится, дать монгрелу урок, поэтому он крепче сжимает руки юноши, заставляя его застонать от боли, раздвигает бедра насильно, небрежно, пользуясь своей силой, и входит без всякой подготовки.
- Мой.
Он рвет монгрела сразу же, слышно как внутри лопается кожа, как сразу становится горячо и мокро. Зрачки в глазах Рики, почти не отличимые по цвету от радужки, становятся огромными. Монгрел хрипит не в силах вдохнуть воздуха, не в силах даже кричать от жестокой боли. Сопротивляться он больше не может, его тело, надетое на орган блонди только слабо корчится, в судорожной попытке вытолкнуть из себя чудовище. Так что консул отпускает руки юноши и, приподняв бедра Рики, двигает его на своем члене.
Блонди думает, что это больно. Очень больно, больно настолько, что Рики может задохнуться от болевого шока. Но монгрел, захлебываясь и страшно хрипя, продолжает дышать, а это сейчас самое главное. Конечно, он порвал юношу, но не настолько сильно, чтобы это составляло действительно большую проблему. Он о нем позаботится.
Ясон быстро кончает, полнимая, что человек долго не выдержит. Боль, испытываемая полукровкой, вид крови в изобилие вытекающий из порванного ануса, глухие стоны и жалкий вид измученного тела, слабо подрагивающего после чудовищного совокупления, ничуть не уменьшают то ощущение, которое возникает от прикосновения к этому монгрелу. Все равно, что с ним делать, все равно как – это тело, эта сущность, честно и неизменно дарит близость, дарит тепло. Словно идешь между деревьями и чувствуешь солнце на своем лице.
Это удивительно, что после такого монгрел не потерял сознания. Но Рики слышит и чувствует в той мере, в какой он может, и его лицо, его глаза насыщены ненавистью и отвращением. Настоящим чувством, которое не могло вызвать даже насилие. Откуда-то Ясон это понимает, и понимает, что это означает.
Он наклоняется к мокрому от пота лицу монгрела, говорит, скользя губами по щеке:
- Ты мой.
Полукровка делает долгий хриплый вдох и отвечает, с трудом шевеля губами:
- Пошел ты....
- Ты мой.
Еще один бесконечный вздох.
- Ты ... платишь, и все. Я не твой, это ты... мой клиент.
Ясон щурит глаза и накрывает рот полукровки ладонью. Но монгрелу все равно больше ничего не удается сказать: он наконец-то теряет сознание и идет.
Идет, касаясь пальцами листьев. Идет, чувствуя, как дышит вокруг живое, и ощущает солнце на своем лице.
-
-
09.05.2008 в 23:46-
-
10.05.2008 в 15:14Но сразу хочеться знать, а когда будут продолжение "Без тебя", "Дорога в мой дом" и др, особенно Дорога в мой дом?
-
-
10.05.2008 в 20:08Винни-пух, у Вас множество преданных читателей - и они ждут. Хотя от таких подарков никто не откажется.
-
-
10.05.2008 в 21:01-
-
17.11.2009 в 22:07-
-
17.11.2009 в 22:47-
-
08.05.2013 в 20:54