Рук, губ, сердца – мой мальчик, мой сумасшедший ребенок. Обморочная, тяжкая волна вины и отвращения, гнева и ненависти к самому себе сминает его сердце, оглу-шает его восторг и нежность от доверчивых слов своей Истребительницы – убивает и уничтожает и всякую надежду, и всякую радость. Он его создал, он! Из мальчика, убившего своего проклятого доктора и тех неравноценных, что пытались отбирать его раздолбанную жизнь, он создал чудовище, убивающее непрестанно и с наслаждением. Он, своими руками.
Будь ты проклят, Ангелус, будь ты проклят! О да, ты можешь гордиться своим тво-рением, он действительно сын своего отца. Вот только: был бы у тебя шанс, Ангелус, дожить до сегодняшнего дня рядом с этим чудовищем, а?
«Как только смог». - «То есть?» - «Ну-у, у меня почти не действовала рука, и ослаб я от кровопотери, отец мне не хило добавил, так что мне пришлось ждать, пока смогу свободно действовать рукой. Заешь, он хоть и ублюдок был тот еще, но доктор отмен-ный, так что, хм, долго ему не пришлось мною наслаждаться. Я перерезал ублюдку горло и поджег его дом. И знаешь, ну никаких угрызений долбанной совести, прям как отрезало!»
Будь ты проклят. Но, исходя проклятиями к темной стороне собственной души, он не может, не в состоянии заглушить и уничтожить ни горькую иронию многочислен-ных человеческих иллюзий и глупостей, ни горделиво-удовлетворенное осознание со-вершенства своего ребенка. Где я его нашел? В каком аду таких производят?
- В человеческом, - криво ухмыляется вампир, - вполне человеческий ад, Джайлз. Ист-Сайд, рабочий район Лондона, конец девятнадцатого века: нищета, истязание, чу-ма и голод. Знаешь, он, по-моему, в первый раз наелся толком, только после того как стал вампиром.
Глупые люди, бестолковые люди, глупые, жестокие. Безжалостные по природе и наглые как никто другой на планете. Хозяева жизни и откровенные насильники собст-венной земли, бездумные и примитивные до зубовной боли, способные всю жизнь провести как во сне, насилуя, пожирая, блюя и напиваясь. Бессмысленно истребляю-щая друг друга толпа свиней – единственная раса, способная продолжить дело Бога на земле.
Творить. Создавать. Любить. Прощать.
И... они это могут.
Не глядя друг на друга, опустив голову. Словно испытывая стыд за несовершенное или ха то, что совершить, не успели и помочь не смогли, не понимая силы чужого не-счастья и странную правоту горя и лишений – прощают. Просят прощения. Извиняют-ся.
Его все равно придется убить, правда, нет другого выхода, и нет никакого другого решения, разве чудо только какое вмешается, или настоящий ангел, сдуру как с дубу, влезет в дела смертных и выдернет отсюда нереальную фигуру давно исчезнувшего мальчишки, но – они просят прощения.
У него. У себя. У Бога.
- Да, - телефонный звонок звучит продолжением апокалипсиса и это на самом деле так и есть. Прости, Вильям.
- Ру-уперт, - ласково, медово, лаская шелком, проливая мед, - ты получил мое по-слание, наблюдатель?
Сладкий мед, нежный шелк, от которого сводит желанием кожу – мед отравлен ци-кутой, шелк насквозь пропитался ядом, и от звука этого отравного голоса холодеет сердце, и ноги не держат.
- Да.
- Я желаю получить посох, - низкий, тягучий яд, прямо в уши, прямо в мозг. «Убе-рите. Пожалуйста, уберите это от меня".
- Нет. Ни за что на свете, - как можно тверже и увереннее.
- А если я о-очень попрошу, - продолжает глумиться голос. «Вы что оглохли? Да она разве что не кричит от боли?»
- Нет, - не понимая смысла. Ему-то зачем?
- А если я очень, очень попрошу, - хихикает с другого конца города, - ну очень-преочень попрошу, ты ведь не откажешь, а Руперт? «Кто пойдет со мной?.. Вы что не понимаете, что им нужна помощь?» - «Я пойду. Ну, чего?» - «Ты?!»
- Прекрати, Спайк, это бессмысленно.
Голос с другой стороны заливается откровенным счастливым смехом.
- Знаешь, Руперт, тут кое-кто с тобой не согласен. Я серьезно, он очень, ну о-очень, не согласен. В смысле, хи-хи, не согласна...
Проклятье, нет! Не может быть! Нет!
- Право, я даже не знаю, что теперь делать, хи-хи... она так не согласна....
Господи, только не это. Пожалуйста, Господи, пусть этого не будет!
- Может, ты ее выслушаешь, а Наблюдатель? Может, ты будешь та-аким добрым, и смилуешься, а? хочешь послушать, а Руперт? Хочешь?
Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет!
- А Истребительница, - хихикает. Шепчет, издевается – льется ядовитый мед, тя-нется шелк – гноится кожа, на живую разлагается мозг от яда. Так умер Гремс – от яда.
- Она не хочет послушать, а? Как думаешь, Руперт? Может, она с ней договорится. Раз уж у тебя такое каменное сердце, а?
Яд. Шелковая кожа отравы, синие глаза королевы и тягучий шепот ее безумия. Убей ее мальчик, убей их всех, и мы навсегда будем вместе. Я возьму тебя с собой, и тебе никогда не придется возвращаться.
Я верю. Я верю тебя прекрасная, я верю, проклятая королева ненависти – ты един-ственное, что у меня осталось, и ты не оставишь меня. Никогда.
Яд. Гной. Грязь вместо крови, мертвечина вместо сердца, клювы ворон у тебя в те-ле, и нет никакого тепла и огня. Яд. Ты отравлен, мой мальчик, отравлен человеком, и тебе не уйти от своей судьбы.
- Как его... сделать, чтобы эта штука заработала?
- Зачем тебе телевизор?
- Хм. Должен же я знать, где меня ищут.
И ведьма тоже в некоторой надежде, смотрит телевизор, но никаких местных ново-стей, объявляющих ее в розыск не наблюдается, что вполне объяснимо – вряд ли ее друзья могут обратиться в полицию. От Райли, пожалуй, больше пользы.
Он сидит в кресле напротив, равнодушно поглядывает на экран, прислушивается к внешним шумам: пистолет лежит у него на коленях, и нет сомнений, что он успеет им воспользоваться при любом раскладе. Он не разговаривает, не похоже, что тяготится молчанием, он расслаблен и невозмутим – он словно спит с открытыми глазами. Вот только провоцировать его резкими движениями как-то не хочется: змеи тоже выглядят милыми созданиями, пока не вцепились тебе в запястье.
У ведьмы такого терпения нет: Боже, пусть они догадаются обратиться к Таре, Бо-же, пусть они догадаются, где она может быть или додумаются использовать заклина-ние поиска. Господи. Оно совсем простое, его и Джайлз сделает. Потому она думает, что Джайлз слишком стар, и слишком взволнован, а обстоятельства требуют исключи-тельного спокойствия духа, кроме особых случаев, и что они могут и не подумать о Таре. Потому что, во-первых, они все еще ее плохо знают и их отношения кажутся им... странными, а во-вторых, могут наоборот подумать, что незачем еще кого-то втя-гивать в этот кошмар и пугать ее любимую раньше времени, Господи, где уж тут раньше времени...
- Вильям?
- А.
- Зачем ты мне глаза завязал? Я же все равно связана?
- Чтобы ты не колдовала.
- То есть?
- Я не знаю, как там ведьмы колдуют, леди, думаю, спрашивать вас об этом сейчас бесполезно, но у нас, когда ловили ведьму, связывали им руки и ноги, чтобы они не могли кого-нибудь призвать и завязывали глаза, чтобы они не колдовали глазами.
Чертов Лондон конца 19-го века: время разума, открытия электричества и начи-нающегося разгула спиритизма! Но, к сожалению, все эти достижения современных технологий доступны людям высшего общества, или хотя бы среднему классу, но ни-как не беднякам или рабочим, населяющим средневековые кварталы английской сто-лицы. Там все еще верят в ведьм и проклятия по старинке, и убивают по старинке – огнем и молитвой.
Ведьму в огонь, демона – на крест. Чертов бандит, телекинез отменяется.
- Я есть хочу.
- Чего? – смешно, но требование девушки вызывает у Вильяма откровенное удив-ление.
- Я есть хочу. Я пообедать не успела, а сейчас уже ужинать пора, - если учесть, что вышеупомянутый бандит и не завтракал... Англичанин пожимает плечами, жестко скрутив ее локоть, толкает на кухню.
- Потопали, леди. И не пробуйте упасть.
- А то что? – ворчит ведьма, с огорчением отказываясь от этой идеи.
- Иначе мне придется... побить вас.
Он кормит ее с рук всем, что попало в холодильнике, и это совсем не напоминает эротичное кормление из «Девяти с половиной недель», скорее – настойчивость ка-пающего физраствора из капельницы. Ей страшно, откровенно страшно, но еще боль-ший ужас вызывает в ней мысль о близком приходе миссис Саммерс, и ее разум ме-чется в ужасе, пытаясь рассчитать варианты. Господи, ну почему ее до сих пор не на-шли!
- Я в туалет хочу.
Он без слов снова вздергивает ее за локоть, ведет в ванную, следуя ее указаниям.
- А руки? Мне надо... снять белье и, - мама дорогая! Она визжит, пытаясь отбиться, получает безжалостную оплеуху и ледяное раздражение.
- Вы что, леди, меня за идиота держите?
- Нет! – плачет и кричит девушка, отвечая вовсе не на его вопрос, а на собственное унижение и отвращение. Нет, гадость, какая! Как он смеет! О нет! Боже, какой ужас, нет!
- Ну, так, присаживайся и делай свое дело!
- Боже, нет, - гадость, гадость, мерзость какая! Боже, какая мерзость! Не надо, по-жалуйста, не надо!
Бандит раздраженно хмыкает, с терпеливой досадой пережидает всплеск отвраще-ния и боли униженной девушки, говорит, почти с состраданием и пониманием. Прав-да, пониманием, что такое боль и унижение он знает более чем хорошо.
- Леди успокойтесь. Я закрыл глаза, если вас это тревожит, слышите? Успокой-тесь..., - он не может позволить себе погладить ее по головке, как сделал бы с обыкно-венной девчонкой – собственно, обыкновенную девчонку он и не подверг бы такому унижению, нужды бы не было, - успокойтесь, леди. Ну, подумайте сами, разве я могу развязать вам руки, вы же ведьма. Вы же меня враз в лягушку превратите или оглуши-те как-нибудь, что мне тогда делать? Не обижайтесь, ладно?
И странно, но эти рациональные рассуждения, откровенно льстящие ее силе, и ду-рацкое трогательное извинение, успокаивают ее куда быстрее, чем любое другое. Тоже развязывание рук, например.
Уже становится совсем поздно, когда Вильям откровенно удивляется:
- Слышь, леди, я так понял, что воительницам живет со своей матерью, так? – ведьма кивает, и англичанин задумчиво хмыкает, - так, где же она? Вроде как доволь-но поздно уже, даже с завода уже б вернулась.
Отсутствие мисси Саммерс и саму Виллоу сильно беспокоит, хотя и должно радо-вать, но... она же не знает точной причины. И что значит с завода? Впрочем, ведьме это не интересно, а Вильям, не зная других ориентировок, просто вспомнил, что в де-сять часов вечера, заканчивается смена даже у Крупа. Ну и где же шляется эта леди? Охотится на нечисть вкупе со своей доченькой?
- Можно попробовать узнать, - медленно произносит ведьма, - надо прослушать автоответчик.
- Чего это такое?
- Ну-у. специальное приспособление на телефоне, можно записывать звонки... ну-у, разговор. Оставить на пленке, а потом включить и послушать.
- Ни хрена не понял. Но если это поможет – говори что делать, - попытка дотя-нуться до телефона благополучно проваливается. Господи, откуда у этого бестолково-го мерзавца столько предусмотрительности? Впрочем, почему бестолкового? Он же не Спайк, он соображает... а с чего тогда Спайку не соображать...
- Истребительница, - гнилой шелк по телу, ядовитый мед в открытую рану и кри-чишь от страха, видя собственную гниющую плоть и никакой боли. Господи, нет!
- Истребительница, - мертвый обволакивающий шепот, успокаивающий – упокаи-вающий. Яд. Вильям, наклонив голову, внимательно слушает голос своего двойника, испытывая тоже отвратное, мерзкое чувство насилия, насильственного проникновения чего-то пакостного и сочащегося в свой мозг. Вот дерьмо, и что – я таким стану! Кро-вавый ад, дрянь какая!
- Истребительница...
- Он сюда звонил, - шепотом произносит ведьма, содрогаясь от отвращения и ужа-са. Боже, дрянь, какая.
- Ты не слышишь милая? Ка-ак жаль. Мне так нравится слышать твой голос..., - ядовитый смех мягко трогает лобные доли мозга гниющими пальцами, и Вильям не-осознанно крепче перехватывает пистолет. Пристрелить очень хочется, сразу, не рас-суждая, и не ожидая, пока эта мерзость окажется слишком глубоко внутри. Я не хочу.
- А тебе? Тебе нравится, крошка? - мягкий смешок, шелковый голос – утопись в своем дерьме, ублюдок.
- Хм, наверное. Сейчас ты не можешь ответить, да, крошка? Но знаешь, это не на-долго... совершенно не надолго. Тут у меня есть некто, чей голос ты услышишь с радо-стью, правда. Баффи? Ты ведь хорошая дочь, послушная дочь, любимая девочка папы с мамой и он... ох, жалость-то какая, я забыл совсем!
Этот голос принадлежит психу. Психованному заразному ублюдку и та больная тварь, что кинулась меня лизать, и тот конченый, что орал не своим голосом – они со-шли с ума вовсе не потому, что наблюдали специфическую манеру создания скульпту-ры, ни фига! Они ополоумели, потому что он их заразил!
Этот ублюдок заразный! И я – это он.
- Папы-то у нас как раз и нету, да? Папа-то нас как раз и бросил. Наверное, ты бы-ла не очень послушной девочкой, да Баффи? Наверное, ты была плохой девочкой, не ложилась вовремя спать, не ложилась спать в нужном месте, хи-хи... не ложилась спать с нужным мужчиной. Да?
От мерзкого смеха вампира Виллоу задыхается и едва удерживает бессильные сле-зы: ублюдок. Господи, какой ублюдок! Да как он смеет! Да как он вообще смеет про-износить ее имя!
- И он... тебя бросил, о, какая жалость, надо же. И твой мужчина тоже тебя бросил, хи-хи, тоже, очень жалостное событие. Но для мамы ты была послушной девочкой. Ведь, правда, же Баффи? Послушной, хорошей девочкой: не лгала, не шлялась по но-чам по кладбищам, не трахалась с мертвецами, не бросила ее одну?.. Хм, пожалуй, ты и для нее не была послушной девочкой, а?
Ублюдок. Чертов ублюдок. Заткнись, заткнись, заткнись. Она даже не понимает, что кричит это вслух, пока эхо собственного крика не проникает ей в уши.
- Сволочь, как он смеет? – она плачет, и повязка сразу намокает и давит на глаза. Боже, хорошо хоть Баффи этого не слышит.
Я – это он. В будущем. Больной, психованный и заразный. И один. Вообще.
Потому как его великолепному другу дали в подарок душу, а те, у кого есть душа – заразы боятся. Впрочем. У которых их нет – тоже боятся. Уж больно мерзко. Вот зна-чит как. Вот значит, что из меня выйдет, вот значит, что из меня сделают: немудрено, что Ангела тошнит от меня, я б тоже убил ублюдка, не раздумывая.
И вот это все, со мной произойдет? Вот этот вот все? Хе, я не хочу. Пусть я подо-нок, пусть бандит и нет никакой совести, но такого дерьма и врагу не пожелаешь! Я не хочу.
- Но знаешь, мне кажется, она тебя простила. Мне кажется – миссис Саммерс – истинная леди и конечно простила свою непутевую дочь, и все сделает для своей лю-бимой детки...
Я не хочу.
- ...правда, миссис Саммерс?
В безумном молчании, следующем за вопросом, оглушительным холодом застыва-ет гнев и отвращение – остаются лишь страх. О Господи, нет! О, Господи, нет! Не до-пусти, не разреши. Пожалуйста, Господи – а голос продолжает витийствовать:
- Я думаю, Истребительница, что она тебя простила. Думаю – совсем простила. Так что она тебя, несомненно, любит, и знаешь, - он понижает голос до интимного шепота, - я думаю, она хочет тебе это сама сказать, правда, миссис Саммерс? Вы хоти-те это сказать, ну, правда, же? – скользят умоляющие упрашивающие нотки, как у ка-призного ребенка или его бывшей подружки, - ну, правда, же, миссис Саммерс? Ну, скажите ей... а то ведь она мне не поверит. Правда, Баффи? Ты мне не поверишь... не поверишь... не поверишь...
Это уже больше похоже на бред. Но чертов телефон снова и снова прокручивает автоответчик, пока ведьма не понимает, что Вильям. Вообще-то, не знает, как его ос-тановить. А включил, видимо, как-то неправильно, и теперь этот безумный, страшный голос будет повторять, и повторять свое страшное признание, и это будет длиться веч-но и никогда не остановиться...
Виллоу просто швыряет аппарат на землю, плачет и стонет, опускается на корточ-ки, и плачет и стонет. Вот почему ее нету дома, вот почему их не ищут, вот почему до сих пор не вернулась в дом Истребительница. Боже мой, помоги мне, Боже, помоги миссис Саммерс, Боже, помоги, Баффи!
Она плачет, пока сама не успокаивается, и только потом ее слегка касается теплая живая рука будущего чудовища. Ее все равно передергивает, и она пытается оттолк-нуться, но то, что получилось в момент отчаяния, теперь сделать трудно от слабости и слез.
Он – это я. То, что со мной произойдет. То, что со мной сделают. То, во что я пре-вращусь. Ангелусу, это должно было бы понравиться, ничего не скажешь, действие в лучших традициях ирландского ублюдка, никогда бы не подумал, что сам способен на такое. Вот только есть одно но: вечность нужна только разделенная. В одиночку это блюдо не осилить, с ума сойдешь или утопишься в собственной блевотине, а он тут – один.
Что не удивительно, и вечность провести одному в компании собственного обезу-мевшего мозга – его не прельщает. Вот блин, а ведь этой светловолосой стерве теперь придется как-то умасливать его двойника, чего-то для него сделать. А она девка гор-дая, неприступная, и рядом с ней теперь ее Ангел, так что страшно представить, в ка-кое дерьмо теперь влезут эти два героя, пытаясь всех спасти и себя не пожалеть. Кро-вавый ад!
Она плачет и пытается увернуться от его рук, когда до нее доходит, что Вильям развязывает ей руки и снимает повязку. Какое-то время ей надо, чтобы глаза, слепые от давления и слез, привыкли к освещению, и она смогла бы увидеть его лицо – ледя-ное точеное лицо белокурого вампира за считанные дни, превратившего их жизнь в кромешный ад. Увидеть и невольно отшатнуться, заледенев от одной мысли, что ря-дом не человек, хоть и опасный, мерзкий, готовый убивать и быть убитым, но человек все-таки, а не безумное адское создание, бешеное и больное от собственного яда.
- Леди, - он раздраженно поднимает глаза к небу, досадуя на ее страх и отвраще-ние, - я еще не он, не дергайтесь... леди... хай, леди!
Ведьма хихикает, потом смеется чуть ли не согнувшись в три погибели, смеется и хохочет до тех пор, пока остатки недопитой ею воды из стакана не выплескиваются ей в лицо, а затем, для надежности, эффект не закрепляется пощечиной.
- Мать твою, леди, сейчас не время для истерик! Какого черта он от нее хочет?
Еще не он, да? Чудное заявление. Правда? Но это действительно еще не он. Это правда, еще человек. Правда, этот человек тут убить ее пытался, стрелял в ее друзей, и чуть не поджег Ангела, так что слушать его тоже надо очень осторожно, но... человек же все-таки, есть надежда, что не совсем псих.
Хотя и слабенькая.
- Не знаю.
- Напрягись, Рыжая. Он чего-то хочет. Если бы хотел просто ее убить, на хрена то-гда похищать ее мать, и чем-то там угрожать? Чего ему надо?
Что ему надо? Смерти, смерти всем и пусть никто не уйдет обиженным! Но в сло-вах бандита есть резон, пусть Спайк и сумасшедший, но и у сумасшедших есть своя логика, и своя мотивация.
- Не знаю... а тебе зачем?
Он долго, угрюмо смотрит на ведьму, и она, холодея и вздрагивая от догадки, по-нимает: этот человек, бандит, убийца и негодяй, этот человек, мальчишка с солнечным смехом ребенка и откровенным любопытством щенка, этот человек, способный бес-страшно и весело смотреть в глаза любой смерти и любого страха – не допустит, что-бы с ним случилось такое. Не позволит себе превратиться в исходящую слюной бе-зумную тварь. Не позволит сделать из себя безмозглое чудище. Не позволит превра-тить себя в собственный кровавый кошмар, лишенный всякого смысла и цели, упи-вающийся собственным безумием и...
Обреченный смерти. Обреченный гораздо больше, чем мертвый. Принадлежащий смерти и обреченный на нее с однозначностью и безусловностью большей, чем смерт-ный мальчишка, таскающий чахотку в собственных легких. К черту! Ангелов, светло-волосых принцесс, рыжих ведьм и неведомых мне мамочек и папочек этого солнечно-го царства! К черту, к черту, к черту! Я делаю это для себя. Твою мать! Только для се-бя. Я себя спасаю от подобной смерти, от безумия, худшего, чем смерть, и от принад-лежности смерти, худшего, чем смерть. Для себя, никогда не отказывающегося от жизни, для себя, стремящегося удержать ее любой ценой, для себя – обезбашенного и нив ком не нуждающегося ублюдка, но, черт возьми, способного любить и наслаж-даться жизнью, а не топить ее в крови и грязи!
Я делаю это для себя – а не для ангелов, принцесс и всех остальных придурков! Больно надо!
- Не твое дело, леди. Твое дело – подумать на хрена ЕМУ это надо.
Зачем? На хрена ему это надо? Да в принципе, и так понятно: посох, так ведь? Бог его знает, как мог узнать об этом полоумный вампир, но ему конечно, нужен посох, чтобы лишить Истребительницу ее силы, вновь сделать обычной смертной, и... страшно представить, что он дальше будет с ней делать. Убить, как ни дико это звучит – самое лучшее, он ведь может... истязать, пытать, может... сделать вампиром... Боже мой!
Хорошо хоть колдуна девушка не видела – но Джайлз-то видел. И Райли видел.
- Думаю, нам надо подключить полицию, - говорит юноша не слишком уверенно.
- И чем это поможет? – недовольно удивляется Гаррис, - ты ж сам говорил, что у вас лучшие специалисты.
- Специалисты – да, но у полиции больше людей в городе и больше возможностей слежения - хотя бы за счет права просматривать любые видеосъемки.
- И чем это поможет? Что он, отправился банк грабить? – скептически спрашивает Аня, - Так деньги у него уже есть...
- Не только: стоянки. Парки, общественные здания. Везде находятся камеры сле-жения, и они могли бы...
- Поздно, - холодный, спокойный голос Истребительницы прерывает солдата на полуслове. Девушка не оглядывается, замерев перед окном и обняв себя руками, - поздно.
За окнами заходящее солнце красит город в золотой багрянец и тонкая девичья фи-гура перед окном, словно погружается в пламя. Еще не ночь, еще продлится вечер, не позволяющий нечисти выползать на улицы, но времени уже нет, и Страж Врат слышит наполовину темной своей кровью, как погружается во тьму город, как глубоко под землей уже двигаются, текут адские прихвостни, проникая в каждую пору, в каждую клоаку ее города, заполняя канавы, грязные переулки, склепы и кладбища, темные месте и мерзкие души – булькающая, гниющая, оживающая протоплазма мертвецов и нечисти. Еще не ее время, но она уже здесь. Сколько шансов найти человеческими си-лами двух людей, потерянных под лучами солнца, когда под светом луны их примутся искать адские твари?
А ведь он будет искать своего двойника: зная о посохе, зная, что именно он означа-ет, зная о разделении и догадываясь, о существовании двойника. Странно, что до сих пор не ищет: то ли не знает полной версии, то ли значения не придает, то ли уверен в неспособности Истребительницы, убивать людей. Черти его знают, и неважно это уже, говоря по чести. Важно то, что он осмелился угрожать ее матери, важно то, что осме-лился угрожать ее друзьям, осмелился угрожать ее городу – так что они встанут лицом к лицу, и пусть делит, хрен с ним! я – Истребительница, я успею убить его раньше, чем он успеет убить Баффи Саммерс.
Потому что, лишившись человеческой сути светловолосой принцессы, я стану тем, кем есть на самом деле – Убийцей. Монстром, созданным и порожденным смертью, и для смерти. Ты умрешь, Спайк. Ты умрешь, как умрет всякий, кто увидит мои настоя-щие глаза.
Синие. Не зеленые - синие глаза королевы проклятых, твоей вечной настоящей возлюбленной, твоей королевы, любящей тебя и пообещавшей тебе вечность!
А Баффи Саммерс достаточно и того, что Высшие Силы, со свойственной им праг-матичностью и жестокостью первичных сил, лишили ее тяжкого выбора – между смертью человека и смертью демона. Освободили – предоставив в оплату жизнь ее ма-тери. Проси о желаниях человек, говори о своих желаниях, но бойся их больше смер-ти, ибо они могут исполнится!
Так что ее голос спокоен и чист, как никогда не бывает у стопроцентной американ-ки, мисс Баффи Саммерс, осужденной на смерть со всей непреложностью человече-ского правосудия – чист и непреклонен, как звон древней стали, разящей и благород-ной, как само милосердие.
- Уже поздно.
Она оборачивается к своим друзьям, почти не узнавая окружающих ее лиц – ме-няющихся и исчезающих в вечности, гораздо быстрее, чем это в состоянии запомнить Истребительница – драгоценных лиц ее друзей и родных, любимых и всегда единст-венных, и в ее прозрачных соколиных глазах мало человеческого. Это почти страшно.
- Но Баффи. – неуверенно говорит Райли.
- Поздно. Я принимаю вызов.
- Баффи. если ты отдашь ему посох, он убьет тебя. Сразу же, Баффи. надо попро-бовать что-то еще! – бедный наблюдатель, бедный Джайлз. Мне жаль.
- Он держит в руках мою маму, - просто говорит девушка и почти улыбается. Страшно. Мягко. Смиренно. Хочется кричать от отчаяния и бессилия.
- Нет, это безумие! Ангел, скажи что-нибудь!
Мягкая, грустная, смиренная улыбка, прозрачная смерть в глазах и густая синева небесной ненависти и тоски – демон в глубине его души с готовностью откликается на зов, видя самого себя в зрачках смертной девочки. Во всяком случае, никого не при-дется убивать выстрелом в спину. Отвратительно и больно, и чертовы силы равнове-сия, или какие еще мистические сущности заинтересованы в функциональности Стра-жей Пределов, больно и жестко напомнили о механизмах расплаты за осуществление желаний, но битва будет правильной – один на один, лицом к лицу.
- Если он разделит вас...
Истребительница прерывает его взмахом руки:
- Ему придется сражаться с Истребительницей, - с демоном, что взывает к тебе, Ангелус и ты его слышишь, ведь так? Не страшно? – и он не откажется от боя.
Да, верно, воин не откажется от боя, тем более – такого боя. Последнего. Лучшего. Совершенного. В какой-то момент, Ангел вдруг понимает, что именно этого Спайк и добивается: сразиться с Истребительницей, только с Истребительницей, могуществен-ным воином, оставленным силами небес и земли защищать юную расу от древних бо-гов и существ. С Истребительницей, Стражем, Убийцей – а не с симбиозом человека и демона, не слишком-то отличающимся, по сути, от всех остальных полукровок.
Он жаждет сражения с воином, лучшим воином на земле, для боя совершенного и единственного, и человек Баффи Саммерс – его не интересует.
- А чтобы защищать меня и маму – у нас есть ты, - мягкая просящая улыбка – жа-лобная, умоляющая, дрожащая улыбка, мучительно прощающейся человеческой де-вушки, которой страшно, ох как страшно опять оказаться одной перед лицом неумо-лимой судьбы.
Баффи, девочка моя, родная моя, любимая, Господи, ну что же, я даже обнять тебя не могу. Не могу, о, мой Бог, не могу – ни обнять, ни поцеловать тебя перед лицом твоего смертного возлюбленного – не имею права...
Но ведь тебе, Истребительнице, этого и не нужно, правда?
Будь ты проклят, Ангелус, будь ты проклят! О да, ты можешь гордиться своим тво-рением, он действительно сын своего отца. Вот только: был бы у тебя шанс, Ангелус, дожить до сегодняшнего дня рядом с этим чудовищем, а?
«Как только смог». - «То есть?» - «Ну-у, у меня почти не действовала рука, и ослаб я от кровопотери, отец мне не хило добавил, так что мне пришлось ждать, пока смогу свободно действовать рукой. Заешь, он хоть и ублюдок был тот еще, но доктор отмен-ный, так что, хм, долго ему не пришлось мною наслаждаться. Я перерезал ублюдку горло и поджег его дом. И знаешь, ну никаких угрызений долбанной совести, прям как отрезало!»
Будь ты проклят. Но, исходя проклятиями к темной стороне собственной души, он не может, не в состоянии заглушить и уничтожить ни горькую иронию многочислен-ных человеческих иллюзий и глупостей, ни горделиво-удовлетворенное осознание со-вершенства своего ребенка. Где я его нашел? В каком аду таких производят?
- В человеческом, - криво ухмыляется вампир, - вполне человеческий ад, Джайлз. Ист-Сайд, рабочий район Лондона, конец девятнадцатого века: нищета, истязание, чу-ма и голод. Знаешь, он, по-моему, в первый раз наелся толком, только после того как стал вампиром.
Глупые люди, бестолковые люди, глупые, жестокие. Безжалостные по природе и наглые как никто другой на планете. Хозяева жизни и откровенные насильники собст-венной земли, бездумные и примитивные до зубовной боли, способные всю жизнь провести как во сне, насилуя, пожирая, блюя и напиваясь. Бессмысленно истребляю-щая друг друга толпа свиней – единственная раса, способная продолжить дело Бога на земле.
Творить. Создавать. Любить. Прощать.
И... они это могут.
Не глядя друг на друга, опустив голову. Словно испытывая стыд за несовершенное или ха то, что совершить, не успели и помочь не смогли, не понимая силы чужого не-счастья и странную правоту горя и лишений – прощают. Просят прощения. Извиняют-ся.
Его все равно придется убить, правда, нет другого выхода, и нет никакого другого решения, разве чудо только какое вмешается, или настоящий ангел, сдуру как с дубу, влезет в дела смертных и выдернет отсюда нереальную фигуру давно исчезнувшего мальчишки, но – они просят прощения.
У него. У себя. У Бога.
- Да, - телефонный звонок звучит продолжением апокалипсиса и это на самом деле так и есть. Прости, Вильям.
- Ру-уперт, - ласково, медово, лаская шелком, проливая мед, - ты получил мое по-слание, наблюдатель?
Сладкий мед, нежный шелк, от которого сводит желанием кожу – мед отравлен ци-кутой, шелк насквозь пропитался ядом, и от звука этого отравного голоса холодеет сердце, и ноги не держат.
- Да.
- Я желаю получить посох, - низкий, тягучий яд, прямо в уши, прямо в мозг. «Убе-рите. Пожалуйста, уберите это от меня".
- Нет. Ни за что на свете, - как можно тверже и увереннее.
- А если я о-очень попрошу, - продолжает глумиться голос. «Вы что оглохли? Да она разве что не кричит от боли?»
- Нет, - не понимая смысла. Ему-то зачем?
- А если я очень, очень попрошу, - хихикает с другого конца города, - ну очень-преочень попрошу, ты ведь не откажешь, а Руперт? «Кто пойдет со мной?.. Вы что не понимаете, что им нужна помощь?» - «Я пойду. Ну, чего?» - «Ты?!»
- Прекрати, Спайк, это бессмысленно.
Голос с другой стороны заливается откровенным счастливым смехом.
- Знаешь, Руперт, тут кое-кто с тобой не согласен. Я серьезно, он очень, ну о-очень, не согласен. В смысле, хи-хи, не согласна...
Проклятье, нет! Не может быть! Нет!
- Право, я даже не знаю, что теперь делать, хи-хи... она так не согласна....
Господи, только не это. Пожалуйста, Господи, пусть этого не будет!
- Может, ты ее выслушаешь, а Наблюдатель? Может, ты будешь та-аким добрым, и смилуешься, а? хочешь послушать, а Руперт? Хочешь?
Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет!
- А Истребительница, - хихикает. Шепчет, издевается – льется ядовитый мед, тя-нется шелк – гноится кожа, на живую разлагается мозг от яда. Так умер Гремс – от яда.
- Она не хочет послушать, а? Как думаешь, Руперт? Может, она с ней договорится. Раз уж у тебя такое каменное сердце, а?
Яд. Шелковая кожа отравы, синие глаза королевы и тягучий шепот ее безумия. Убей ее мальчик, убей их всех, и мы навсегда будем вместе. Я возьму тебя с собой, и тебе никогда не придется возвращаться.
Я верю. Я верю тебя прекрасная, я верю, проклятая королева ненависти – ты един-ственное, что у меня осталось, и ты не оставишь меня. Никогда.
Яд. Гной. Грязь вместо крови, мертвечина вместо сердца, клювы ворон у тебя в те-ле, и нет никакого тепла и огня. Яд. Ты отравлен, мой мальчик, отравлен человеком, и тебе не уйти от своей судьбы.
- Как его... сделать, чтобы эта штука заработала?
- Зачем тебе телевизор?
- Хм. Должен же я знать, где меня ищут.
И ведьма тоже в некоторой надежде, смотрит телевизор, но никаких местных ново-стей, объявляющих ее в розыск не наблюдается, что вполне объяснимо – вряд ли ее друзья могут обратиться в полицию. От Райли, пожалуй, больше пользы.
Он сидит в кресле напротив, равнодушно поглядывает на экран, прислушивается к внешним шумам: пистолет лежит у него на коленях, и нет сомнений, что он успеет им воспользоваться при любом раскладе. Он не разговаривает, не похоже, что тяготится молчанием, он расслаблен и невозмутим – он словно спит с открытыми глазами. Вот только провоцировать его резкими движениями как-то не хочется: змеи тоже выглядят милыми созданиями, пока не вцепились тебе в запястье.
У ведьмы такого терпения нет: Боже, пусть они догадаются обратиться к Таре, Бо-же, пусть они догадаются, где она может быть или додумаются использовать заклина-ние поиска. Господи. Оно совсем простое, его и Джайлз сделает. Потому она думает, что Джайлз слишком стар, и слишком взволнован, а обстоятельства требуют исключи-тельного спокойствия духа, кроме особых случаев, и что они могут и не подумать о Таре. Потому что, во-первых, они все еще ее плохо знают и их отношения кажутся им... странными, а во-вторых, могут наоборот подумать, что незачем еще кого-то втя-гивать в этот кошмар и пугать ее любимую раньше времени, Господи, где уж тут раньше времени...
- Вильям?
- А.
- Зачем ты мне глаза завязал? Я же все равно связана?
- Чтобы ты не колдовала.
- То есть?
- Я не знаю, как там ведьмы колдуют, леди, думаю, спрашивать вас об этом сейчас бесполезно, но у нас, когда ловили ведьму, связывали им руки и ноги, чтобы они не могли кого-нибудь призвать и завязывали глаза, чтобы они не колдовали глазами.
Чертов Лондон конца 19-го века: время разума, открытия электричества и начи-нающегося разгула спиритизма! Но, к сожалению, все эти достижения современных технологий доступны людям высшего общества, или хотя бы среднему классу, но ни-как не беднякам или рабочим, населяющим средневековые кварталы английской сто-лицы. Там все еще верят в ведьм и проклятия по старинке, и убивают по старинке – огнем и молитвой.
Ведьму в огонь, демона – на крест. Чертов бандит, телекинез отменяется.
- Я есть хочу.
- Чего? – смешно, но требование девушки вызывает у Вильяма откровенное удив-ление.
- Я есть хочу. Я пообедать не успела, а сейчас уже ужинать пора, - если учесть, что вышеупомянутый бандит и не завтракал... Англичанин пожимает плечами, жестко скрутив ее локоть, толкает на кухню.
- Потопали, леди. И не пробуйте упасть.
- А то что? – ворчит ведьма, с огорчением отказываясь от этой идеи.
- Иначе мне придется... побить вас.
Он кормит ее с рук всем, что попало в холодильнике, и это совсем не напоминает эротичное кормление из «Девяти с половиной недель», скорее – настойчивость ка-пающего физраствора из капельницы. Ей страшно, откровенно страшно, но еще боль-ший ужас вызывает в ней мысль о близком приходе миссис Саммерс, и ее разум ме-чется в ужасе, пытаясь рассчитать варианты. Господи, ну почему ее до сих пор не на-шли!
- Я в туалет хочу.
Он без слов снова вздергивает ее за локоть, ведет в ванную, следуя ее указаниям.
- А руки? Мне надо... снять белье и, - мама дорогая! Она визжит, пытаясь отбиться, получает безжалостную оплеуху и ледяное раздражение.
- Вы что, леди, меня за идиота держите?
- Нет! – плачет и кричит девушка, отвечая вовсе не на его вопрос, а на собственное унижение и отвращение. Нет, гадость, какая! Как он смеет! О нет! Боже, какой ужас, нет!
- Ну, так, присаживайся и делай свое дело!
- Боже, нет, - гадость, гадость, мерзость какая! Боже, какая мерзость! Не надо, по-жалуйста, не надо!
Бандит раздраженно хмыкает, с терпеливой досадой пережидает всплеск отвраще-ния и боли униженной девушки, говорит, почти с состраданием и пониманием. Прав-да, пониманием, что такое боль и унижение он знает более чем хорошо.
- Леди успокойтесь. Я закрыл глаза, если вас это тревожит, слышите? Успокой-тесь..., - он не может позволить себе погладить ее по головке, как сделал бы с обыкно-венной девчонкой – собственно, обыкновенную девчонку он и не подверг бы такому унижению, нужды бы не было, - успокойтесь, леди. Ну, подумайте сами, разве я могу развязать вам руки, вы же ведьма. Вы же меня враз в лягушку превратите или оглуши-те как-нибудь, что мне тогда делать? Не обижайтесь, ладно?
И странно, но эти рациональные рассуждения, откровенно льстящие ее силе, и ду-рацкое трогательное извинение, успокаивают ее куда быстрее, чем любое другое. Тоже развязывание рук, например.
Уже становится совсем поздно, когда Вильям откровенно удивляется:
- Слышь, леди, я так понял, что воительницам живет со своей матерью, так? – ведьма кивает, и англичанин задумчиво хмыкает, - так, где же она? Вроде как доволь-но поздно уже, даже с завода уже б вернулась.
Отсутствие мисси Саммерс и саму Виллоу сильно беспокоит, хотя и должно радо-вать, но... она же не знает точной причины. И что значит с завода? Впрочем, ведьме это не интересно, а Вильям, не зная других ориентировок, просто вспомнил, что в де-сять часов вечера, заканчивается смена даже у Крупа. Ну и где же шляется эта леди? Охотится на нечисть вкупе со своей доченькой?
- Можно попробовать узнать, - медленно произносит ведьма, - надо прослушать автоответчик.
- Чего это такое?
- Ну-у. специальное приспособление на телефоне, можно записывать звонки... ну-у, разговор. Оставить на пленке, а потом включить и послушать.
- Ни хрена не понял. Но если это поможет – говори что делать, - попытка дотя-нуться до телефона благополучно проваливается. Господи, откуда у этого бестолково-го мерзавца столько предусмотрительности? Впрочем, почему бестолкового? Он же не Спайк, он соображает... а с чего тогда Спайку не соображать...
- Истребительница, - гнилой шелк по телу, ядовитый мед в открытую рану и кри-чишь от страха, видя собственную гниющую плоть и никакой боли. Господи, нет!
- Истребительница, - мертвый обволакивающий шепот, успокаивающий – упокаи-вающий. Яд. Вильям, наклонив голову, внимательно слушает голос своего двойника, испытывая тоже отвратное, мерзкое чувство насилия, насильственного проникновения чего-то пакостного и сочащегося в свой мозг. Вот дерьмо, и что – я таким стану! Кро-вавый ад, дрянь какая!
- Истребительница...
- Он сюда звонил, - шепотом произносит ведьма, содрогаясь от отвращения и ужа-са. Боже, дрянь, какая.
- Ты не слышишь милая? Ка-ак жаль. Мне так нравится слышать твой голос..., - ядовитый смех мягко трогает лобные доли мозга гниющими пальцами, и Вильям не-осознанно крепче перехватывает пистолет. Пристрелить очень хочется, сразу, не рас-суждая, и не ожидая, пока эта мерзость окажется слишком глубоко внутри. Я не хочу.
- А тебе? Тебе нравится, крошка? - мягкий смешок, шелковый голос – утопись в своем дерьме, ублюдок.
- Хм, наверное. Сейчас ты не можешь ответить, да, крошка? Но знаешь, это не на-долго... совершенно не надолго. Тут у меня есть некто, чей голос ты услышишь с радо-стью, правда. Баффи? Ты ведь хорошая дочь, послушная дочь, любимая девочка папы с мамой и он... ох, жалость-то какая, я забыл совсем!
Этот голос принадлежит психу. Психованному заразному ублюдку и та больная тварь, что кинулась меня лизать, и тот конченый, что орал не своим голосом – они со-шли с ума вовсе не потому, что наблюдали специфическую манеру создания скульпту-ры, ни фига! Они ополоумели, потому что он их заразил!
Этот ублюдок заразный! И я – это он.
- Папы-то у нас как раз и нету, да? Папа-то нас как раз и бросил. Наверное, ты бы-ла не очень послушной девочкой, да Баффи? Наверное, ты была плохой девочкой, не ложилась вовремя спать, не ложилась спать в нужном месте, хи-хи... не ложилась спать с нужным мужчиной. Да?
От мерзкого смеха вампира Виллоу задыхается и едва удерживает бессильные сле-зы: ублюдок. Господи, какой ублюдок! Да как он смеет! Да как он вообще смеет про-износить ее имя!
- И он... тебя бросил, о, какая жалость, надо же. И твой мужчина тоже тебя бросил, хи-хи, тоже, очень жалостное событие. Но для мамы ты была послушной девочкой. Ведь, правда, же Баффи? Послушной, хорошей девочкой: не лгала, не шлялась по но-чам по кладбищам, не трахалась с мертвецами, не бросила ее одну?.. Хм, пожалуй, ты и для нее не была послушной девочкой, а?
Ублюдок. Чертов ублюдок. Заткнись, заткнись, заткнись. Она даже не понимает, что кричит это вслух, пока эхо собственного крика не проникает ей в уши.
- Сволочь, как он смеет? – она плачет, и повязка сразу намокает и давит на глаза. Боже, хорошо хоть Баффи этого не слышит.
Я – это он. В будущем. Больной, психованный и заразный. И один. Вообще.
Потому как его великолепному другу дали в подарок душу, а те, у кого есть душа – заразы боятся. Впрочем. У которых их нет – тоже боятся. Уж больно мерзко. Вот зна-чит как. Вот значит, что из меня выйдет, вот значит, что из меня сделают: немудрено, что Ангела тошнит от меня, я б тоже убил ублюдка, не раздумывая.
И вот это все, со мной произойдет? Вот этот вот все? Хе, я не хочу. Пусть я подо-нок, пусть бандит и нет никакой совести, но такого дерьма и врагу не пожелаешь! Я не хочу.
- Но знаешь, мне кажется, она тебя простила. Мне кажется – миссис Саммерс – истинная леди и конечно простила свою непутевую дочь, и все сделает для своей лю-бимой детки...
Я не хочу.
- ...правда, миссис Саммерс?
В безумном молчании, следующем за вопросом, оглушительным холодом застыва-ет гнев и отвращение – остаются лишь страх. О Господи, нет! О, Господи, нет! Не до-пусти, не разреши. Пожалуйста, Господи – а голос продолжает витийствовать:
- Я думаю, Истребительница, что она тебя простила. Думаю – совсем простила. Так что она тебя, несомненно, любит, и знаешь, - он понижает голос до интимного шепота, - я думаю, она хочет тебе это сама сказать, правда, миссис Саммерс? Вы хоти-те это сказать, ну, правда, же? – скользят умоляющие упрашивающие нотки, как у ка-призного ребенка или его бывшей подружки, - ну, правда, же, миссис Саммерс? Ну, скажите ей... а то ведь она мне не поверит. Правда, Баффи? Ты мне не поверишь... не поверишь... не поверишь...
Это уже больше похоже на бред. Но чертов телефон снова и снова прокручивает автоответчик, пока ведьма не понимает, что Вильям. Вообще-то, не знает, как его ос-тановить. А включил, видимо, как-то неправильно, и теперь этот безумный, страшный голос будет повторять, и повторять свое страшное признание, и это будет длиться веч-но и никогда не остановиться...
Виллоу просто швыряет аппарат на землю, плачет и стонет, опускается на корточ-ки, и плачет и стонет. Вот почему ее нету дома, вот почему их не ищут, вот почему до сих пор не вернулась в дом Истребительница. Боже мой, помоги мне, Боже, помоги миссис Саммерс, Боже, помоги, Баффи!
Она плачет, пока сама не успокаивается, и только потом ее слегка касается теплая живая рука будущего чудовища. Ее все равно передергивает, и она пытается оттолк-нуться, но то, что получилось в момент отчаяния, теперь сделать трудно от слабости и слез.
Он – это я. То, что со мной произойдет. То, что со мной сделают. То, во что я пре-вращусь. Ангелусу, это должно было бы понравиться, ничего не скажешь, действие в лучших традициях ирландского ублюдка, никогда бы не подумал, что сам способен на такое. Вот только есть одно но: вечность нужна только разделенная. В одиночку это блюдо не осилить, с ума сойдешь или утопишься в собственной блевотине, а он тут – один.
Что не удивительно, и вечность провести одному в компании собственного обезу-мевшего мозга – его не прельщает. Вот блин, а ведь этой светловолосой стерве теперь придется как-то умасливать его двойника, чего-то для него сделать. А она девка гор-дая, неприступная, и рядом с ней теперь ее Ангел, так что страшно представить, в ка-кое дерьмо теперь влезут эти два героя, пытаясь всех спасти и себя не пожалеть. Кро-вавый ад!
Она плачет и пытается увернуться от его рук, когда до нее доходит, что Вильям развязывает ей руки и снимает повязку. Какое-то время ей надо, чтобы глаза, слепые от давления и слез, привыкли к освещению, и она смогла бы увидеть его лицо – ледя-ное точеное лицо белокурого вампира за считанные дни, превратившего их жизнь в кромешный ад. Увидеть и невольно отшатнуться, заледенев от одной мысли, что ря-дом не человек, хоть и опасный, мерзкий, готовый убивать и быть убитым, но человек все-таки, а не безумное адское создание, бешеное и больное от собственного яда.
- Леди, - он раздраженно поднимает глаза к небу, досадуя на ее страх и отвраще-ние, - я еще не он, не дергайтесь... леди... хай, леди!
Ведьма хихикает, потом смеется чуть ли не согнувшись в три погибели, смеется и хохочет до тех пор, пока остатки недопитой ею воды из стакана не выплескиваются ей в лицо, а затем, для надежности, эффект не закрепляется пощечиной.
- Мать твою, леди, сейчас не время для истерик! Какого черта он от нее хочет?
Еще не он, да? Чудное заявление. Правда? Но это действительно еще не он. Это правда, еще человек. Правда, этот человек тут убить ее пытался, стрелял в ее друзей, и чуть не поджег Ангела, так что слушать его тоже надо очень осторожно, но... человек же все-таки, есть надежда, что не совсем псих.
Хотя и слабенькая.
- Не знаю.
- Напрягись, Рыжая. Он чего-то хочет. Если бы хотел просто ее убить, на хрена то-гда похищать ее мать, и чем-то там угрожать? Чего ему надо?
Что ему надо? Смерти, смерти всем и пусть никто не уйдет обиженным! Но в сло-вах бандита есть резон, пусть Спайк и сумасшедший, но и у сумасшедших есть своя логика, и своя мотивация.
- Не знаю... а тебе зачем?
Он долго, угрюмо смотрит на ведьму, и она, холодея и вздрагивая от догадки, по-нимает: этот человек, бандит, убийца и негодяй, этот человек, мальчишка с солнечным смехом ребенка и откровенным любопытством щенка, этот человек, способный бес-страшно и весело смотреть в глаза любой смерти и любого страха – не допустит, что-бы с ним случилось такое. Не позволит себе превратиться в исходящую слюной бе-зумную тварь. Не позволит сделать из себя безмозглое чудище. Не позволит превра-тить себя в собственный кровавый кошмар, лишенный всякого смысла и цели, упи-вающийся собственным безумием и...
Обреченный смерти. Обреченный гораздо больше, чем мертвый. Принадлежащий смерти и обреченный на нее с однозначностью и безусловностью большей, чем смерт-ный мальчишка, таскающий чахотку в собственных легких. К черту! Ангелов, светло-волосых принцесс, рыжих ведьм и неведомых мне мамочек и папочек этого солнечно-го царства! К черту, к черту, к черту! Я делаю это для себя. Твою мать! Только для се-бя. Я себя спасаю от подобной смерти, от безумия, худшего, чем смерть, и от принад-лежности смерти, худшего, чем смерть. Для себя, никогда не отказывающегося от жизни, для себя, стремящегося удержать ее любой ценой, для себя – обезбашенного и нив ком не нуждающегося ублюдка, но, черт возьми, способного любить и наслаж-даться жизнью, а не топить ее в крови и грязи!
Я делаю это для себя – а не для ангелов, принцесс и всех остальных придурков! Больно надо!
- Не твое дело, леди. Твое дело – подумать на хрена ЕМУ это надо.
Зачем? На хрена ему это надо? Да в принципе, и так понятно: посох, так ведь? Бог его знает, как мог узнать об этом полоумный вампир, но ему конечно, нужен посох, чтобы лишить Истребительницу ее силы, вновь сделать обычной смертной, и... страшно представить, что он дальше будет с ней делать. Убить, как ни дико это звучит – самое лучшее, он ведь может... истязать, пытать, может... сделать вампиром... Боже мой!
Хорошо хоть колдуна девушка не видела – но Джайлз-то видел. И Райли видел.
- Думаю, нам надо подключить полицию, - говорит юноша не слишком уверенно.
- И чем это поможет? – недовольно удивляется Гаррис, - ты ж сам говорил, что у вас лучшие специалисты.
- Специалисты – да, но у полиции больше людей в городе и больше возможностей слежения - хотя бы за счет права просматривать любые видеосъемки.
- И чем это поможет? Что он, отправился банк грабить? – скептически спрашивает Аня, - Так деньги у него уже есть...
- Не только: стоянки. Парки, общественные здания. Везде находятся камеры сле-жения, и они могли бы...
- Поздно, - холодный, спокойный голос Истребительницы прерывает солдата на полуслове. Девушка не оглядывается, замерев перед окном и обняв себя руками, - поздно.
За окнами заходящее солнце красит город в золотой багрянец и тонкая девичья фи-гура перед окном, словно погружается в пламя. Еще не ночь, еще продлится вечер, не позволяющий нечисти выползать на улицы, но времени уже нет, и Страж Врат слышит наполовину темной своей кровью, как погружается во тьму город, как глубоко под землей уже двигаются, текут адские прихвостни, проникая в каждую пору, в каждую клоаку ее города, заполняя канавы, грязные переулки, склепы и кладбища, темные месте и мерзкие души – булькающая, гниющая, оживающая протоплазма мертвецов и нечисти. Еще не ее время, но она уже здесь. Сколько шансов найти человеческими си-лами двух людей, потерянных под лучами солнца, когда под светом луны их примутся искать адские твари?
А ведь он будет искать своего двойника: зная о посохе, зная, что именно он означа-ет, зная о разделении и догадываясь, о существовании двойника. Странно, что до сих пор не ищет: то ли не знает полной версии, то ли значения не придает, то ли уверен в неспособности Истребительницы, убивать людей. Черти его знают, и неважно это уже, говоря по чести. Важно то, что он осмелился угрожать ее матери, важно то, что осме-лился угрожать ее друзьям, осмелился угрожать ее городу – так что они встанут лицом к лицу, и пусть делит, хрен с ним! я – Истребительница, я успею убить его раньше, чем он успеет убить Баффи Саммерс.
Потому что, лишившись человеческой сути светловолосой принцессы, я стану тем, кем есть на самом деле – Убийцей. Монстром, созданным и порожденным смертью, и для смерти. Ты умрешь, Спайк. Ты умрешь, как умрет всякий, кто увидит мои настоя-щие глаза.
Синие. Не зеленые - синие глаза королевы проклятых, твоей вечной настоящей возлюбленной, твоей королевы, любящей тебя и пообещавшей тебе вечность!
А Баффи Саммерс достаточно и того, что Высшие Силы, со свойственной им праг-матичностью и жестокостью первичных сил, лишили ее тяжкого выбора – между смертью человека и смертью демона. Освободили – предоставив в оплату жизнь ее ма-тери. Проси о желаниях человек, говори о своих желаниях, но бойся их больше смер-ти, ибо они могут исполнится!
Так что ее голос спокоен и чист, как никогда не бывает у стопроцентной американ-ки, мисс Баффи Саммерс, осужденной на смерть со всей непреложностью человече-ского правосудия – чист и непреклонен, как звон древней стали, разящей и благород-ной, как само милосердие.
- Уже поздно.
Она оборачивается к своим друзьям, почти не узнавая окружающих ее лиц – ме-няющихся и исчезающих в вечности, гораздо быстрее, чем это в состоянии запомнить Истребительница – драгоценных лиц ее друзей и родных, любимых и всегда единст-венных, и в ее прозрачных соколиных глазах мало человеческого. Это почти страшно.
- Но Баффи. – неуверенно говорит Райли.
- Поздно. Я принимаю вызов.
- Баффи. если ты отдашь ему посох, он убьет тебя. Сразу же, Баффи. надо попро-бовать что-то еще! – бедный наблюдатель, бедный Джайлз. Мне жаль.
- Он держит в руках мою маму, - просто говорит девушка и почти улыбается. Страшно. Мягко. Смиренно. Хочется кричать от отчаяния и бессилия.
- Нет, это безумие! Ангел, скажи что-нибудь!
Мягкая, грустная, смиренная улыбка, прозрачная смерть в глазах и густая синева небесной ненависти и тоски – демон в глубине его души с готовностью откликается на зов, видя самого себя в зрачках смертной девочки. Во всяком случае, никого не при-дется убивать выстрелом в спину. Отвратительно и больно, и чертовы силы равнове-сия, или какие еще мистические сущности заинтересованы в функциональности Стра-жей Пределов, больно и жестко напомнили о механизмах расплаты за осуществление желаний, но битва будет правильной – один на один, лицом к лицу.
- Если он разделит вас...
Истребительница прерывает его взмахом руки:
- Ему придется сражаться с Истребительницей, - с демоном, что взывает к тебе, Ангелус и ты его слышишь, ведь так? Не страшно? – и он не откажется от боя.
Да, верно, воин не откажется от боя, тем более – такого боя. Последнего. Лучшего. Совершенного. В какой-то момент, Ангел вдруг понимает, что именно этого Спайк и добивается: сразиться с Истребительницей, только с Истребительницей, могуществен-ным воином, оставленным силами небес и земли защищать юную расу от древних бо-гов и существ. С Истребительницей, Стражем, Убийцей – а не с симбиозом человека и демона, не слишком-то отличающимся, по сути, от всех остальных полукровок.
Он жаждет сражения с воином, лучшим воином на земле, для боя совершенного и единственного, и человек Баффи Саммерс – его не интересует.
- А чтобы защищать меня и маму – у нас есть ты, - мягкая просящая улыбка – жа-лобная, умоляющая, дрожащая улыбка, мучительно прощающейся человеческой де-вушки, которой страшно, ох как страшно опять оказаться одной перед лицом неумо-лимой судьбы.
Баффи, девочка моя, родная моя, любимая, Господи, ну что же, я даже обнять тебя не могу. Не могу, о, мой Бог, не могу – ни обнять, ни поцеловать тебя перед лицом твоего смертного возлюбленного – не имею права...
Но ведь тебе, Истребительнице, этого и не нужно, правда?
-
-
20.05.2008 в 21:48Истину. Я люблю тебя, королева войны, я люблю тебя, зеленоглазая.
Я люблю тебя, мой воин. Я люблю тебя и никогда не оставлю, правда.
Они стоят друг напротив друга, завороженные и существующие только друг для друга, как во сне. Созданные друг для друга, существующие друг для друга, две силы одного равновесия, два рычага, балансира, на которых держится долбанное равновесие миров. Этого мало для существования мира, этого недостаточно для развития, жизни и смерти, так что на самом деле, равновесие удерживают три силы, и... третья сила здесь тоже наличествует. Стоит между ними, закутанная в покрывало оглушительной нена-висти, спрятанная с ног до головы в непрозрачные покровы отрицания, неузнанная и обреченная остаться неузнанной, если не грянет буря, если не произойдет чудо, если люди, демоны, ангелы – кто-нибудь с любой стороны границы! – не вмешаются и не сорвут тяжкие покровы.
Есть она здесь. Стоит, укрытая мраком и болью. Наличествует, молчаливая и ли-шенная языка волей и страхом человека и нечеловека, замкнутая, немая и укрытая, и не может пошевелиться. Не может сбросить покровы, являя чудное лицо, не может за-кричать, заплакать, чтобы услышали. Чтобы увидели. Освободили и увидели.
Любовь.
- Доброй ночи, Истребительница.
- И тебе желаю сдохнуть.
Он улыбается, совершено счастливо и восторженно, непривычно счастливо и вос-торженно сквозь привычную маску глумливости и злобы. Моя королева, моя прекрас-ная проклятая королева пришла и услышала, здесь и ненавидит, и обещает быть вме-сте, навсегда и с ней – и он усмехается, тлетворно и сладко до отвращения, и щурится от удовольствия, ощущая оглушительные сладкие волны ненависти, исходящие от дерзкой девчонки.
Сладостные, восхитительные волны упоения и власти, исходящие от прекрасного воина, принесшего ему смерть, чудесного воина, вступившего в смертельный танец, зеленоглазой воительницы, ставшей с ним единой целой.
Станет с ним единым целым – мы не расстанемся, не думай даже, можешь рассчи-тывать на меня. Я принес свою жертву, я освобожу тебя, и мы останемся вместе, здесь и навсегда – а смертные? Какая разница, что с ними будет.
Он почти не видит рядом с ней, кого-то еще: Джайлз, Гаррис, Аня с неизменным арбалетом в руках, Ангел, странно напряженный и сосредоточенный – что-то в нем знакомо изменилось, что-то он сделал из того, что запрещено делать людям, и он с достоинством кивает знакомому демону из клана Аурелиуса, бывшему когда-то его Сиром.
Что он тут делает? Ах да, Ангел. Не Ангелус – Ангел же здесь, помочь своей воз-любленной. Вот дурак, а? Рядом с ним была Истребительница, а он так хотел живую девушку, что отверг воина, лишил себя королевы смерти, и теперь может лишь наблю-дать за последним боем избранных. Вот дурак, а?
- Я принесла игрушку, - Баффи пренебрежительно кидает под ноги вампира вол-шебный посох – священный сосуд разделенного равновесия. Того самого равновесия из двух сил, которого на самом деле не существует.
Вампир смеется – запрокидывая голову и не изменяя человеческих черт лица – прекрасных, совершенных, созданных для смерти.
Для тебя, королева.
- Я тоже, - он повелительно взмахивает рукой, приказывая своим миньонам, и те выталкивают вперед ее мать – женщину, которой не посчастливилось родить Избран-ную.
- Это не игрушка, - девушка сама не замечает, что использует указательное место-имение предмета для живого человека – для родного и любимого человека.
- Это – тоже, - парирует вампир, указывая на посох, и тот вдруг мерцает, окутыва-ется целиком голубоватым, тревожным сиянием.
....
- Ты! Сволочь поганая! Отойди от девушки!
- Леди, уберите придурка!
Райли успевает навести пистолет на бандита, когда девушка, долженствующая быть заложницей и помогать своему освободителю, взмахивает руками и мерцающая розовая волна охватывает его сплошной парализующей стеной.
Баффи с трудом убедила своего возлюбленного держаться подальше от основного круга событий – на случай, если Джайлз прав и Спайк привлек на свою сторону – в смысле загипнотизировал или обратил – кого-нибудь из живых людей. Вообще-то, здесь несколько его людей, из тех, кто пылает местью за Гремса, и не присутствовал при освидетельствовании морга, но им «посчастливилось» попасть именно на Финна.
- Кровавый ад! Розовая! – Вильям с иронией осматривает нежно-нежно - розовую оболочку силы, больше похожую на детскую колыбельку, чем на порождение силово-го волшебства. Ведьма стеснено поводит плечом.
- А я вообще, розовая и пушистая по жизни.
...
- Ты получил, что хотел, - скорее предположение, чем уверенность. Вампир на-клоняет вбок голову, знакомый саркастичный изгиб брови, надутый выразительный рот:
- Ну-у, не совсем... Ты ведь понимаешь, Истребительница, это не то, что нам нуж-но.
Ласковый шелковый шепот, сладость потаенных уголков мозга и немых губ – они не слышат. Никогда не услышат.
- НАМ ничего не нужно, - ледяной голос Истребительницы, чистый и звенящий как хрусталь. Не Истребительницы, все еще Баффи и вампир это слышит. Слышит и смеется заливистым счастливым смехом: ты не понимаешь, Баффи Саммерс. Те не по-нимаешь, Баффи Саммерс, но Истребительница – та да, та понимает. Несколько се-кунд, пара минут – и я услышу тебя настоящую, Истребительница.
Не успеют.
...
-
-
20.05.2008 в 21:49Какая разница, если им всем умирать через несколько минут? В конце ритуала Джайлза и Гарриса просто трясло от ужаса и отвращения, и в другой какой момент, Ангел, наверное, сожалел бы об этом, или подумал с горечью, но сейчас – какая раз-ница, если через несколько минут все решится. И решится нечто гораздо большее, чем неприязнь и омерзение смертных.
- Господи, дрянь, какая, - почти нормальным голосом, как ни странно, говорит Ксандер, с беспокойством оглядывая жуткое воинство, - Ангел, они не развалятся на части от ходьбы, а?
Вампир почти с удивлением смотрит на Гарриса – кто бы ожидал такой выдержки от толстяка - рассудительно замечает:
- Пускай разваливаются. Главное, чтобы могли сражаться.
- Да они едва кучи держатся! Это даже не вампиры, это, вообще, зомби какие-то.
Между прочим, Гаррис весьма близок к истине в данном случае, но это опять-таки, совершенно неважно.
- Какая разница: они будут сражаться в любом состоянии, а это и есть то, для чего они созданы.
Корявые, жуткие создания, пародия на вампиров и на людей – двигаются. Нелепо переваливаясь и хромая. Какая разница? Через пару минут все будет решено, так или иначе.
....
- Серьезно?
- Пошел к черту, чертов ублюдок! – не выдерживает Гаррис, едва удерживая само-го себя на месте. Господи, страх-то какой! Они стоят посреди кладбища, окруженные миньонами чертова блондина, и они отнюдь не похожи на те недоделанные создания, которые по идее должны уже были бы догрести до места встречи. Совсем непохожи: клыкастые, очень даже целые, подвижные ублюдки, ну вот когда он успел, а?
Возможно, ответ на этот вопрос знает Ангел: странное неуловимое почти колеба-ние черт лица вампира, кожа, почти сияющая, мерцающая, как ядовитый ночной цве-ток, едва уловимый странный запах – горячий, чего-то горячего. Да, он успел, но это не мало ему стоило, и он почти физически чувствует, как сотрясают, раздирают тело его Дитя вызванные им силы. Слишком много, слишком многих он призвал – сила древнего Дара рвется из-под контроля покалеченного мозга, горит изнутри ледяное те-ло, и от быстрого, рваного его дыхания в холодном воздухе ночи видны облака пара.
Как от живых.
- Отпусти заложницу и вали отсюда, понял ублюдок! Или Истребительница с то-бой разберется!
Истребительница. Светловолосый воин, всегда так прекрасна, так прекрасна, что глаз не оторвать. Всегда пьяна битвой и полна силы, всегда смертоносна и не знает сомнений, всегда прекрасна и совершенна, и ради тебя я способен и на большее. По-думаешь, угрожать смертной женщине приведшей тебя вновь в мир живых, подума-ешь, залить улицы города горячей кровью, подумаешь – поднять толпу мертвецов с благословенных кладбищ Адской Пасти. О, возлюбленная королева смерти, ради тебя я готов и на большее.
Ты это знаешь, не так ли? Ты знаешь, ты пришла сюда за мной. Ты знаешь, что я могу подарить тебе!
Спайк совершенно не обращает внимания на слова Гарриса, на изготовившегося к нападению Ангела, на арбалеты и колья в руках смертных – они не заслуживают и ка-пли внимания, когда на тебя смотрят зеленые глаза воительницы. И он, завороженный и пьяный от близости смерти, от дыхания собственной смерти на своей шее, медленно, осторожно скользит к ней, своей проклятой королеве, своей единственной и желанной возлюбленной – к своей смерти, к своей прекрасной и совершенной смерти, которую, мы сделаем вдвоем, правда, же? Вдвоем, и вдвоем останемся, ибо это будет совершен-ная смерть, и ты больше никогда не покинешь меня, правда?
Он нежно улыбается ей, чувствую, ощущая, слыша всеми фибрами бьющегося сердца, всеми порами пылающей кожи, глубиной больного мозга, как пробуждается, как узнает, как радуется и исполняется смертельной, ослепительной свирепостью и страстью прекрасная Убийца. Как ждет его, как жаждет отделиться от никчемной смертной оболочке, чтобы предстать перед созданиями дня и ночи в своем истинном, совершенном естестве.
Естестве смерти. Гаррис не выдерживает, стрела просто срывается с арбалета - Спайк вылавливает ее прямо перед грудью небрежным движением руки. Джайлз дер-гается, с ужасом ожидая последствий, потому что миссис Саммерс все еще очень дале-ка от безопасности, и неизвестно сможет ли вообще самостоятельно передвигаться та сомнамбула, что застывшими глазами смотрит на собственную дочь - совершенно зря. Вампир даже не замечает выстрела, мягкая, мечтательная улыбка необыкновенно при-влекательна на его лице, и его можно было бы принять за влюбленного, увидевшего, наконец, свою долгожданную возлюбленную, если бы не глаза.
Прозрачные, совершенно прозрачные, как стекло, как алмаз, с безумно расширен-ными зрачками, в которых не отражается свет луны и звезд. Мертвые глаза, совсем, смотрят в глаза своей смерти.
Любят смерть.
- Тогда зачем ты здесь, Истребительница?
Он безумен, он совершенно, абсолютно, окончательно безумен – он сошел с ума, и нет ему спасения. Баффи невольно сглатывает, отдавая дань человеческому вполне страху перед сумасшедшим и перед, и отвечает - ледяным, стальным голосом Стража.
- Чтобы спасти людей. От такого полоумного ублюдка, как ты!
Спайк смеется, сверкает сияющими алмазными глазами и смеется – счастливо и упоенно, как давеча тот смертный мальчишка с небесными глазами настоящего ангела. Хихикает, не замечая, не чувствуя как текут прозрачные слезы по щекам. Целые пото-ки, целые реки слез – из воспаленных, горящих глаз.
Господи, спаси и помилуй нас грешных. Господи, спаси и помоги нам! Он горит, он горит живьем, его сила убивает его, и нежизни в нем осталось – на последний та-нец. Ангел с откровенным ужасом, который даже не пытается скрыть, смотрит на свое создание, в ужасе, в страхе и потрясении, понимая:, он знает. Он знает, что с ним, он знает, что уже не останется на земле, он знал это с самого начал, но его безумия, жела-ния и страсти вполне достаточно, чтобы посчитать такую цену приемлемой.
Господи, спаси и помилуй!
Он пришел ее убить. Он пришел умереть вместе с ней. Он пришел подарить смерть и получить ее в подарок. И меньшее – его не интересует.
Господи... он сошел с ума...
- Он сошел с ума, - кто-то шепчет непонятно кто, да и неважно: Истребительница делает шаг вперед, не отрывая взгляда от ослепительного лика смерти на своем пути, - Я убью тебя, подонок.
- Разве? – нежная улыбка, любящая ласковая, нежный голос. Готовый обольщать и трогать лаской извилины мозга – целые потоки слез, - неверный ответ.
Тлетворный шепот, проникающий, вползающий в мозг – сводящий с ума, но пред-назначенный только ей. Остальные – не более чем декорации на нашем пути, Истреби-тельница.
- Чтобы защищать город от твоих ублюдков!
Еще один шаг – ничего не значащий, неуловимо быстрое, изысканное движение – точеная деревяшка в его руках кажется ненужной подробностью колдовства. Миссис Саммерс, подчиняясь толчку миньона, делает несколько неуверенных шагов по на-правлению к людям, и обезоруженный Гаррис подхватывает ее под локти. Живая, во всяком случае, живая и не раненая – с мозгами потом разберемся.
- Опять неправильно, - сладкая ласка, точеное тело. Совершенное создание, чтобы подарить смерть. Самое дорогое, что у него есть – прими Убийца. Прими и будь вме-сте со мной.
Она смотрит в его глаза, в прозрачные нечеловеческие глаза, где она не отражается, и ничего из настоящей реальности не отражается, но где создан целый мир – для нее. Где ее ждут и жаждут, как никто и никого на белом свете – ее, где все мысли и чувст-ва, страсть и желание, всякое дыхание и любое движение сердца – для нее. Только ей, только для нее, только тебе – прими, Истребительница. Прими, королева смерти, при-ми, любимая моя.
Будь со мной.
- Баффи, - голос Ангела скользит по поверхности мозга, не проникая внутрь и не затрагивая сознания – она видит этот мир, смертельный, вечный, слепящий, созданный для нее и ради нее. Видит этот мир, из смерти и несостоявшейся жизни, из вечности времен и собственного рождения. Видит желание и обещание этого мира, жажду и нежность этого мира, зов и свет этого мира – его любовь.
Прекрасную. Вечную. Единственную.
Смертельную – и она не может отказаться от Дара.
- Чтобы убить тебя, - шепчет Истребительница и от ее слов мир внутри прозрач-ных глаз взрывается и разлетается осколками зеркал и стекла – разлетается здесь, в ре-альности, звеня и сверкая в ночи волшебными льдинками желаний. Спайк смеется от счастья, и будь он на шаг ближе – наверное, поцеловал бы ее.
-
-
20.05.2008 в 21:49- О да, Истребительница. О да – ты здесь для этого, - свистящий шепот совсем не поход на сладкое безумие его речи и смертные, и его слуги, и бывший Сир почти в один и тот же момент словно приходят в себя, взрываются, выныривают из пут стек-лянного несуществующего мира, из безумной дикой реальности, которой никогда не было на белом свете. Баффи!
Ангел делает шаг вперед, пытаясь, собираясь вмешаться. Этого не будет, нет! Он не допустит, чтобы Истребительница сражалась с этим сумасшедшим! Он не допус-тит, чтобы Баффи погибла от рук умирающего маньяка. Нет!
Изящный, блестящий флакон заговоренного стекла, наполненный черным и от-вратным, грациозно покачивается в пальцах вампира. Неведомо когда и как оказав-шись в его руке.
- Назад, Ангел, - и вампир останавливается, чуть не воя от бессилия: черт, мертвая вода! Мерзость, с одинаковой непреклонностью убивающая и живых и неживых! Если он разобьет эту мерзость – в адском колдовстве погибнут все, кого оно коснется дыха-нием. Он не успеет, просто не успеет кого-то спасти, они все погибнут, и Спайк без сомнений тоже, но это – наименьшее, что беспокоит сумасшедшего.
- Ублюдок, - шипит сквозь оскаленные клыки Ангел, и его создание слегка кивает:
- Точно, - совершенно спокойно, без всякого выражения. Он даже не смотрит на него, его глаза не отрываются от Истребительницы, и ничто больше его не интересует.
- Я убью тебя, - еще один шепот, ближе к истине, больше похожий на безжалост-ную сталь и серебро в сердце, но все же – еще не совершенный, не законченный.
Не беспокойся, не тревожься, любимая – я помогу.
- Точно, - совершенно иначе, умирая от предвкушения, упиваясь наслаждением, - Точно, но... чуть позже, ладно?
Он чуть ли не просит, вновь глядя на нее со счастливой нежностью дождавшегося возлюбленного, улыбается, полной восторга и слез улыбкой.
- Чуть позже, Истребительница - умоляет подождать, молит подождать, - как толь-ко я освобожу тебя.
Вампир делает шаг назад, взмахивает посохом.
- Нет! - стонет Джайлз. Господи, ну, где эти войска Ангела. Господи, ну что же он сам застыл! Господи, ну что же мы можем сделать с этой дрянью в его руках! Сволочь, мразь, ублюдок! Чтобы ты сдох!
- Чтоб ты сдох, - искренне желает Ангел и... искренне жалеет. Нет здесь никакого его Дитя, нет никакого Вильяма, и Спайка здесь тоже совсем немного – если бы это было возможно, вампир искренне бы поверил, что в тело белокурого демона вселилось нечто... совсем уже невозможное. Может сам дьявол, или его ближайший друг, но нет ничего хоть на что-то похожее из того, что он знает о бестолковом вампире, о диком неукротимом бандите, и даже того, что он знает о свирепом и безжалостном мастере, вылупившемся из его брошенного на произвол судьбы дитяти. Псих здесь есть, поло-умная и страшная тварь, смерть ходячая и жаждущая, и несет от него этой смертью. Дышит он смертью, глядит и говорит смертью, и дарит всем – смерть.
Свою любовь. Разве кто-то может отказаться от такого подарка?
- Чуть позже, - механически отвечает Спайк, глядя только на Истребительницу, видя только Истребительницу, желая только Истребительницу – и нет ничего другого для него ни в этом, ни в других мирах. Я люблю тебя, королева, я люблю тебя, Из-бранная.
Я люблю тебя, Истребительница!
- Я освобожу тебя и мы станем одним целым.
Жуткий шелестящий шепот, рожденный разрывающейся тканью легких, и разры-вающий воздух ни гнилые лоскутья, сводит с ума, и убивает рассудок. И нельзя этого слушать и никак нельзя понимать, иначе сдохнешь, умрешь на месте от кровоизлияния в мозг, сойдешь с ума и превратишься в пускающую слюни тварь. Господи, нет здесь ничего такого. Не может здесь быть ничего такого. Уберите это!!!
Взгляды их нерасторжимо связаны друг с другом, отданы и посвящены друг другу судьбы и в зрачках друг друга они не отражаются, но отражаются в сознании и сердце, в разуме и сердце, и больше неотделимы, и связаны друг с другом. Я освобожу тебя, Истребительница, и мы всегда будем вместе.
Так должно быть, понимаешь? Мы должны быть вместе. Мы станем всем друг для друга, мы станцуем самый прекрасный танец на свете, мы станем одним миром, одним дыханием с тобой, и когда ты вырвешь мне сердце, ты отразишься в моих глазах, и мы станем одним целым.
- Отойдите! – холодный разящий голос. Смерть
- Баффи, нет!
- Отойдите, - приказ, ценой жизни. Смерть!
- Баффи...
- Уведи мою маму, Джайлз.
- Я...
- Уходи, Ангел, - попробуй спасти моих друзей и... Райли. Последнее человеческое воспоминание.
Взмах посоха, слепяще-белое мерцание колдовства, осколки чужого стеклянного мира, повисшие в застывшем воздухе, и полная обожания молитва:
- Я освобожу тебя, Истребительница... и ты станешь... моей...
Проклятое древнее колдовство, уводи мою маму Джайлз, спаси моих друзей, Ангел – а я станцую со смертью. Спайк, он ведь очень настойчив, правда? Он настоящий во-ин и никогда не отступит, да?
Но я не стану твоей – даже в смерти!
Глупая, ты уже моя. Я принадлежу тебе, я твой и весь мой мир принадлежит тебе.
Я не стану твоей! Не стану! НЕ СТАНУ!!!
Но кто может отказаться от такого подарка.
Древнее колдовство, священный сосуд разделения, две силы равновесия, живущие в каждом создании - много всякой муры и витиеватых выражений, но Виллоу продра-лась.
- Станешь настоящей.
- Ага, - такой же голос, низкий, холодный и невозмутимый как стекло. Но живой и злой, - но чуть позже.
Откуда он взялся? Что он тут делает? Каким долбанным чудом сюда принесло чер-това двойника, от которого и так уже полно неприятностей? Но вот он стоит на краю следующей могилы, рот недовольно кривится, и бледная от перенапряжения Виллоу, притулившаяся к его локтю, вполне свободная и несвязанная.
Стекло разлетается невидимыми всполохами, шарахаются почему-то миньоны Спайка, в ирреальный бредовый мир, созданный, спаянный безумным желанием и страстью, решительно и резко вторгается реальность, деловито и рассудительно, кром-сающая иллюзии и истину с одинаковой рациональностью. Летят клочья предназначе-ний, господней воли и рока, куски событий, воспоминаний и снов, осколки чар и стра-хов, человеческой любви и нечеловеческой ненависти – кромсает безжалостная исти-на, смертельная в своей абсолютности, все, что существует и не существует и ей прав-да уже равно, кто попадет под нож, и чьи иллюзии и правды взорвут сердце осколка-ми, а реальный мир – безумным стеклом. Реальность безжалостно уничтожает наши сны и видения, желания и мечты, но... кто сказал, что в ней больше истины?
Бр-р-р, что происходит?
- Леди, заберите у придурка игрушку, - распоряжается эта реальность раздражен-ным голосом, ни мало не впечатленная, ни смертельным волшебством «мертвой во-ды», ни толпой вампиров, ни грядущими апокалипсисами, в отдельности и вместе взя-тыми. Реальность равнодушно и с досадой смотрит на своего неразрешенного двойни-ка, корча брезгливую и скучающую гримаску, и деловито предлагает:
- Хей, придурок, отдай игрушку.
А кому непонятно, может посмотреть на дуло пистолета, твердо удерживаемого под челюстью – он не промахнется и не отступит. Он такой же, как его бессмертное воплощение, он так же непреклонен и неукротим. И не ведает ни страха, ни сомнений – они одинаковы и равны, и сила духа у них одна и равная.
Он выстрелит. Он способен убить себя без каких-либо колебаний. Точно также как и кого-то другого. Забавно, да – что реальность, настоящая бессмысленная реальность, не способная родить красоту, но зато способная уничтожить воплощается в умершем давным-давно человеке, само существование которого, в принципе невозможно и от-носится к чудесам бестолковым и ненастоящим. То же мне - чудо. Чудо – это рожде-ние, это разум в биологических организмах, чудо – это любовь, прикрывшая в отчая-нии свое лицо, потому что в реальности-то она как раз, мало важна и нужна, да - нуж-на волшебная ложь, открывающая глаза внутри, чтобы увидеть настоящее.
-
-
20.05.2008 в 21:50Последний вздох, умиротворенный взгляд, прикосновение к вечности и совершен-ству – и ты хочешь это увидеть. Понять. Услышать. Ты хочешь, Истребительница! Ты хочешь, Истребительница! ТЫ ХОЧЕШЬ, ИСТРЕБИТЕЛЬНИЦА!!!
- Нет, - шипит вампир, одевая личину демона. Чуть не воет от бессилия и злости, - Не-ет! Ты не посмеешь...
- Серьезно? – наклоненная голова, саркастичный изгиб брови, ледяной голос ис-полнен бесстрастия и непреклонности.
Прекрасный совершенный мир из стекла и смерти – рассыпается прахом под нога-ми, превращаются дивные лики ангелов в уродливые гримаски кобольдов – гниет за-живо, обнажая сочащееся нутро.
- Ты не посмеешь, - чуть не рыдая, чуть не умирая. Нет!!!
- Да ну, - насмешливо-презрительно кривится Вильям, - не посмею? Я?
Он делает шаг вперед, двигается легко и грациозно, словно танцуя, улыбается мерзкой глумливой улыбочкой, такой знакомой по обоим воплощениям. Проводит ду-лом, чуть ли не лаская собственную шею.
- Я? Я же псих, вампир. Я же чертов полоумный ублюдок, ты же знаешь? – и голос почти так же сладок и безумен, так что Спайк хватает воздух ртом, согласно его сло-вам. Как если бы говорил сам, как если бы его горло рождало эти слова.
Полное отречение, полное отрицание, крах, проклятие и отвержение – нет!
И свистящий, убийственный шепот, для которого вовсе не надо клыков:
- Ты меня за это и выбрал, правда? – свистящий, тлетворный, сладкий шепот под-ступающего безумия, стекло в глазах, и зеркальные зрачки на отражающего ни света, ни мысли – псих, полоумный обезбашенный ублюдок. Точно, равно такой же, как тот, что стоит с оскаленными клыками.
- Нет, - едва слышный стон мертвого, и язвительная улыбка живого.
- О да-а. Хочешь поспорить?
Равные, одинаковые, равноценные, и ни фига смерть и жизнь никого из них не из-менила! Спайк осторожно пробует на вкус слезы на своих губах, вряд ли понимая, от-куда они взялись. Он дышит так же как его смертный двойник, он чувствует так же как его смертный двойник, он знает то же, что его смертный двойник: он не отступит. Он не сдастся, не уступит, не отступит, ни за что и никогда.
Так же как и он – они сделаны из одного тела, рождены одним духом, вырезаны одним резцом и нет между ними разницы и бессилия. Одна сила, одна страсть, одно желание: и случайная граница смерти между ними – ничего не меняет.
Моя королева! Моя ослепительная королева – почему ты с ним! Почему ты в нем!?
- Кровавый ад! – Спайк швыряет посох на землю, рычит от гнева и ненависти уб-людок не сдастся, но и он не может сдаться. Не может позволить себе сдохнуть без всякого толка. Не может отказаться от своей желанной цели и потерять все из-за соб-ственного смертного тела.
- Кровавый ад! – сгинул в небытие стеклянный мир, сгнил и исчез, облученный неоправданным благородством человеческим. Дикое страшное приближение смерти, настоящая смерть, непреклонно глядящая в глаза, куда–то отступает. Исчезает на вре-мя, и люди медленно, не веря и не доверяя, переводят дыхание, и Баффи, медленно, не веря и не доверяя, прислушивается, почти ожидая, почти уверенная в возвращении смерти, в возвращении, прикосновении ненастоящего жуткого мира, где ее обрекли смерти без права на помилование и последнее слово. Но в воздухе больше не висят ос-колки стекла, мозг больше не трогают чужие пальцы, и безумие больше не смотрится в ее зрачки – смерть вновь отступила. Прошла по краю, обещая покой и нежность, но – отступила.
На время. На какой-то промежуток времени, до следующего апокалипсиса, или следующей ночи, где придется опять драться на смерть с врагом и собственным стра-хом – а теперь она с беспокойством оглядывается на свою мать, стараясь убедиться, что с ней все в порядке.
Облегчение, исчезновение смерти, победа, ура! – Ангел медленно делает шаг впе-ред. Оба воплощения совершенной ярости, словно два края мира раскачивают реаль-ность на глазах у всех, так что же – никто этого не видит? Ничего не кончено, ничего здесь не окончено и окончанию не подлежит, и два края существования, живое и мерт-вое, два отражения одной души, вечное и обреченное, опасно колеблют ткань сущест-вования, а это не прощается нигде и никогда.
Вильям холодно усмехается, безрадостно и угрюмо, деловито указывает ведьме:
- Забери палочку, - все еще бледная ведьма, мановением руки, не решаясь прибли-зиться слишком близко к вампиру, подымает «палочку» с земли и осторожно отступа-ет с ней к людям.
Противостояние еще не закончено – ничего не решено и не закончено.
- Ничего не окончено, Истребительница, - низкий голос вампира ощутимо толкает воздух, вибрирует и дрожит в глубине опаленных легких. Из его глаз льется слезы, ко-торых он не замечает, как не замечает теперь ни Баффи, ни Ангела, ни всех остальных – ни живых, ни мертвых.
- Валяй. Посмотрим, какой ты смелый с Истребительницей, а не с Баффи!
Звонкий голосок неукротимой девчонки, только что отгороженной от смерти оче-редным чудом для Избранных, наполнен дерзостью и уверенностью, словно и не было ничего здесь такого, слоено не слышала она и чуть не приняла приглашение в разде-ленный мир на двоих, словно не касались ее ядовитые слова, и не трепетали на ветру, готовые сорваться покровы с силы третьей и священной, словно ничего здесь и не бы-ло, никогда не существовало и даже не могло существовать.
Бред, кошмар, и вообще неправдивая неправда! И он отчетливо и ясно слышит правду, истину под покровом счастливой человеческой речи. Слышит признание, слышит боль, слышит жестокую необходимость и... тоску. Еще несостоявшуюся, еще непознанную, и неродившуюся, ту, что оказалась недостаточно сильна сегодня, чтобы пробудить Истребительницу без глупого колдовства. Это будет позднее. Она знает. Это придет позже, когда смерть накопится на твоих руках, когда голоса жертв станут громче голосов живых, когда утраты превысят победы и те, кто любит, станут оказы-ваться от тебя, потому что ты – не любишь. Так они будут думать, Истребительница. Так они будут слышать, и обманывать сами себя я знаю, я это видел и знаю. Потому что твоя любовь – больше слов и в них не вмещается, твоя любовь живет и сверкает, но не может изливаться на живых, потому что растрачена на мертвых, иначе как же ты сможешь убивать, если не будешь любить?
Чтобы убить и остаться живой, убить, не убивая себя – надо любить. Когда твоя любовь исчерпается, закончится, никем и ничем не кормленная, твоя тоска станет громче голоса жизни, и ты захочешь освобождения. Я просто хотел избавить тебя. По-нимаешь? Хотел избавить тебя от ожидания, потерь, унижения и боли. Я хотел – по-мочь тебе.
Потому, что я тебя люблю. И на самом деле – ты это знаешь.
- Ничего не закончено, - что там болтает это светловолосая шлюшка? Какая разни-ца, она – никто, она – просто носитель для Избранной, она вообще ничего не значит и eй точно не имеет никакого смысла обращать на нее внимания, поскольку в ней уже нет и капли моей Истребительницы, ни капли прекрасной королевы ненависти, она – никто и ничто, всего лишь кусок корма, так стоит ли обращать внимания на ее дер-зость и нелепые призывы. Она она ничего не значит, она не стоит никаких жертв и чувств, но их стоит тот, из-за кого прекраснейшая оставила его сегодня. Оставил здесь одного, потеряла возможность исполнить свое обещание, оставила его одного и теперь глядит из глубины синих глаз смертного, так же как глядела из глаз воительницы.
Ублюдок. Подонок. Негодяй. Из-за тебя она меня оставила! Из-за тебя бросила од-ного перед лицом презренных смертных, из-за тебя не смогла выбраться из тела ма-ленькой шлюхи! Из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя!!! Ты не спас эту смертную гордяч-ку, придурок – ты запер внутри вонючей смертной плоти благородного воина. И ты так глуп, что даже не понимаешь этого.
В странном и нереальном мире, существующим и никуда не девшемся, двое су-ществ одного рождения и одной сущности, неотрывно смотрят друг на друга, и знание, значение всех остальных, внезапно и страшно куда-то проваливаются и оказывается, что главным и важнейшим здесь есть вовсе не битва Истребительницы и вампира, а молчаливое противостояние двух равных духом существ. И это противостояние не может разрешиться иначе, чем смертью.
Я ее люблю. И она это знает. Я ЕЕ ЛЮБЛЮ. А ты – пытаешься ее убить. Растянуть смертный дни тоски и боли, лишить силы и красоты смерти и боя, наделить глупой жизнью, о которой сам ничего не знаешь. Я ее люблю.
Любовь равная смерти ничего не значит, придурок. Любовь, которая может пода-рить только смерть – кому на хрен нужна?
Она прекрасна.
Она мертва. Мертворожденная, если не способна жить, а моя... умерла вовсе. А вот у нее – еще живая. Так что пошел ты к черту, ублюдок.
В последний момент, Ангел это понимает: в самый последний, когда уже все реше-но и кривая ухмылка смертного служит лишь последним сигналом, а решение принято давным-давно, и ни свобода заложников, ни война миньонов, на самом деле, не имеют никакого значения. Мы оба психи, правда? Мы оба психованные обезбашенные уб-людки, но у меня меньше сил, чем у тебя. А у тебя больше безумия, чем у меня, мы оба умерли и даже оплаканы.
Медленно и тягуче. Так словно и не по-настоящему:
- Думаешь?
Угрюмая злая усмешка, приветствие ада в чернильной темноте зрачков.
- А, по-моему...
Отраженное жестокое понимание, ярость и страсть, равная и влюбленная.
- Все на фиг закончено.
-
-
20.05.2008 в 21:50Вильям сует дуло себе в рот и стреляет – без колебаний и сомнений. Спайк кидает-ся к нему с отчаянным криком и падает на колени, принимая дергающееся в судорогах тело смертного. Миньоны вдруг разом вскрикивают и рассыпаются в пыль, как в сказ-ке.
Господи, что это?
Господи, как это?
Господи, что происходит?!!! Много, слишком много намешано, свалено бездумно, как на мусорник, преступно и небрежно соединено и спаяно в одно тягучее муторное варево, то ослепляющее болью и яростью, то завивающее сердце в тоску и безнадеж-ность – тяжкое мучительное месиво прошедших и несбывшихся чувств, острых и не-живых мыслей и желаний и отчаяния всякого, и любви и ненависти, от которой звезды в пору зажигать. Много, множество множеств всего и всякого сварили и выбросили на голову несчастных глупых смертных. Невнятного, непонятного, забытого и яростного – исчезли всякие чудеса ненастоящие, рассыпались в прах создания случайные и не-нужные, а те, что остались - пытаются видеть реальность. Но вот только нет ее здесь: вроде бы и небо настоящее, вроде бы и люди собрались в одном месте, вроде бы и воз-дух и кладбище самое обычное, а на самом деле – отсечены и отделены от плоти че-ловечества, выброшены и используются в диком котле невозможного.
Господи. Что делается? Что происходит, Боже мой! Пожалуйста, перестаньте!
Он выстрелил. Господи. Он выстрелил! Он убил себя!!!
- Нет!
Ангел судорожно дергается к двоим существам: умер, он умер, конвульсии треп-лют тело, но жизни в нем уже нет. Кровь хлещет на землю сплошным потоком, и за-мершие в ужасе люди могут только глядеть на умирающих.
Он еще не умер, он уже мертв и вторая смерть слегка медлит для таких существ. Но у него нет шансов выжить: Господи, сделай что-нибудь. Нет!
Нет! Вильям! Спайк! Нет! Ты не может быть так жесток, он ведь спас нас! Он не побоялся смерти, чтобы спасти нас! Он рисковал жизнью...
Он принес себя в жертву, чтобы мы остались живы. Это нечестно!
Спайк вскидывает голову, кричит требовательно и гневно:
- Соединяй! – посох! Долбанный чертов посох! Проклятое колдовство, разделив-шее полоумную, психованную, страстную и жадную сущность.
- Соединяй! Он же сдохнет!
Это единственный шанс, единственный способ сохранить если не жизнь, то хотя бы существование. Принципиальное существование чертового англичанина, хулигана и ублюдка, но того самого, что только что отдал свою жизнь за них.
Не рассуждая, на ожидая награды, отверженный и преданный – отдал за них. И он умрет, если останется сам.
Виллоу дергается от его крика, от гневного пронзительного взгляда вампира, в ко-тором как в зеркале, как в бессмертном чертовом зеркале можно видеть солнечный смех и радость того невозможного человечка, что носился по дому Джайлза, тыкаясь любопытным носом, куда ни попадя. Вздрагивает, оглядывается на Истребительницу, пытаясь поймать ее взгляд – не получается, Баффи, как зачарованная, смотрит на по-верженных мужчин на краю смерти, хватает посох и отчаянно выкрикивает заклина-ние:
- Nerry igberika! Sterry ulhica nomely!
Если бы Баффи сказал нет, чтобы она сделала? Послушалась бы или предпочла со-хранить раненую жизнь? Откуда ей знать?
- Frqash ubery!
Она решила сохранить: вспыхивает белоснежное, как первый свет, сияние, мерца-ние облаком срывается с древнего дерева, улетает куда-то в небо, словно и не касается творящегося на земле, но там, где только что билось в смертных судорогах тело, и ди-ко кричал вампир, в отчаянии и жажде требуя жизни, только жизни, стонет и корчит-ся...
- Gretty turte. Jerty camnefy!
В звездном вечернем небе где-то растворяются древние слова, так нелепо звучащие на мертвой латыни, в неимоверной, еще большей дали, демон Ликуе с воплем рассы-пается на клочья растерзанный исчезнувшей петлей времени, рассыпаются в прах миньоны Ангела, не выдержавшие удара жуткого колдовства – со стоном садится на землю дикое безумное существо, с залитым кровью лицом и больными глазами вечно-сти.
Холод смерти т вечность звезд, бесконечное пространство вселенной и чуткая нежность человеческого сердца – плохие соседи. Не могут уживаться вместе и стара-тельно терзают того несчастного, кто обречен, носить в одном сознании человека и демона.
Из тех, в ком они живут вместе.
- Спайк? - Истребительница, одними губами. Одним шепотом. Господи. Когда же это все кончится?
- Вильям? – так же шепотом и одними губами. Ангел.
Вампир осторожно ощупывает мокрую от крови голову, морщится и ругается от боли.
- Кровавый ад. Вот дерьмо!
Они неотрывно смотрят на существа, разбитые, растерянные многочисленными обличьями каких-то трех дней, не рискуя, боясь, что-то предположить, на что-то на-деться, и не зная, что ожидать. Слишком много, слишком много всего всякого, абсо-лютно для каждого из оставшихся нетронутыми под давлением сдвигающейся в небы-тие реальности. Слишком много, страшно, слишком непонятно, много страшно. Для всех.
Он неуверенно поднимается на ноги, снова что-то пытается нащупать, с досадой плюется на землю, и мрачно бормочет, с бесполезной жалобой обреченного:
- Долбанный неудачник! Нет, чтобы хоть в чип попасть, что ли...
Он продолжает нерешительно трогать расколотый череп. Чертыхаясь от боли и пы-таясь стряхнуть с рук все еще текущую кровь, не глядит ни на кого, словно и не про-исходило ничего особенного, словно и не стоял он на краю смерти в двух собственных воплощениях, словно не ставил на колени город и не пытался любить Истребительни-цу. Словно ничего не было – совсем, совсем ничего: никаких стеклянных миров. Ника-кого безумия. Никаких долбанных жертв.
-
-
20.05.2008 в 21:50- Так что, чип остался что-ли?
– Миссис Саммерс, с вами все в порядке?
Где-то на каком-то удаленном краю реальности слышны голоса людей, и слова ка-жутся до жути нелепыми и ненужными, и те, кто на само деле находятся в границах истинного мира, их даже не слышат и не понимают.
Долбанное колдовство. Очередной виток апокалипсиса и близкое дыхание смерти, в очередной раз скользнувшее и не оставившее нестоящих следов. Потому что – да, следы оставляет любовь, следы оставляет жизнь, следы оставляет прекрасная жизнь и творение, а смерть – только разрушает. Разрушение следов не оставляет.
Очередная смерть. Никчемная попытка. Вампир. Еще одни вампир с душой. Ис-требительница в очередной раз победившая демона – и больше ничего. Никаких воз-ращений. Никаких призраков, никакой любви, ни прошлой, ни несостоявшейся. Ниче-го.
Ничего нет, и никогда не было.
Твою мать, нет!!! Было! Было, черт бы вас всех побрал! Ангел делает шаг вперед, единственное движение, переполненное яростью так, что земля кажется, готова заго-реться под его ногами – было, было, было! Было, и никто не может отнять у меня это-го!
Солнечный смертный мальчик с небесной синевой в глазах и солнечным смехом, преданная вера и утро, утратившее навсегда свой светлый смысл и ясность, жестокий холод и кривая усмешка окончательного одиночества. Все на фиг, закончено. Прощай, Ангел.
Он делает шаг к нему, все равно к кому, правда все равно: чудо, дурацкое это не-нормальное чудо, невесть как попавшее на землю, не рассчитывающую на чудеса, ис-тинное, но не настоящее чудо, потому что ему-то, хоть сейчас можно было бы понять, что тот мальчик, которого он помнит, что тот гордый и страстный мальчик, что стал вампиром по его желанию, умел любить, умел ненавидеть, умел жить – на полном пределе. Изо всех сил. Без всякого страха и ограничений!
И уж конечно, не позволил бы убить того, кого любит. Конечно, не позволил бы превратить себя в мертвого. Конечно не позволил бы кому-то решать свою смерть или свою жизнь.
Ни за что! Никому! Никогда!
- Вильям.
Мой мальчик. Мой Вильям. Ты же есть здесь. Ты же никуда не делся. И Спайк, которого я так не ненавижу – это тоже ты. Только оставленный. Черт бы вас всех по-брал, но не можешь ты так глупо умереть, так глупо исчезнуть, едва вернувшись, едва дав шанс, едва надежда...
Холодные прозрачные глаза, стылая неживая голубизна зимнего неба. Нет тепла и солнца, нет живого светлого, - нет никакого тепла в замерзшем небе, и некому тут ле-тать.
И никто не будет - стынь, холод, лед. Все кончено – Спайк мертво смотрит ему в глаза, и нет в них никаких чувств и никакого выражения. Все кончено. Мы умерли, придурок.
- Пошел к черту, Ангел.
Нет. Подожди. Малыш. МЫ ВСЕ МОЖЕТ ИСПРАВИТЬ, МЫ МОЖЕМ... МЫ МОЖЕМ ЧТО-ТО ИСПРАВИТЬ...
Не-а. Прощай на фиг.
Тянется в небытие время, проглатывая собственные творения и исчезая в Беспа-мятстве несовершенного, растворяется бывшее и несбывшееся не оставляя следов и уродуя шрамами, двигается, уходя навсегда тонкая фигура в черном плаще, непро-стивший и не желающий ни прощения, ни его любви. Никогда. Больше уже никогда.
Прощай, Ангел.
-
-
20.05.2008 в 21:51-
-
21.05.2008 в 19:51-
-
21.05.2008 в 19:55-
-
01.06.2008 в 17:42Раз обещала, значит обещала. Делюсь впечатлениями.
Беги не зла, а только угасанья:
И грех и страсть - цветенье, а не зло:
Обеззараженность
Отнюдь не добродетель!
(с)
Максимилиан Волошин
Для начала предупреждаю – восприятие художественных текстов у меня своеобразное, меня интересует, прежде всего, не форма, а содержание или вернее центральное послание, которое содержится в тексте. Поэтому орфография меня мало волнует, опечатки я редко замечаю, а стилевые изыски оцениваю по критерию их целесообразности. Достигает метафора определенного эффекта - и хорошо, а насколько она банальная или новаторская - мне мало интересно.
Поэтому насчет стиля скажу два слова, к вашей манере растекаться мыслию по древу я привычна, но здесь уж иные места чересчур многословны и неточны. Сыро, попросту говоря. Например, в сцене секса ранним утром я долго не могла понять – так они переспали? Или это было просто э…единение душ. Правда выяснилась только из пояснений постфактум. Если бы у вас было желание, над текстом можно было бы поработать, но так как фик старый, то такого желания, подозреваю, не наблюдается. Судя по последним вещам, вы стали писать более емко, так что и говорить особо не о чем.
Насчет персонажей, вы знаете, я бы с удовольствием выкинула бы половину. Мельтешат тут всякие миньоны-вампиры, борцы с демонами, полицейские, Гаррисы, Рагнары, Ани и прочие мелкие инквизиторы, сосредоточится на действии мешают. Вся ведь история разыгрывается между двойниками, Баффи и Ангелом, ну и Джайлсом, Виллоу и Рейли в качестве лиц второго плана. История-то камерная, не требующая пышных декораций. Кстати, двойников-то трое, Вильям. Спайк-сумашедший и Спайк–с чипом, при всем родстве очень различны. Истинные двойники – это Ангел и Ангелус. Так и было задумано? Они, кстати и более четко прописаны, например, момент, когда Ангелус решает убить Вильяма, чтобы тот пал от руки соплеменника и не марали бы его грязные людишки. Такой осколок мышления ( и восприятия ) не-человека в уже человеческом сознании – очень удачно получилось.
А теперь о готике. Готики там как раз маловато (хотя и есть). Прежде всего, потому что для этого нужен иной тип не мышления даже, а восприятия. У вас, Винни, восприятие мира слишком гармонично. Поясню. Готическими я считаю вещи мадам Радклиф, «Мельмот-Скиталец» Льюиса, некоторые вещи Энн Райс, а в широком смысле и фильмы-нуар. Мир в этих произведениях не трагичен, он мрачен. Если в трагическом всегда есть борьба двух начал, неважно каких, добра и зла, одной правды и другой правды, любви и долга. Как бы ни был острым конфликт, он всегда разрешается в ту или иную сторону, каким бы не был страшным выбор, стоящий перед героем, но выбор есть и выход есть. Выход в смерть, безумие и искупление, но есть. А в готическом произведении выхода нет, в этом мире не зло побеждает добро, нет, добра нет вообще. Как бы ни поступил герой – будет только хуже, из каких бы ловушек он ни выбрался – он попадет в еще более страшную, кому бы не доверился – он будет обманут. Выхода нет – никуда. Если в трагедии Гордиев узел будет разрублен, то в готике весь мир и есть Гордиев узел.
Так что судите сами, что вы написали - готику или что? Или что. Поэтому у вас вроде все есть, и вампиры-каннибалы, и потоки крови в темном переулке, и движущие самостоятельно части тела (кстати, что там с Рагнаром сделали – добили, я надеюсь?), а не страшно. Потому что у вас если есть тень, то всегда найдется свет, на Спайка-психа найдется Вильям Винтерсон. Последний – луч света в, ну скажем так тёмном царстве банальностей.
В этом мире вампиров и людей добро не синоним добродетели. Горение, любовь к жизни – ценность сама по себе, безотносительно к тому, кто их проявляет. Вильям может быть сто раз бандитом, но добро исходит именно от него. Спайк –псих – зло не только потому, что убивает, а потому, что любит смерть.
Но трагический герой – не Вильям, трагический герой - Ангел. Потому, что делает неправильный выбор. В своей ипостаси Ангелуса он поступает иногда более правильно. Во всяком случае именно вампир оценил Вильяма. Ангел, который вампир-человек делает выбор неправильный – взвесив на весах спасение мира и Вильяма, он выбирает спасение мира. А это – ошибка. Как выяснилось в е конце, зря он мучался – убийства не понадобилось. Но мысленно-то он Вильямом пожертвовал.
Так что в итоге выясняется, почему Ангел несчастен в любви, не потому, что счастье угрожает его душе, а потому что недостоин. Он и вправду много чего достоин, уважения, сочувствия, но любви – нет. Я подозреваю, был бы достоин – случилось бы чудо.
Чудеса случаются только с Вильямом, он не умер до конца – возродился Спайк. И в будущем получит то, в чем отказано Ангелу, потому что не боится любить.
Вот такие у меня впечатления. Буду рада, если вам понравится
-
-
01.06.2008 в 21:21