Катце

Пропала где-то моя Lynx, как есть пропала. Выкладываю туточки без бетирования.

Автор: Винни-пух.
Пейринг: Ясон/Рики/Катце
Рейтинг: NC-17, смерть персонажа.
Бета: Lynx.
Предупреждение : не канон.

Читал я о такой игре. Или слышал. Или рассказывал кто-то из пьяных федералов. У тех, кто приехал сюда развлекаться, иногда возникают весьма странные фантазии. Впрочем, большинство из них так и остаются пьяными фантазиями.
Игра была популярна где-то на Старой Терре, когда-то, когда существовало только пороховое оружие. Смысл ее заключался в оценке своей удачи и том риске, который требовался, чтобы обнаружить степень своего везения. В барабан - модуль для пороховых зарядов – закладывались пустые капсюли и одни боевой заряд, и участникам игры предлагалось по очереди произвести выстрел в височную долю.
Или одному участнику – проигравшему? Или всем вместе?

Горячая нежная кожа, словно живой шелк, закушенная губа. Вздрагивают ресницы, прикрывая темные влажные глаза. «Ты всегда готов рыдать от удовольствия» - «Что за фигня?» - «У тебя слезы» - «А вот счас как задвину по самое не могу, так посмотрю, кто тут рыдать будет!»
Ты падаешь на меня сверху, обессиленный и горячий от наслаждения, вздрагиваешь от перенесенного, я слышу, как бьется твое сердце – очень громко, гулкие удары слышны сквозь оба наших тела. Ты еле слышно шепчешь «рыж-и-ий, рыжи-и-ий», вкладывая в незатейливый эпитет всю нежность, на которую способен, я вспоминаю о том, что я старше и мне опять хочется тебя прикрыть. Неизвестно от чего, неизвестно от кого.
Ты красив, черноглазый. Ты до чертиков красивый и удачливый сукин сын, поэтому я до сих пор не понимаю, почему ты со мной. Потому что я твой босс? Потому что хочешь выбраться из Церес, и выбрал меня своей первой ступенькой? Потому что хочешь прыгнуть выше себя?
Это правдоподобно. Все вышесказанное, это может быть правдой, но на поверку почему-то оказывается ложью.
Ты протяжно, удовлетворенно вздыхаешь, медленно сползаешь с меня, проворные пальцы шустро потрошат одежду в поисках сигарет - моих сигарет.
- Оставь в покое мою пачку.
- О! Не жадись, Катце! Я курить хочу.
- Отдавай немедленно...

Читать дальше в комментах

@темы: Ai no kusabi - фики

---

второе мнение

Вторая книга «Ловушка для Сэфес». Я разочарована, честно говоря. Амой больше по содержанию, и она еще меньше похожа на планету из аниме, а блонди, теперь уже типа настоящие, а не замаскированные эльфы – еще меньше похожи. Примерно половину книги складывается впечатление, что читаешь кроссорвер. Сихес нету. Сэфес совсем впали в мазохизм и рефлексию. Возможно с точки зрения авторов, начинающих претендовать на "второе зрение» и дар эмпатии, постоянное, не всегда обоснованное и какое-то выборочное самоглодание есть признак наивысшего гуманизма и моральной добродетели, но вы меня извините, человек, поглощенный чувством вины и ощущением собственной горькой судьбины, ни на что не годится. Пусть он трижды Сэфес или кто-нибудь еще. На их фоне Рауль превращается в куда более здорового энтузиаста.
События, которые сопровождаются постоянным обвинением себя, удручают. Которые не сопровождаются - читать можно. Но стало больше… намного больше сентиментальности.
Что меня куда сильнее задело и совершенно испортило впечатление от первой трети книги - так это участие самих авторов в собственном же сюжете. То есть вывести самих себя в качестве активных героев и описывать, какие они хорошие ( в третьем лице хоть, слава Богу) – пахнет неприятно. Как хотите. К тому же извините, приветственное слово написано автором, которого потом Белецкая рекламирует в своей книге – смотрится еще хуже. Точно как дешевый рекламный трюк. В «трюке» часто упоминается Бог и рассуждения о высоком значении духа. В результате все остальные подобные ссылки воспринимаешь… как рекламу. Неприятно.
Общаться с авторами не хочется: боишься повторить судьбу их интернетовского противника – тоже описали в крайне не приглядном виде. Ф-у-у.
Короче. Первую читать можно одним глазом, обращая больше внимание на Сеть. Вторую читать вторым глазом примерно со второй трети.

---

мнение

Итак, делюсь впечатлениями. О том, с каким грохотом у меня отпала челюсть, когда я надыбала Амой и Рауль и книге, которая опубликована как самостоятельное произведение, я уже говорила. Авторы, надо сказать, упомянули, что в их произведении используется материал аниме “Ai no kusabi”, и первая книга с этим упоминанием справилась. Ну а когда выяснилось, что под обликом Рауля Эма вообще скрывается некий эльф, все как бы стало логично и законно.
На блонди товарищ Рауль, который эльф, не похож ну ни сколечко. По книге он его убил болезного,чтобы спасти себе жизнь и «присвоил» его память, а заодно стал в него превращаться. В результате чего, в прошлом являясь лидером бунтовщиком, стал Первым Консулом. Я бы сказала, что подобная трансформация имеет немало любопытных исторических примеров, так что я даже посмеялась весело.
В принципе, эльф нормальный, где-то даже симпатичный, и цель себе избрал правильную: спасти и защитить своих сородичей. Но добивается он этой цели с грацией слона в посудной лавке. Не унаследовал он 300 пунктов, а жаль – это сильно сказывается на его поступках. Всяких и разных, но оставляющих устойчивой впечатление о нем как о человеке добром и честном, но, мягко говоря, редко думающем, импульсивном и не способным заглянуть дальше пары ближайших дней. Авторы оправдали это временной неадекватностью Нарелина, поскольку на Амой, изображая блонди, он вынужден сидеть на блокировке эмоций. А после у него гнуснейший откат наблюдается.
Сэфес попадает на описываемую планету в таком же неадекватном состоянии. Но, правда, в себя приходят несколько быстрее и гораздо больше напоминают разумных, хотя и склонных к рефлексии, обидчивых и глубоко закомплексованных граждан. К психотерапевту им надо… вообщем сильно надо. Но умным людям и не такое простить можно. Вообще, вся та часть, что касается Сэфес и Сети написана интересно, содержит любопытные идеи. Я бы с удовольствием прочла что-нибудь связанное только с ними.
Совершенно шикарно и многообещающе выглядят сцены с Сихес – мертвыми экипажами Сети. Плавающие в ванной мудрецы, двое любителей охоты, из которых то один, то другой превращается в собаку и не любит ошейников – этакая увлекательная смесь абсурда и двусмысленной философии.

Прочитав обращения и рассуждения на сайте авторов – Екатерина Белецкая и Анжела Ченина – я решила что знаю, кто скрывается под их псевдонимами. А вот прочитав книгу, решила что ошиблась. ИМХО, фики заподозренных авторов сильнее, чем оригинальное произведение.

---

Стекло

Гляньте, какую красоту люди делать умеют!

---

готика ( не поместилось все почему-то)

Рук, губ, сердца – мой мальчик, мой сумасшедший ребенок. Обморочная, тяжкая волна вины и отвращения, гнева и ненависти к самому себе сминает его сердце, оглу-шает его восторг и нежность от доверчивых слов своей Истребительницы – убивает и уничтожает и всякую надежду, и всякую радость. Он его создал, он! Из мальчика, убившего своего проклятого доктора и тех неравноценных, что пытались отбирать его раздолбанную жизнь, он создал чудовище, убивающее непрестанно и с наслаждением. Он, своими руками.
Будь ты проклят, Ангелус, будь ты проклят! О да, ты можешь гордиться своим тво-рением, он действительно сын своего отца. Вот только: был бы у тебя шанс, Ангелус, дожить до сегодняшнего дня рядом с этим чудовищем, а?
«Как только смог». - «То есть?» - «Ну-у, у меня почти не действовала рука, и ослаб я от кровопотери, отец мне не хило добавил, так что мне пришлось ждать, пока смогу свободно действовать рукой. Заешь, он хоть и ублюдок был тот еще, но доктор отмен-ный, так что, хм, долго ему не пришлось мною наслаждаться. Я перерезал ублюдку горло и поджег его дом. И знаешь, ну никаких угрызений долбанной совести, прям как отрезало!»
Будь ты проклят. Но, исходя проклятиями к темной стороне собственной души, он не может, не в состоянии заглушить и уничтожить ни горькую иронию многочислен-ных человеческих иллюзий и глупостей, ни горделиво-удовлетворенное осознание со-вершенства своего ребенка. Где я его нашел? В каком аду таких производят?
- В человеческом, - криво ухмыляется вампир, - вполне человеческий ад, Джайлз. Ист-Сайд, рабочий район Лондона, конец девятнадцатого века: нищета, истязание, чу-ма и голод. Знаешь, он, по-моему, в первый раз наелся толком, только после того как стал вампиром.
Глупые люди, бестолковые люди, глупые, жестокие. Безжалостные по природе и наглые как никто другой на планете. Хозяева жизни и откровенные насильники собст-венной земли, бездумные и примитивные до зубовной боли, способные всю жизнь провести как во сне, насилуя, пожирая, блюя и напиваясь. Бессмысленно истребляю-щая друг друга толпа свиней – единственная раса, способная продолжить дело Бога на земле.
Творить. Создавать. Любить. Прощать.
И... они это могут.
Не глядя друг на друга, опустив голову. Словно испытывая стыд за несовершенное или ха то, что совершить, не успели и помочь не смогли, не понимая силы чужого не-счастья и странную правоту горя и лишений – прощают. Просят прощения. Извиняют-ся.
Его все равно придется убить, правда, нет другого выхода, и нет никакого другого решения, разве чудо только какое вмешается, или настоящий ангел, сдуру как с дубу, влезет в дела смертных и выдернет отсюда нереальную фигуру давно исчезнувшего мальчишки, но – они просят прощения.
У него. У себя. У Бога.
- Да, - телефонный звонок звучит продолжением апокалипсиса и это на самом деле так и есть. Прости, Вильям.
- Ру-уперт, - ласково, медово, лаская шелком, проливая мед, - ты получил мое по-слание, наблюдатель?
Сладкий мед, нежный шелк, от которого сводит желанием кожу – мед отравлен ци-кутой, шелк насквозь пропитался ядом, и от звука этого отравного голоса холодеет сердце, и ноги не держат.
- Да.
- Я желаю получить посох, - низкий, тягучий яд, прямо в уши, прямо в мозг. «Убе-рите. Пожалуйста, уберите это от меня".
- Нет. Ни за что на свете, - как можно тверже и увереннее.
- А если я о-очень попрошу, - продолжает глумиться голос. «Вы что оглохли? Да она разве что не кричит от боли?»
- Нет, - не понимая смысла. Ему-то зачем?
- А если я очень, очень попрошу, - хихикает с другого конца города, - ну очень-преочень попрошу, ты ведь не откажешь, а Руперт? «Кто пойдет со мной?.. Вы что не понимаете, что им нужна помощь?» - «Я пойду. Ну, чего?» - «Ты?!»
- Прекрати, Спайк, это бессмысленно.
Голос с другой стороны заливается откровенным счастливым смехом.
- Знаешь, Руперт, тут кое-кто с тобой не согласен. Я серьезно, он очень, ну о-очень, не согласен. В смысле, хи-хи, не согласна...
Проклятье, нет! Не может быть! Нет!
- Право, я даже не знаю, что теперь делать, хи-хи... она так не согласна....
Господи, только не это. Пожалуйста, Господи, пусть этого не будет!
- Может, ты ее выслушаешь, а Наблюдатель? Может, ты будешь та-аким добрым, и смилуешься, а? хочешь послушать, а Руперт? Хочешь?
Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет! Пожалуйста, нет!
- А Истребительница, - хихикает. Шепчет, издевается – льется ядовитый мед, тя-нется шелк – гноится кожа, на живую разлагается мозг от яда. Так умер Гремс – от яда.
- Она не хочет послушать, а? Как думаешь, Руперт? Может, она с ней договорится. Раз уж у тебя такое каменное сердце, а?
Яд. Шелковая кожа отравы, синие глаза королевы и тягучий шепот ее безумия. Убей ее мальчик, убей их всех, и мы навсегда будем вместе. Я возьму тебя с собой, и тебе никогда не придется возвращаться.
Я верю. Я верю тебя прекрасная, я верю, проклятая королева ненависти – ты един-ственное, что у меня осталось, и ты не оставишь меня. Никогда.
Яд. Гной. Грязь вместо крови, мертвечина вместо сердца, клювы ворон у тебя в те-ле, и нет никакого тепла и огня. Яд. Ты отравлен, мой мальчик, отравлен человеком, и тебе не уйти от своей судьбы.

- Как его... сделать, чтобы эта штука заработала?
- Зачем тебе телевизор?
- Хм. Должен же я знать, где меня ищут.
И ведьма тоже в некоторой надежде, смотрит телевизор, но никаких местных ново-стей, объявляющих ее в розыск не наблюдается, что вполне объяснимо – вряд ли ее друзья могут обратиться в полицию. От Райли, пожалуй, больше пользы.
Он сидит в кресле напротив, равнодушно поглядывает на экран, прислушивается к внешним шумам: пистолет лежит у него на коленях, и нет сомнений, что он успеет им воспользоваться при любом раскладе. Он не разговаривает, не похоже, что тяготится молчанием, он расслаблен и невозмутим – он словно спит с открытыми глазами. Вот только провоцировать его резкими движениями как-то не хочется: змеи тоже выглядят милыми созданиями, пока не вцепились тебе в запястье.
У ведьмы такого терпения нет: Боже, пусть они догадаются обратиться к Таре, Бо-же, пусть они догадаются, где она может быть или додумаются использовать заклина-ние поиска. Господи. Оно совсем простое, его и Джайлз сделает. Потому она думает, что Джайлз слишком стар, и слишком взволнован, а обстоятельства требуют исключи-тельного спокойствия духа, кроме особых случаев, и что они могут и не подумать о Таре. Потому что, во-первых, они все еще ее плохо знают и их отношения кажутся им... странными, а во-вторых, могут наоборот подумать, что незачем еще кого-то втя-гивать в этот кошмар и пугать ее любимую раньше времени, Господи, где уж тут раньше времени...
- Вильям?
- А.
- Зачем ты мне глаза завязал? Я же все равно связана?
- Чтобы ты не колдовала.
- То есть?
- Я не знаю, как там ведьмы колдуют, леди, думаю, спрашивать вас об этом сейчас бесполезно, но у нас, когда ловили ведьму, связывали им руки и ноги, чтобы они не могли кого-нибудь призвать и завязывали глаза, чтобы они не колдовали глазами.
Чертов Лондон конца 19-го века: время разума, открытия электричества и начи-нающегося разгула спиритизма! Но, к сожалению, все эти достижения современных технологий доступны людям высшего общества, или хотя бы среднему классу, но ни-как не беднякам или рабочим, населяющим средневековые кварталы английской сто-лицы. Там все еще верят в ведьм и проклятия по старинке, и убивают по старинке – огнем и молитвой.
Ведьму в огонь, демона – на крест. Чертов бандит, телекинез отменяется.
- Я есть хочу.
- Чего? – смешно, но требование девушки вызывает у Вильяма откровенное удив-ление.
- Я есть хочу. Я пообедать не успела, а сейчас уже ужинать пора, - если учесть, что вышеупомянутый бандит и не завтракал... Англичанин пожимает плечами, жестко скрутив ее локоть, толкает на кухню.
- Потопали, леди. И не пробуйте упасть.
- А то что? – ворчит ведьма, с огорчением отказываясь от этой идеи.
- Иначе мне придется... побить вас.
Он кормит ее с рук всем, что попало в холодильнике, и это совсем не напоминает эротичное кормление из «Девяти с половиной недель», скорее – настойчивость ка-пающего физраствора из капельницы. Ей страшно, откровенно страшно, но еще боль-ший ужас вызывает в ней мысль о близком приходе миссис Саммерс, и ее разум ме-чется в ужасе, пытаясь рассчитать варианты. Господи, ну почему ее до сих пор не на-шли!
- Я в туалет хочу.
Он без слов снова вздергивает ее за локоть, ведет в ванную, следуя ее указаниям.
- А руки? Мне надо... снять белье и, - мама дорогая! Она визжит, пытаясь отбиться, получает безжалостную оплеуху и ледяное раздражение.
- Вы что, леди, меня за идиота держите?
- Нет! – плачет и кричит девушка, отвечая вовсе не на его вопрос, а на собственное унижение и отвращение. Нет, гадость, какая! Как он смеет! О нет! Боже, какой ужас, нет!
- Ну, так, присаживайся и делай свое дело!
- Боже, нет, - гадость, гадость, мерзость какая! Боже, какая мерзость! Не надо, по-жалуйста, не надо!
Бандит раздраженно хмыкает, с терпеливой досадой пережидает всплеск отвраще-ния и боли униженной девушки, говорит, почти с состраданием и пониманием. Прав-да, пониманием, что такое боль и унижение он знает более чем хорошо.
- Леди успокойтесь. Я закрыл глаза, если вас это тревожит, слышите? Успокой-тесь..., - он не может позволить себе погладить ее по головке, как сделал бы с обыкно-венной девчонкой – собственно, обыкновенную девчонку он и не подверг бы такому унижению, нужды бы не было, - успокойтесь, леди. Ну, подумайте сами, разве я могу развязать вам руки, вы же ведьма. Вы же меня враз в лягушку превратите или оглуши-те как-нибудь, что мне тогда делать? Не обижайтесь, ладно?
И странно, но эти рациональные рассуждения, откровенно льстящие ее силе, и ду-рацкое трогательное извинение, успокаивают ее куда быстрее, чем любое другое. Тоже развязывание рук, например.
Уже становится совсем поздно, когда Вильям откровенно удивляется:
- Слышь, леди, я так понял, что воительницам живет со своей матерью, так? – ведьма кивает, и англичанин задумчиво хмыкает, - так, где же она? Вроде как доволь-но поздно уже, даже с завода уже б вернулась.
Отсутствие мисси Саммерс и саму Виллоу сильно беспокоит, хотя и должно радо-вать, но... она же не знает точной причины. И что значит с завода? Впрочем, ведьме это не интересно, а Вильям, не зная других ориентировок, просто вспомнил, что в де-сять часов вечера, заканчивается смена даже у Крупа. Ну и где же шляется эта леди? Охотится на нечисть вкупе со своей доченькой?
- Можно попробовать узнать, - медленно произносит ведьма, - надо прослушать автоответчик.
- Чего это такое?
- Ну-у. специальное приспособление на телефоне, можно записывать звонки... ну-у, разговор. Оставить на пленке, а потом включить и послушать.
- Ни хрена не понял. Но если это поможет – говори что делать, - попытка дотя-нуться до телефона благополучно проваливается. Господи, откуда у этого бестолково-го мерзавца столько предусмотрительности? Впрочем, почему бестолкового? Он же не Спайк, он соображает... а с чего тогда Спайку не соображать...
- Истребительница, - гнилой шелк по телу, ядовитый мед в открытую рану и кри-чишь от страха, видя собственную гниющую плоть и никакой боли. Господи, нет!
- Истребительница, - мертвый обволакивающий шепот, успокаивающий – упокаи-вающий. Яд. Вильям, наклонив голову, внимательно слушает голос своего двойника, испытывая тоже отвратное, мерзкое чувство насилия, насильственного проникновения чего-то пакостного и сочащегося в свой мозг. Вот дерьмо, и что – я таким стану! Кро-вавый ад, дрянь какая!
- Истребительница...
- Он сюда звонил, - шепотом произносит ведьма, содрогаясь от отвращения и ужа-са. Боже, дрянь, какая.
- Ты не слышишь милая? Ка-ак жаль. Мне так нравится слышать твой голос..., - ядовитый смех мягко трогает лобные доли мозга гниющими пальцами, и Вильям не-осознанно крепче перехватывает пистолет. Пристрелить очень хочется, сразу, не рас-суждая, и не ожидая, пока эта мерзость окажется слишком глубоко внутри. Я не хочу.
- А тебе? Тебе нравится, крошка? - мягкий смешок, шелковый голос – утопись в своем дерьме, ублюдок.
- Хм, наверное. Сейчас ты не можешь ответить, да, крошка? Но знаешь, это не на-долго... совершенно не надолго. Тут у меня есть некто, чей голос ты услышишь с радо-стью, правда. Баффи? Ты ведь хорошая дочь, послушная дочь, любимая девочка папы с мамой и он... ох, жалость-то какая, я забыл совсем!
Этот голос принадлежит психу. Психованному заразному ублюдку и та больная тварь, что кинулась меня лизать, и тот конченый, что орал не своим голосом – они со-шли с ума вовсе не потому, что наблюдали специфическую манеру создания скульпту-ры, ни фига! Они ополоумели, потому что он их заразил!
Этот ублюдок заразный! И я – это он.
- Папы-то у нас как раз и нету, да? Папа-то нас как раз и бросил. Наверное, ты бы-ла не очень послушной девочкой, да Баффи? Наверное, ты была плохой девочкой, не ложилась вовремя спать, не ложилась спать в нужном месте, хи-хи... не ложилась спать с нужным мужчиной. Да?
От мерзкого смеха вампира Виллоу задыхается и едва удерживает бессильные сле-зы: ублюдок. Господи, какой ублюдок! Да как он смеет! Да как он вообще смеет про-износить ее имя!
- И он... тебя бросил, о, какая жалость, надо же. И твой мужчина тоже тебя бросил, хи-хи, тоже, очень жалостное событие. Но для мамы ты была послушной девочкой. Ведь, правда, же Баффи? Послушной, хорошей девочкой: не лгала, не шлялась по но-чам по кладбищам, не трахалась с мертвецами, не бросила ее одну?.. Хм, пожалуй, ты и для нее не была послушной девочкой, а?
Ублюдок. Чертов ублюдок. Заткнись, заткнись, заткнись. Она даже не понимает, что кричит это вслух, пока эхо собственного крика не проникает ей в уши.
- Сволочь, как он смеет? – она плачет, и повязка сразу намокает и давит на глаза. Боже, хорошо хоть Баффи этого не слышит.
Я – это он. В будущем. Больной, психованный и заразный. И один. Вообще.
Потому как его великолепному другу дали в подарок душу, а те, у кого есть душа – заразы боятся. Впрочем. У которых их нет – тоже боятся. Уж больно мерзко. Вот зна-чит как. Вот значит, что из меня выйдет, вот значит, что из меня сделают: немудрено, что Ангела тошнит от меня, я б тоже убил ублюдка, не раздумывая.
И вот это все, со мной произойдет? Вот этот вот все? Хе, я не хочу. Пусть я подо-нок, пусть бандит и нет никакой совести, но такого дерьма и врагу не пожелаешь! Я не хочу.
- Но знаешь, мне кажется, она тебя простила. Мне кажется – миссис Саммерс – истинная леди и конечно простила свою непутевую дочь, и все сделает для своей лю-бимой детки...
Я не хочу.
- ...правда, миссис Саммерс?
В безумном молчании, следующем за вопросом, оглушительным холодом застыва-ет гнев и отвращение – остаются лишь страх. О Господи, нет! О, Господи, нет! Не до-пусти, не разреши. Пожалуйста, Господи – а голос продолжает витийствовать:
- Я думаю, Истребительница, что она тебя простила. Думаю – совсем простила. Так что она тебя, несомненно, любит, и знаешь, - он понижает голос до интимного шепота, - я думаю, она хочет тебе это сама сказать, правда, миссис Саммерс? Вы хоти-те это сказать, ну, правда, же? – скользят умоляющие упрашивающие нотки, как у ка-призного ребенка или его бывшей подружки, - ну, правда, же, миссис Саммерс? Ну, скажите ей... а то ведь она мне не поверит. Правда, Баффи? Ты мне не поверишь... не поверишь... не поверишь...
Это уже больше похоже на бред. Но чертов телефон снова и снова прокручивает автоответчик, пока ведьма не понимает, что Вильям. Вообще-то, не знает, как его ос-тановить. А включил, видимо, как-то неправильно, и теперь этот безумный, страшный голос будет повторять, и повторять свое страшное признание, и это будет длиться веч-но и никогда не остановиться...
Виллоу просто швыряет аппарат на землю, плачет и стонет, опускается на корточ-ки, и плачет и стонет. Вот почему ее нету дома, вот почему их не ищут, вот почему до сих пор не вернулась в дом Истребительница. Боже мой, помоги мне, Боже, помоги миссис Саммерс, Боже, помоги, Баффи!
Она плачет, пока сама не успокаивается, и только потом ее слегка касается теплая живая рука будущего чудовища. Ее все равно передергивает, и она пытается оттолк-нуться, но то, что получилось в момент отчаяния, теперь сделать трудно от слабости и слез.
Он – это я. То, что со мной произойдет. То, что со мной сделают. То, во что я пре-вращусь. Ангелусу, это должно было бы понравиться, ничего не скажешь, действие в лучших традициях ирландского ублюдка, никогда бы не подумал, что сам способен на такое. Вот только есть одно но: вечность нужна только разделенная. В одиночку это блюдо не осилить, с ума сойдешь или утопишься в собственной блевотине, а он тут – один.
Что не удивительно, и вечность провести одному в компании собственного обезу-мевшего мозга – его не прельщает. Вот блин, а ведь этой светловолосой стерве теперь придется как-то умасливать его двойника, чего-то для него сделать. А она девка гор-дая, неприступная, и рядом с ней теперь ее Ангел, так что страшно представить, в ка-кое дерьмо теперь влезут эти два героя, пытаясь всех спасти и себя не пожалеть. Кро-вавый ад!
Она плачет и пытается увернуться от его рук, когда до нее доходит, что Вильям развязывает ей руки и снимает повязку. Какое-то время ей надо, чтобы глаза, слепые от давления и слез, привыкли к освещению, и она смогла бы увидеть его лицо – ледя-ное точеное лицо белокурого вампира за считанные дни, превратившего их жизнь в кромешный ад. Увидеть и невольно отшатнуться, заледенев от одной мысли, что ря-дом не человек, хоть и опасный, мерзкий, готовый убивать и быть убитым, но человек все-таки, а не безумное адское создание, бешеное и больное от собственного яда.
- Леди, - он раздраженно поднимает глаза к небу, досадуя на ее страх и отвраще-ние, - я еще не он, не дергайтесь... леди... хай, леди!
Ведьма хихикает, потом смеется чуть ли не согнувшись в три погибели, смеется и хохочет до тех пор, пока остатки недопитой ею воды из стакана не выплескиваются ей в лицо, а затем, для надежности, эффект не закрепляется пощечиной.
- Мать твою, леди, сейчас не время для истерик! Какого черта он от нее хочет?
Еще не он, да? Чудное заявление. Правда? Но это действительно еще не он. Это правда, еще человек. Правда, этот человек тут убить ее пытался, стрелял в ее друзей, и чуть не поджег Ангела, так что слушать его тоже надо очень осторожно, но... человек же все-таки, есть надежда, что не совсем псих.
Хотя и слабенькая.
- Не знаю.
- Напрягись, Рыжая. Он чего-то хочет. Если бы хотел просто ее убить, на хрена то-гда похищать ее мать, и чем-то там угрожать? Чего ему надо?
Что ему надо? Смерти, смерти всем и пусть никто не уйдет обиженным! Но в сло-вах бандита есть резон, пусть Спайк и сумасшедший, но и у сумасшедших есть своя логика, и своя мотивация.
- Не знаю... а тебе зачем?
Он долго, угрюмо смотрит на ведьму, и она, холодея и вздрагивая от догадки, по-нимает: этот человек, бандит, убийца и негодяй, этот человек, мальчишка с солнечным смехом ребенка и откровенным любопытством щенка, этот человек, способный бес-страшно и весело смотреть в глаза любой смерти и любого страха – не допустит, что-бы с ним случилось такое. Не позволит себе превратиться в исходящую слюной бе-зумную тварь. Не позволит сделать из себя безмозглое чудище. Не позволит превра-тить себя в собственный кровавый кошмар, лишенный всякого смысла и цели, упи-вающийся собственным безумием и...
Обреченный смерти. Обреченный гораздо больше, чем мертвый. Принадлежащий смерти и обреченный на нее с однозначностью и безусловностью большей, чем смерт-ный мальчишка, таскающий чахотку в собственных легких. К черту! Ангелов, светло-волосых принцесс, рыжих ведьм и неведомых мне мамочек и папочек этого солнечно-го царства! К черту, к черту, к черту! Я делаю это для себя. Твою мать! Только для се-бя. Я себя спасаю от подобной смерти, от безумия, худшего, чем смерть, и от принад-лежности смерти, худшего, чем смерть. Для себя, никогда не отказывающегося от жизни, для себя, стремящегося удержать ее любой ценой, для себя – обезбашенного и нив ком не нуждающегося ублюдка, но, черт возьми, способного любить и наслаж-даться жизнью, а не топить ее в крови и грязи!
Я делаю это для себя – а не для ангелов, принцесс и всех остальных придурков! Больно надо!
- Не твое дело, леди. Твое дело – подумать на хрена ЕМУ это надо.
Зачем? На хрена ему это надо? Да в принципе, и так понятно: посох, так ведь? Бог его знает, как мог узнать об этом полоумный вампир, но ему конечно, нужен посох, чтобы лишить Истребительницу ее силы, вновь сделать обычной смертной, и... страшно представить, что он дальше будет с ней делать. Убить, как ни дико это звучит – самое лучшее, он ведь может... истязать, пытать, может... сделать вампиром... Боже мой!

Хорошо хоть колдуна девушка не видела – но Джайлз-то видел. И Райли видел.
- Думаю, нам надо подключить полицию, - говорит юноша не слишком уверенно.
- И чем это поможет? – недовольно удивляется Гаррис, - ты ж сам говорил, что у вас лучшие специалисты.
- Специалисты – да, но у полиции больше людей в городе и больше возможностей слежения - хотя бы за счет права просматривать любые видеосъемки.
- И чем это поможет? Что он, отправился банк грабить? – скептически спрашивает Аня, - Так деньги у него уже есть...
- Не только: стоянки. Парки, общественные здания. Везде находятся камеры сле-жения, и они могли бы...
- Поздно, - холодный, спокойный голос Истребительницы прерывает солдата на полуслове. Девушка не оглядывается, замерев перед окном и обняв себя руками, - поздно.
За окнами заходящее солнце красит город в золотой багрянец и тонкая девичья фи-гура перед окном, словно погружается в пламя. Еще не ночь, еще продлится вечер, не позволяющий нечисти выползать на улицы, но времени уже нет, и Страж Врат слышит наполовину темной своей кровью, как погружается во тьму город, как глубоко под землей уже двигаются, текут адские прихвостни, проникая в каждую пору, в каждую клоаку ее города, заполняя канавы, грязные переулки, склепы и кладбища, темные месте и мерзкие души – булькающая, гниющая, оживающая протоплазма мертвецов и нечисти. Еще не ее время, но она уже здесь. Сколько шансов найти человеческими си-лами двух людей, потерянных под лучами солнца, когда под светом луны их примутся искать адские твари?
А ведь он будет искать своего двойника: зная о посохе, зная, что именно он означа-ет, зная о разделении и догадываясь, о существовании двойника. Странно, что до сих пор не ищет: то ли не знает полной версии, то ли значения не придает, то ли уверен в неспособности Истребительницы, убивать людей. Черти его знают, и неважно это уже, говоря по чести. Важно то, что он осмелился угрожать ее матери, важно то, что осме-лился угрожать ее друзьям, осмелился угрожать ее городу – так что они встанут лицом к лицу, и пусть делит, хрен с ним! я – Истребительница, я успею убить его раньше, чем он успеет убить Баффи Саммерс.
Потому что, лишившись человеческой сути светловолосой принцессы, я стану тем, кем есть на самом деле – Убийцей. Монстром, созданным и порожденным смертью, и для смерти. Ты умрешь, Спайк. Ты умрешь, как умрет всякий, кто увидит мои настоя-щие глаза.
Синие. Не зеленые - синие глаза королевы проклятых, твоей вечной настоящей возлюбленной, твоей королевы, любящей тебя и пообещавшей тебе вечность!
А Баффи Саммерс достаточно и того, что Высшие Силы, со свойственной им праг-матичностью и жестокостью первичных сил, лишили ее тяжкого выбора – между смертью человека и смертью демона. Освободили – предоставив в оплату жизнь ее ма-тери. Проси о желаниях человек, говори о своих желаниях, но бойся их больше смер-ти, ибо они могут исполнится!
Так что ее голос спокоен и чист, как никогда не бывает у стопроцентной американ-ки, мисс Баффи Саммерс, осужденной на смерть со всей непреложностью человече-ского правосудия – чист и непреклонен, как звон древней стали, разящей и благород-ной, как само милосердие.
- Уже поздно.
Она оборачивается к своим друзьям, почти не узнавая окружающих ее лиц – ме-няющихся и исчезающих в вечности, гораздо быстрее, чем это в состоянии запомнить Истребительница – драгоценных лиц ее друзей и родных, любимых и всегда единст-венных, и в ее прозрачных соколиных глазах мало человеческого. Это почти страшно.
- Но Баффи. – неуверенно говорит Райли.
- Поздно. Я принимаю вызов.
- Баффи. если ты отдашь ему посох, он убьет тебя. Сразу же, Баффи. надо попро-бовать что-то еще! – бедный наблюдатель, бедный Джайлз. Мне жаль.
- Он держит в руках мою маму, - просто говорит девушка и почти улыбается. Страшно. Мягко. Смиренно. Хочется кричать от отчаяния и бессилия.
- Нет, это безумие! Ангел, скажи что-нибудь!
Мягкая, грустная, смиренная улыбка, прозрачная смерть в глазах и густая синева небесной ненависти и тоски – демон в глубине его души с готовностью откликается на зов, видя самого себя в зрачках смертной девочки. Во всяком случае, никого не при-дется убивать выстрелом в спину. Отвратительно и больно, и чертовы силы равнове-сия, или какие еще мистические сущности заинтересованы в функциональности Стра-жей Пределов, больно и жестко напомнили о механизмах расплаты за осуществление желаний, но битва будет правильной – один на один, лицом к лицу.
- Если он разделит вас...
Истребительница прерывает его взмахом руки:
- Ему придется сражаться с Истребительницей, - с демоном, что взывает к тебе, Ангелус и ты его слышишь, ведь так? Не страшно? – и он не откажется от боя.
Да, верно, воин не откажется от боя, тем более – такого боя. Последнего. Лучшего. Совершенного. В какой-то момент, Ангел вдруг понимает, что именно этого Спайк и добивается: сразиться с Истребительницей, только с Истребительницей, могуществен-ным воином, оставленным силами небес и земли защищать юную расу от древних бо-гов и существ. С Истребительницей, Стражем, Убийцей – а не с симбиозом человека и демона, не слишком-то отличающимся, по сути, от всех остальных полукровок.
Он жаждет сражения с воином, лучшим воином на земле, для боя совершенного и единственного, и человек Баффи Саммерс – его не интересует.
- А чтобы защищать меня и маму – у нас есть ты, - мягкая просящая улыбка – жа-лобная, умоляющая, дрожащая улыбка, мучительно прощающейся человеческой де-вушки, которой страшно, ох как страшно опять оказаться одной перед лицом неумо-лимой судьбы.
Баффи, девочка моя, родная моя, любимая, Господи, ну что же, я даже обнять тебя не могу. Не могу, о, мой Бог, не могу – ни обнять, ни поцеловать тебя перед лицом твоего смертного возлюбленного – не имею права...
Но ведь тебе, Истребительнице, этого и не нужно, правда?

---

готика (окончание)

Телефонный звонок. Настойчивый, громкий так, что вздрагиваешь, говорит об опасности, словно обладает голосом. Наблюдатель поднимает трубку:
- Да.
- Мистер Джайлз.
- Райли, я сделал все, что мог.
- Простите, но... Похоже. Это было только начало.
- Что?!!!
Они не слышат в точности слов Райли, кроме вампира, конечно, но выражения ли-ца несчастного англичанина более чем достаточно. Джайлз молча выслушивает сооб-щение, ничего не отвечая, опускает трубку на рычаги.
- Что случилось, - уже даже не вопрос. Мама дорогая, что же может быть хуже?
- Баффи, резня в окружном морге, - мало выразительно, но никому уже и в голову не приходит, что это может быть что-то еще, кроме продолжения чудовищной исто-рии.
- Днем?!!!
- По-видимому, нет, но... там не только люди. В смысле... не только люди.
Все, девушка по имени Баффи Саммерс кончилась: в благородном блеске древней стали никакого намека на человеческие слабости и сомнения. Совершенная и прекрас-ная королева смерти, принцесса-убийца, являет миру свой безупречный лик, и мало кто может похвалиться тем, что видел его: большинство из них – мертвы.
Нельзя безнаказанно глядеть на богиню, даже если эта богиня - всего лишь очеред-ная смертная аватара Стража предела. Просто нельзя и все.
- Едем.
Собственно, на сей раз, Райли просто приказали, вызвать опять экзотического кон-сультанта по вопросам магии и практических последствий. На сей раз, обнаружили эти последствия именно военные, с присущей им старательностью упредив малейшее про-сачивание информации – происшествие в переулке полностью утаить, не удалось, и дело было даже не в полиции, в конце концов, район был обитаем, и обитатели эти стали дружно из района расползаться. Часть обитателей, между прочим, обладала при-родой нечеловеческой, но открывающаяся взору картинка на месте дома весьма могу-щественного колдуна впечатлила не только людей. Колдун! Маг черной магии, из-вестный некромант! Что происходит в городе?
Если бы это была уже ночь. Возможно, частичное объяснение можно было полу-чить у извечных противников демонов – вампиров, полукровок, кровососов. Как не на-зывай, получеловеческое происхождение заставляет демонов демонстрировать презре-ние к полукровкам – тех, из них кто может себе это позволить, разумеется. Но, судя по событиям этих двух суток – таковых стало значительно меньше.
У Вилли сегодня закрыто - однозначно и намертво – он не желает вмешиваться в происходящее, он не желает кому-то там давать информацию, так что даже Баффи не удалось бы что-нибудь узнать у всезнающего полудемона, если бы таковая здравая мысль ее посетила. Справедливости ради – не посетила. Она слишком потрясена чудо-вищностью и опасностью происходящего, чтобы задумываться о природе и связях этих событий. Инстинкты защитника приказывают ей действовать, а не раздумывать: ситуация плавно переходит в форс-мажорный режим, а в таких случаях требуется дей-ствие, а не рассуждение.
Патруль, колдун, нечто чудовищное в морге, Спайк и демон, вернее: сначала демон и Спайк, а потом уже колдун, морг, патруль, и неведомая новая сила в городе, демон-стрирующая жестокость чрезмерную и уверенность в собственной силе тоже – чрез-мерную. Есть над чем подумать, помимо попыток осмысления связей, происхождения и так далее. Так что там произошло?
Сержант едва удерживается от гневных взглядов, обнаружив среди вывалившейся толпы обернутого в одеяло вампира. Остро откровенно остро и сильно полоснуло его по сердцу: а ведь вампир должен был уже быть в городе, когда он рассказывал Баффи о пропавшем патруле. Но она промолчала, ничего не объяснила, и теперь... теперь бывший, первый, любимый – рядом с ней, вместе с ней, как всегда было раньше.
Девушка окидывает ледяным бескомпромиссным взглядом обоих мужчин: ничего не говорит и ничего не собирается объяснять. Здесь и сейчас, огромная опасность, и новая угроза городу. Здесь и сейчас, люди этого несчастного города находятся в опас-ности и тем, кто может их защитить, не пристало разбираться в личных отношениях. Здесь и сейчас, Страх Предела призван на войну и всем, кто намерен ей помочь при-дется позабыть о своих обидах.
Благородный блеск стали, ледяное синее королевство в глазах воительницы – Вильям невольно отступает на шаг, окидывает точеную стальную фигурку Истреби-тельницы восхищенным взглядом, ледяные почти незеленые глаза – ястребиные, такие же зоркие, бесстрастные, безжалостные как у ястреба – отражаются в синих бестре-петных глазах смертного, но нет на свете такого вызова, который вызвал бы у него страх, и нет на свете такой страсти, которая превысила бы его собственную. Так что сверкающие глаза воина встречают такой же бестрепетный, ясный взгляд в ответ, без малейшего страха, а холодное требование истребительницы – насмешливую иронию и спокойствие.
- Спайк... то есть, Вильям – ты едешь с нами.
- За каким чертом?
- Боюсь найти дом Джайлза не только без выпивки, но и без мебели и телевизора.
- А-а-а.
Присутствие вампира, вынужденного корячиться под одеялом, еще более нелепо, но отчего-то решение Истребительницы непременно наблюдать присутствие блондина перед глазами, как-то болезненно трогает его. Диковатое, тягомотное и ничем не обос-нование предчувствие, предчувствие плохое, опасное, предощущение угрозы, нарас-тающей и катастрофической, заставляет Ангела настаивать не свом присутствии – к счастью, идиотский припадок ревности и Райли освобождает его от объяснений своего требования, и теперь, наблюдая, как меряют друг друга неприязненными взглядами двое мужчин, в это верится безоговорочно.
Глумливый сарказм абсолютной копии непотребного вампира только подчеркивает эту явную глухую вражду.
- Хм-м, прям клуб разбитых сердец имени Баффи Саммерс!
Баффи едва удерживается, чтобы не снести паскудную, соблазнительную ухмылку с противного лица, вовремя вспомнив, что смертный обладатель бессмертной физио-номии может и не пережить близкого знакомства с ее кулаком, но остальные, от менее убийственных реакций не сдерживаются: Виллоу горько сморщивается, Джайлз отво-рачивается наполовину в гневе, наполовину в отвращении, Ангел странно вздрагивает, вновь ощущая нелепый болезненный толчок небьющегося сердца. Опасность, опас-ность, черт возьми, катастрофа – и он не только не знает, как ее защитить, но не пой-мет даже, что это такое.
Райли ошалело глядит на «Спайка», спокойненько тусующегося под светлыми сол-нечными лучами, и явно не собирающегося переселиться в мир иной под пламенную увертюру преисподней, с удивлением, еще полным гнева и обиды переводит взгляд на Баффи. Девушка закатывает глаза, объясняет лаконично, подчеркивая отсутствие вре-мени на выяснение отношений.
- Это не Спайк. Райли, позавчера, к наблюдателю мы принесли уже не вампира. Это Вильям Винтерсон, его... человек, вообщем.
Солдат с не меньшим, чем обычно это относилось к белокурому вампиру, подозре-нием и недоверием оглядывает ну ничуть не изменившуюся физиономию последнего - такая же диковинная смесь, наглости, невозмутимости и чего-то совсем непонятного, темного и притягательного, как лесной омут, плотно заселенный русалками, водяными и всякой другой лесной нежитью. Человек отвечает ему такой же многозначительной паскудной усмешкой, которая только что произвела такое нехорошее впечатление на окружающих. Потом усмешечка вдруг превращается в сверкающую бесшабашную улыбку воина, лихого удальца, ни хрена не боящегося, ни на том, ни на этом свете, и в сиянии этой веселой отваги черная, дурная суть этого человека становится... сомни-тельной. Дикой нелепой ошибкой.
Он не слышал слов Виллоу, он просто – чувствует так. Будущая угроза, катастро-фа, что мучает сердце Ангела, для него ясна и отчетлива, как рисунок солнечных лу-чей на его коже.
Все просто, Ангел, все просто: ты – благородный герой, она – прекрасная дева-воительница, а я – старинная ненужная вещь на твоем пути, отвратительное воспоми-нание о преступном прошлом, от которого нужно избавиться, не так ли? Избавиться как можно скорее, тут и так всяко намешано, избавиться полностью и навсегда, но ты ведь не можешь рассчитывать, что я поспособствую этому? Ты же не можешь не по-нимать, что я буду сопротивляться. Что не сдамся и не стану покорной жертвой на ал-таре твоего искупления, правда?
Ты же не идиот, Ангел, так что ты сам все прекрасно понимаешь. Вильям продол-жает освещать компанию лихой, прекрасной улыбкой лучшей части своего существа, когда Баффи, наконец, холодно произносит:
- ТЕБЕ в нем не оказаться, - что весьма справедливо, но... пути Господни неиспо-ведимы, правда? кивает остальным и приказывает, - пойдем.
Помещение не охраняется – имеется в виду так, чтобы это было видно жителям района: несколько машин поблизости, несколько человек, прогуливающихся по после-полуденному солнышку, пара человек внутри, и они не горят желаниями двинуться дальше порога. И это весьма обоснованное желание, им приходится в этом убедиться. Когда эти несчастные солнечные дети, оставленные каким-то непотребными взрослы-ми прямо перед лицом тьмы, оказываются внутри ирреально чудовищного повторения чудовищной картины полубезумного наркомана.
- Боже мой.
- О, Боже мой!
- Мамочка нет!!!
Замерев посреди чудовищной кошмарной невероятной яви, застыв как в бреду внутри больного страшного воплощения бреда, завороженные, зачарованные этой чу-довищностью, нереальностью, непомерной превышающей рамки человеческого вос-приятия кошмара, они не шевелятся даже, не пробуют ни выйти, ни закричать. Это бу-дет потом, позже, но эти несколько минут, застыв в аду воспаленного безумного вооб-ражения, они не ощущают себя людьми, не чувствуют как люди и не смогут вспом-нить всего этого, даже под страхом смерти. Так, отдельные фрагменты, крохотные чу-довищные подробности, заставляющие содрогаться от выворачивающего наизнанку страха и отвращения, заставляющие кричать во сне, когда кошмарные видения попы-таются вползти в сознание. Потому что если помнить все – можно ослепнуть от страха.
С ума сойти. Так что вспомнить все, так как оно есть, удается потом только вампи-ру – для всех остальных это и был бы практически смертный приговор. Они замирают и не шевелятся несколько секунд, отказываясь верить собственным глазам, отказыва-ясь видеть, и мозг послушно фиксируя открывшуюся картинку, тут же стирает ее из сознания – еще чего не хватало, такое запоминать, этак можно и без носителя остаться, люди – существа хрупкие, впечатлительные.
Они остаются неподвижно несколько минут, те несколько минут, которые им ока-зываются нужны, чтобы понять, что то, что они считают кусками человеческих тел, на самом деле не совсем человеческие куски. В большинстве своем, во всяком случае – это части вампиров и зомби. Иногда, просто куски, иногда – целые специфические конструкции из этих самых частей, соединенные слабыми связями мертвых сосудов и нервов, и некоторые из них могут только шевелиться. А парочка – вполне даже ус-пешно передвигаться: часть торса с руками, без головы и прикрепленными посреди гениталиями неожиданно спрыгивает со стола и шустро ползет по направлению к две-ри.
- А-а-а!!!
Все! Хватит! Достаточно! Все – ресурсы человеческие ограничены, и если есть на земле милость Божья, то он, конечно, смилостивится над своими чадами, и они ничего этого не запомнят. Иначе – земля пополнится несколькими сумасшедшими, а челове-чество останется без своего Стража.
Хватит. Достаточно. Хватит!!! Остановившись только в холле морга, они судорож-но переводят дыхание, пытаясь скрыть, изничтожить застывшую перед глазами чудо-вищную картинку, выжечь, вытравить из мозга смертельное видение. Дико оглядыва-ются по сторонам, вздрагивают, когда в дверь заглядывает охранник и, увидев их ра-зом постаревшие, искаженные лица немедленно ретируется. Ничуть не смущаясь тем, что видит перед собой перепуганных детей, которых он, взрослый, должен защищать беречь от подобного ужаса, а не никак не наоборот. В деле сохранения своего рассудка люди еще более бескомпромиссны, чем когда это касается жизни.
Разум – имущество более ценное, чем жизнь. Это инстинкт. И не человека даже, а именно разумного существа.
Баффи стоит, прикрыв глаза, методично, медленно вдыхая и выдыхая воздух - хо-рошая методика, прекрасная методика, новорожденная мантра, с каждым вздохом впе-чатывающая властный приказ в сознание и человека и воительницы – я ничего не пом-ню. Я ничего не помню. Я НИЧЕГО не помню.
Собственно – не чувствую, но это не суть важно. Вильям судорожно закуривает, почти также по-птичьи, прикрыв глаза и со свистом переводя дыхание. Как никогда сейчас слышен, явный, клокочущий звук воздуха в его легких – близкое, очень близкое пришествие туберкулеза, еще один указательный признак острой необходимости вме-шательства и помощи. Но это потом, совсем, далеко потом - у меня есть проблемы бо-лее насущные. И пока остальные, Виллоу, откровенно колдуя, Райли, непотребно ру-гаясь на двух языках сразу, Джайлз, воззвав к недалекому прошлому Потрошителя, пытаются прийти в себя, Вильям забывает увиденное куда проще – ему некогда думать об этом, вот и все.
Скуби-банда находится в явном расстройстве и шоке, и как бы ни была подозри-тельна – и прозорлива, если честно, светловолосая леди – какое-то время им будет яв-но не до него. И этим надо воспользоваться, и как можно быстрее, учитывая тот факт, что сейф наблюдателя уже подвергся повторному взлому, а машина Ангелуса... ладно, Ангела - вмешательству в свою целостность. И когда это обнаружат – ему не поможет ни человеческая природа, ни относительная слабость.
- О Господи, о Господи, о Господи, - тоже чья-то мантра. Только не понятно чья. Истребительница последний раз произносит про себя собственную версию молитвы, и когда открывает глаза – в них уже нет и следа пережитого потрясения.
- Как давно это случилось? – поскольку хозяйничают военные, то и вопрос обра-щен к Райли.
- По-видимому, еще ночью. Здесь недостаток персонала – теперь уже существен-ный – поэтому они не всегда работают круглые сутки. Так что никто не поднял трево-ги, пока не пришла вторая смена.
И что с ними стало? Страшно представить. А почему собственное, первыми здесь оказалась «Инициатива», а не полиция. В принципе, и так понятно, так что на законо-мерный вопрос отвечает Ангел.
- Потому что среди персонала заведения находится ваш агент, - даже не пытаясь скрыть отвращение и неприязнь, произносит вампир. Солдат так же гневно хмурится, выпрямляется под взглядом вампира – картинка совершенно идиотская сама по себе, а рядом с побоищем за стенкой – почти осквернение, но, между прочим, свидетельству-ет о возвращении самообладания, и рассудка в первоначальную, нормальную форму. Все живы и никто не сошел с ума.
- Совершенно верно, - с вызовом подтверждает солдат, и Джайлз откровенно мор-щится, - поэтому этот город еще не утопился в собственной крови.
И в собственных, хм-хм, фекалиях, как предпочитает думать Вильям, единствен-ный из всех, получающий откровенное удовольствие от зрелища. Господи, у них тут такое дерьмо творится, ум за разум заходит, а эти двое придурков, продолжают демон-стрировать свои бицепсы во славу прекрасной леди. Рыцари, твою мать!
- Прекратите, - спокойно произносит девушка, потом поворачивается к Джайлзу, и властным, недопустимым тоном интересуется – велит отвечать на вопрос.
- Джайлз, кто, по вашему мнению, я имею в виду, принадлежность к виду, может сотворить подобное?
Наблюдатель медлит с ответом, и странен, ох как странен его взгляд и не спешит он уверить свою воспитанницу, что на такое зверство способны только демоны, словно обращение у «недавнему прошлому» сохранило ему разум и самообладание, но и вер-нуло память. Разную память.
Англичанин отводит глаза и холодно говорит.
- К сожалению, не могу ответить: сотворенное... действие с физической точки зре-ния не требует каких-то особенных сил, а превращение в зомби под силу любому прак-тикующему магу-некроманту.
При этих словах Райли вскидывает голову, но Джайлз не собирается посвящать присутствующих в подробности уже виденного им... действа.
- Такое... такое могут сотворить только демоны, - убежденно произносит Виллоу, что звучит, честно говоря, довольно странно в ее устах. Джайлз качает головой, не со-глашаясь, и горько морщится.
- К сожалению, нет.
- Более чем, - неожиданно подтверждает Вильям. Присутствующие с удивлением поворачиваются к бандиту, тот пожимает плечами.
- Я не имею в виду, что всякий может чегой-то там такое сделать, и куски будут ползать по столу, но, - он опять пожимает плечами, пряча взгляд за дымом сигареты, но невольно успевает взглянуть на ведьму - с откровенной жалостью и сочувствием. Эх, девонька, жизни ты не видела на свое счастье.
- Драйнская резня выглядела не намного лучше. А то крошево в церкви, что оста-вили армейцы в Гильдельберге – так еще хуже на мой взгляд. И никакие демоны или еще кто там не понадобились.
Бандит. Ну да, бандит, конечно, знает лучше, тем более – из 19 века, может – и сам участие принимал... Принимал, собственно – правда, не в таком отвратном действе.
Ведьма почти растерянно оглядывает по очереди своих лучших и не очень друзей. Не так уж жалобно и потерянно, как ей самой бы хотелось, но она так надеялась, так желала, чтобы ее разубедили. Чтобы повергли ее сомнения и подтвердили, что да – на подобное зверство люди не способны.
- Но здесь точно использована магия...
- Что ничего не значит, - хмуро говорит вампир, почему-то упорно оглядываясь на соседнюю закрытую комнату. Что-то еще его зацепило, что-то еще отметило подсоз-нание, но не успела оформиться эта мысль и утонула под отвращением и болью. Что-то... черт, не помню, - любой маг-некромант...
- Часть... не зомби. Часть – вампиры, - шок, вызванный сообщением Райли, срав-ним только с очеловечиванием Спайка, - наши... эксперты проверили.
Бедные эксперты, что теперь с этими несчастными. И не они ли сейчас торчат за стеночкой, записывая наши беседы, дабы тоже потом подвергнуть экспертной оценке?
- То есть, для того чтобы... осуществить задуманное, - браво воительница! Истин-ный воин, без страха и упрека, - организатор должен был приготовить... все заранее, хотя бы за три дня, и прибегнуть к помощи вампира. Насколько я знаю, другого спосо-ба производства вампиров пока нет.
- Нет, - подтверждает Ангел очевидную истину и опять что-то неуловимо трогает его, и почему-то истина кажется ему не очень очевидной.
- Вампир – маг? Бр-р-р, - ошарашено предполагает Виллоу и сама ужасается пред-положению. Ужас, какой!
- Не-ет, - опять отвечает Ангел, как самый опытный эксперт, - вампиры... – явно собирался сказать «мы», - вампиры теряют возможность использовать человеческую магию, заклятия, волшбу, обряды – все это имеет власть только в человеческих руках. Колдовство, которое они применяют – колдовство вампиров, присущее только мерт-вым.
Ему страшно не хочется продолжать беседу здесь: Ангел ничего не имеет против осведомления Истребительницы об особенностях магии мертвых и живых, но снаб-жать такой информацией Совет Наблюдателей, например, не говоря уже об «Инициа-тиве» - крайне неблагоразумно. Обе организации используют предоставленные сведе-ния. Прежде всего, против него самого.
- Значит, возвращаемся к первому предположению, - деловито говорит Истреби-тельница, и только в этой крайней деловитости, полной отчужденности от эмоцио-нальной оценки происходящего явным становится ее страх, ее ужас и отчаяние, и только действия, только дело, которое полностью поглощает ее мысли, могут спасти ее от этого страха.
- Кто здесь находится? – не выдерживает вампир, гневно глядя на солдата. Баффи в недоумении вскидывает бровь, и Ангел поясняет, - в соседней комнате какие-то лю-ди. Кто это, и что они здесь делают?
- Люди? - с удивлением переспрашивает девушка. Охранники на входе, это понят-но, но люди, добровольно находящиеся здесь? Военные эксперты? Солдат через силу кивает головой, соглашаясь, не заметив во взгляде девушки того гнева и отвращения, что ничуть не пытается скрыть вампир.
- Да. Наши эксперты, патруль, - он делает едва заметную паузу, но присущая ему честность и настоящее, проверенное доверие к своей возлюбленной не позволяет скрыть наличие еще одного... человека.
Несколько условного. Даже двух, если быть точным, условных людей, армейцы и иже с ними, наверное, в первый и последний раз в жизни получили шанс лицезреть сошедшего с ума вампира. Сошедшего с ума от страха – он, конечно, новорожденный и не полностью отошел от адских воспоминаний, но...
- И... свидетели.
- Свидетели, - Баффи, откровенно потрясенная, широко распахивает глаза, и все остальные, даже невозмутимая копия Спайка, вызывающая у Райли те же устойчивые чувства, что и оригинал, полностью разделяют ее ощущение. Свидетели? Вот этого?!
Психи, да?
-Только... они сумасшедшие, - сержант неловко отводит глаза. Собственно, они опять откровенно не знают, что делать с этими свидетелями и даже вампира пока не трогали, так что он надеялся и не консультацию наблюдателя и на Истребительницу почти в равной мере. И не только он: после утренних событий лейтенант и словом не обмолвился, когда он предложил уже напрямую обратиться к мистическому стражу города. Все, как бы они хорошо о себе не думали, но в городе появилась какая-то но-вая, исключительно жестокая организация... или одно лицо.
- Это не может быть тот демон? – почти безнадежно спрашивает он в общее мол-чание. Может и демон, было бы неплохо, хотя бы знали. С кем имеют дело. Наблюда-тель задумчиво качает головой. Но прежде чем ответить вскидывает вопросительные глаза на Ангела.
- Нет. Никаких новых сведений, кроме подтверждения непространственного пере-хода мы не нашли, - имеется в виду и сам Ангел, и Виллоу, и Уэсли, шерстящий ката-логи и библиотеки, сидя в Лос-анджелесском агентстве, - что касается посоха... появи-лись некоторые версии...
Он совершенно точно уверен, что не желает говорить о них сейчас: в присутствии Райли, в присутствии подозрительных экспертов «Инициативы» - и в присутствии ли-ца, познакомившегося с действием посоха непосредственно, и теперь вынужденного ожидать приговора. Как смертник – какая разница, насколько велика твоя камера? Будь она хоть с целый мир величиной, но она – камера смертника, и он даже не знает, какая казнь будет к нему применена.
Бандит откровенно насмешливо хмыкает, стоял бы поближе – клубом дыма пыхнул бы прямо ему в лицо, без сомнений.
- Конспиратор ты наш, - нагло усмехается Вильям, с удовольствием отмечая сму-щение, стыд, вину и тревогу на лице своего... проехали, на лице вампира, - валяй, я все равно подслушивал.
- Что?! – совместный и совершенно не сообразный с поводом, с точки зрения блондинистого негодяя, вопль ведьмы и Ангела. Он поводит плечами, безмятежно вы-пуская красивые колечки дыма:
- Подслушивал, леди и джентльмены. Интересно, вы обсуждали мое сомнительное будущее и не изволили почему-то, уведомить меня об этом, - не спросили мнения на мой счет, и помните, как это закончилось? – Мне ничего другого не оставалось делать.
Некоторое время, компания в оторопи молчит, с разной степенью удивления, шока, неприязни и растерянности, глядя на хладнокровного британца, с абсолютным спокой-ствием и бесстыдством, уведомляющий о своих действиях, с абстрактной, эталонной морали, не слишком лицеприятных. Полная безмятежность и абсолютное отсутствие вины – он выживет любой ценой.
Джайлз лишь опускает голову, наконец-то, принявшись за спасительное протира-ние очков, Баффи с секунду раздумывает над этическими категориями бандита и своими собственными, но воин в ней не собирается тратить драгоценное время впус-тую. Опасность, угроза городу, угроза нешуточная, неизвестная, что еще хуже, и как бы непонятно ни была ситуация со Спайком – сейчас нет времени на пустопорожнее излияние чувств.
Как тебе не стыдно! Смешно звучит в качестве предложения самосознания для бандита и вора. Истребительница повелительно кивает Ангелу:
- Что вы узнали? Это имеет отношение к происходящему?
- Нет, - совершенно правдиво отвечает вампир, - посох шамана, похоже, действи-тельно представляет угрозу для тебя, но для тебя лично. Как для Истребительницы, а Г,харерд Ликуе для перехода на высший уровень требует именно такой, мистической жертвы, но... у него нет никаких причин для... подобного.
А у кого есть? Он псих, правда? Точно псих. Райли требовательно произносит:
- Какую угрозу? – он с вызовом глядит на вампира, и как бы ни был разозлен Ан-гел, сквозь все мятущееся, взбаламученное море чувств, которые он сегодня испыты-вает, словно наверстывает непрожитое за пол столетия, он понимает: этот парень, ко-торому он с удовольствием намылил бы физиономию, и которому не собирается со-общать ничего из того, что может рассказать Истребительнице, на этот вопрос, именно на этот вопрос, имеет полное право требовать ответа.
Потому что он ее любит. Потому что она его любит, потому что они вместе и лю-бят друг друга.
Они любят друг друга, и у него нет места в ее сердце. Сегодняшнем сердце. В на-стоящем. А прошлое... давно умерло и осталось лишь рисунком на листе бумаги. А у Вильяма и этого не осталось. И он это знает, и с этим своим знанием слушал рассуж-дения Виллоу.
- Баффи, извини, но я считаю, что результат не подлежит огласке, - весьма реши-тельное заявление. Вильям насмешливо выгибает бровь, хотя он действительно удив-лен, поскольку не знает об отношениях Ангела и «Инициативы», а подозрительно нежное отношение светловолосой леди к рослому вояке не подлежит сомнениям – бедный ирландец, на кого тебя променяли. Сержант просто вспыхивает – и краской и гневом.
- А я считаю, что имею право знать... в отличие от тебя, - тоже весьма решительное заявление, но петушиная стойка двух мужчин только раздражает воительницу, осо-бенно, под взглядом белокурого англичанина, рассматривающего обоих с совершенно непередаваемым, странным и откровенно болезненным любопытством. Почему-то.
- Прекратите! Ангел, Райли должен...
- Райли. Он, - указывает вампир на солдата, - должен. Но не «Инициатива». Я ни на йоту не доверяю этой организации.
Райли гневно хмурится, но отвечать с прежним пылом не может – совесть не по-зволяет, ибо доверие его собственная команда, команда, которую создавали и пестова-ли лучшие психологи, действительно предала его, оказалась отвратительной лаборато-рией, уродующей и калечащей и людей и демонов.
- Это не «Инициатива». Мы не экспериментируем, мы уничтожаем демонов.
Хрен редьки не слаще: заявление сержанта вызывает нервное от скрываемого изо всех сил напряжения, глумливое хихиканье блондина.
- А ничего, что ваш уважаемый собеседник, в таком случае становится гребаной жертвой охоты? – отчего-то все поворачиваются к нему с праведным гневом в глазах, явно не зная на кого еще можно его выплеснуть.
- Чего? – защищаясь, подымает он руки, - он же вампир, демон то есть, а вы все охотники.
- Ангел не такой, - ледяным тоном произносит Истребительница, и не надо быть вампиром, чтобы слышать насколько ей сейчас больно и тошно. Да что, они не видят? Где у вас глаза, мужики? Что ж вы девку-то напополам рвете? Что же вы терзаете ее без всякой жалости? – у него есть душа!
Слова вызывают у Вильяма очередной приступ совершенно уж непонятного нико-му хихиканья – и боль, горечь, отчаяние только что не светятся в нем. Слышать неко-му.
-Ага... душа... ну да. Так ему что теперь из-за этой души добровольно в петлю лезть? Своим врагам рассказывать, как и чего можно с ним сделать?
- Что, значит, сделать? – с тревогой спрашивает Истребительница и вампир вновь не успевает ответить. Блондин презрительно хекает и выбрасывает в раздражении си-гарету: вы меня уже достали, люди добрые!
- Кровавый ад, леди! С душой или без души, он вампир, и завсегда найдется често-любивый придурок, который захочет отличиться! Или ирландцу теперь что, всю жизнь сидеть под вашей юбкой, чтобы у него всегда был свидетель его одухотворенности и хороших намерений? Да вы с ума сошли!
Неожиданное и страстное заступничество, по совершенно разным причинам вызы-вает у присутствующих стыд и смятение. Девушка горько хмурится, избегая взгляда Райли, солдату, ведьме тоже становится откровенно стыдно, а Ангел... Ангел вообще не в состоянии и слова сказать: смятение, горечь, злорадное удовольствие от того, что солдата поставили на место и раскаяние за непотребное чувство, боль за солнечную любимую и мерзкую судьбу, развевшую их и продолжающую издеваться, и
Господи, неужели радость? Радость от того, что мальчишка беспокоится, продол-жает беспокоиться о нем, о ЕГО безопасности, наплевав на то, что успел подслушать?
Он не успевает сказать ничего, потому что громкое возмущение Вильяма привле-кает внимание неизвестных лиц в соседнем помещении: оттуда внезапно раздается ис-тошный визг, звуки борьбы и падений, и прежде чем сержант или подоспевшая рети-вая охрана на входе, успевают среагировать, дверь комнаты вылетает от толчка и в холл несется... вампир вроде бы.
Из-за стенки продолжают раздаваться визги и крики, кто-то хохочет слюнявым жутким смехом, вампир, вернее, нечто на него похожее, как может быть похожим на очкастого интеллектуала, загнанная в угол затравленная тварь из числа буйно поме-шанных или... подвергнувшихся небезызвестным экспериментам. Истекающая кровью из оторванных запястий – только что оторванных, ничуть не заживших – в клыкастом, но почему-то неопределенном, словно расплывающемся демоническом обличье, с гноящимися глазами и вся покрытая грязью, тощая страшная тварь падает плашмя на пол и проезжает всем телом по линолеуму, чтобы, достигнув ног белокурого англича-нина, обхватить его колени и сжать то ли в мольбе. То ли в больном восторге.
Вильям взвизгивает не хуже вампира, в жестокой хватке трещат кости и он отчаян-но пытается вырваться, кричит уже от боли, а не от неожиданности – монстр только усиливает хватку при этом потираясь лицом о колени мальчишки. Из комнаты выбе-гают еще двое военных, охранники наоборот, застывают в ожидании приказа, Вильям падает, в конце концов, не в силах удержаться на ногах и омерзительное чудище на-крывает его своим телом, в кошмарном тошнотворном подобии преданной собаки, по-скуливая, лижет его лицо и шею, едва не виляя хвостом от восторга. Визг мальчишки и вампира достигает ультразвуковых высот среди невольно присоединившихся к крикам людей – Ангел кидается к блондину и одним резким движением отрывает голову жут-кой твари.
Все: тухлая пыль осыпается на пол и на парня, Баффи успевшая рвануться к несо-стоявшейся жертве, опускается, почти падает на колени рядом с Ангелом, люди за-молкают, и в наступившей перепуганной тишине продолжает разноситься жуткий гни-лой смех.
Сумасшедший. Тот несчастный, который остался живым. А это, значит, вампир, который пережил экзекуцию и непонятными путями здесь оказался. Тот, кто все это задумал, он что: специально направлял их всех в один морг, чтобы они потом все со-вместно ожили? И как она могла пропустить такое количество убитых со специфиче-скими следами убийства? И...
Эта тварь... она не убивать кинулась. Если бы оно хотело, за время их растерянно-сти успело бы хотя бы укусить, но оно наносить вред не СОБИРАЛОСЬ! Он его обли-зывал! Упал перед ним на колени!
Погибший патруль! Беловолосая бестия. Неизвестное колдовство – нелепые обви-нения и слухи и никак этого не может быть, но нечто...
Она не успевает додумать все до конца, то ли соглашаясь с дикими подозрениями Райли, то ли отыскивая другое: дрожащие всем телом, не столько от страха. Сколько от отвращения, всхлипывающий и кашляющий блондин садится на пол, глядит только на Ангела, со смесью растерянности, надежды и боли, словно ожидал от него большей прыти, или наоборот, невмешательства не поймешь. Пыль покрывает все его тело, прилипла грязью к мокрым следам языка на лице и волосах, Вильям кривится. Отпле-вывается, корчась от омерзения, едва не воет в приступе брезгливости и отвращения – бешеная тварь, эта мерзкая слюнявая тварь, она вылизывала меня! Она визжала как собака, она кинулась выражать мне преданность и любовь... Ангелус! Что это такое! Кто она такая! Ангелус, помоги же мне!
И он вновь в отчаянии, почти в испуге, умоляя и требуя, глядит на Ангела, требуя помощи, призывая на помощь, позабыв о свом решении и о крушении своих надежд: один он здесь, нет никого больше у него на белом свете, и слепая надежда, отчаянная надежда обреченных, не оставляющая нас даже на пороге смерти, заставляет его про-сить о помощи, взывать к сочувствию и любви, позабыв о невозможности и пустоте. Это он помнит все, как сегодня, это для него прошло двое суток с тех пор, когда вам-пир любил его, обещая взамен вечность, это он все еще как ребенок верит в своего создателя – это почти инстинкт, вера, вложенная в нас с рождением, тот кусочек дове-рия, который требует от нас Бог за все, что дается человеку. Это, иногда, единствен-ное, что удерживает, хранит нас от нас самих от своих демонов и ангелов, но... для Ангела с тех пор прошел целый век.
Он медлит - покинутый в соседней комнате сумасшедший выползает на пороге следом за военными.
Слюни текут из незакрывающегося рта, блуждающий взгляд жутко страшно не-сфокусированный видящий Бог знает, что и Бог знает где – сумасшедший, совсем, со-всем и безнадежно сумасшедший и от одного касания, кажется, что заразишься и жа-лость, смешанная с неудержимой паникой и отвращением заставляет брезгливо избе-гать даже взгляда на несчастного, но вот его глаза находят белокурого мальчишку, ви-дят только белокурого мальчишку, и морг снова оглашает дикий, страшный вопль.
Несчастный безумец стоит на пороге. Не в силах шевельнуться от страха и кричит, отчаянно изо всех легких и словно забыв о дыхании, исступленно и страшно кричит без всякого перерыва, глядя на сидящего на полу и тоже уже готов орать от дикости происходящего юношу.
Кричит непрерывно и не останавливаясь, кричит, от страха и ужаса, кричит, пока не разрываются голосовые связки и не захлебывается собственной кровью.
Кричит от страха.

---

Блондинки не глупые, они просто не думают за разные глупости.

---

весеннее

Если бы бриллианты и сапфиры, рубины и чароиты умели петь – они бы пели как соловьи. Волшебные чистые звуки, сияющие терли, переливы живого хрусталя – дивное пение, возвышающее душу. А если бы птицы умели цвести – они были бы яблоневым цветом: совершенными в своей простоте и нежности цветами, роскошными в щедрости, сказочными в своей прозрачно-нежной, лучезарной сути, бессмертными, они никогда не исчезают. Если бы деревья и травы могли думать – они были бы людьми в пору лучших чувств, высоких замыслов и блестящих мыслей.
Это и есть гармония.

---

готика

Рангрему было дурно. Плохо, тошно, больно – вообщем, дурно. Некромант, чаров-ник, специалист черной магии, да еще и замешанной не на простой крови, а на весе-ленькой комбинации живой влаги демонов, человечьей и ведьминской крови, разыски-вается целым десятком ковеном различной степени могущества, всем, сообщившим о месте пребывания мага, будет вынесена благодарность...
При таком тщательном розыске он мог спрятаться только в тех немногих, вооб-щем-то на земле, мест, где совместная, человоке-нелюдская аура могла послужить маскировкой, и Адские Врата в состоянии повышенной активности были идеальным убежищем с этой точки зрения. Правда – с некоторыми неудобствами и ограничения-ми: солнечная долина была настолько перенасыщена неудобоваримой демонической магией, что его собственное колдовство утрачивало не менее половины силы. А что делать-то? Пришлось смириться... с неудобствами.
Но вот это к неудобствам отнести было уже затруднительно, и как ни крути - на-столько выразительное нарушение замаскировать средней демонической активностью невозможно: трупы, целая куча трупов. Некоторые... ох черт, почти все, прошли ини-циацию. Стали вампирами в смысле.
Если, конечно, разделенные части тел, ползающие по комнате, можно назвать вам-пирами. Отдельные части и тела не смогли остаться даже условно живыми, некоторые инициации не подлежали – Спайк употребил для декорирования помещения все насе-ление морга, как живое, так и упокоившееся – и теперь лежали неподвижно, не пре-тендуя на состояние технической смерти, зато все остальное, неживое, тоже вообщем-то мертвое – ползало, шевелилось, куда-то лезло и пыталось освободиться. Полоум-ный вампир шипел, надкусывая непослушные части, и связывал или приклеивал их к стенам, полу и потолку, где они продолжали отвратительно шевелиться и изворачи-ваться. Парочка еще оставшихся в технически живых новообращенных и один дейст-вительно живой, но благополучно сошедший с ума человек, молча следили глазами за безумным чудовищем и не шевелились, в отличие от уже растерзанных соратников.
Они просто от страха застыли, доходит до колдуна в тот краткий промежуток вре-мени между тем, когда он осмотрел предоставленную взору картину – не помню на-звания, но даже знаю, где он мог видеть репродукцию – и тем, когда он скрутился на полу, усердно и прилежно извергая из себя ужин.
И обед, и, по-видимому, даже завтрак – настолько долго он не может подавить не-удержимые судороги: Господи Иисусе, я знаю, что я – великий грешник, я знаю, что меня ждет ад, и я не вправе просить тебя о помощи, но Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ТЕБЯ, ГОСПОДИ!!!
ПОМОГИ!!!
Безумец у стенки вдруг начинает хихикать, пуская слюни, и вампир раздраженно произносит:
- Рангрем, не можешь управиться с собственным ужином – не ужинай, - он пово-рачивается к полке, по которой ползают оторванные руки и гениталии и хладнокровно указывает, - или я научу тебя, как обращаться с собственным ужином.
Боженька помоги! Господи, спаси и помилуй! Колдун с отчаянным усердием пыта-ется закончить борьбу с позывами, очень четко уяснив смысл угрозы: Спайк легко мо-жет обратить его в вампира. И никакие магические штучки здесь уже не помогут – он мог убить и с чипом в голове, но когда устройство перестало действовать, последние рычаги контроля исчезли в небытии, и теперь он мог только наблюдать за действиями монстра, и лишь пытаться сохранить собственную жизнь.
Очень даже четко понимая, что любопытство вампира может не хватить на краткий срок его терпения, а прогрессирующее безумие может в любой момент сменить при-оритеты. Единственная надежда, что вампир, и ранее не отличающийся осторожно-стью и способностью к обдумыванию планов, утратит их окончательно и его можно будет как-то... подставить.
Вот только кому? Истребительница – с ним не справится. Неизвестно, что с ним произошло, неизвестно, что превратило обезбашенного и временно недееспособного вампира в адскую тварь, бешеного зверя без малейших признаков границ, но – это про-изошло. И остановить его – может только чудо.
И когда он поворачивается к человеку, у того тоже возникает неистребимое жела-ние сесть на пол и пускать слюни: это гораздо приятнее и полезнее для здоровья, чем понимать и видеть что тут на самом деле происходит. В стеклянных глазах адской тва-ри - ничего человеческого, ничего разумного, ничего демонического – ничего от яро-сти, злобы, жестокости или любви хоть кого-нибудь их существующих. Лишь холод-ное, спокойное удовлетворение от вида своего труда.
- Прекрасная композиция, не находишь, - он довольным взглядом обводит резуль-таты кровавой резни, учиненной в несчастном морге, равнодушно смотрит на оставше-гося в живых санитара и неиспользованных в «композиции» миньонов, - Мне всегда нравилась человеческая фантазия. Иногда, меня это даже удивляет: люди не помнят ада, не могут видеть реальных воплощений своих фантазий, но при этом умудряются творить истинные шедевры.
Кастелледжер «Инкубация» - Рангрем вспомнил даже имя спятившего художника, создающего – или создавающего, с такими фантазиями долго не живут – подобные кошмары. Вот только его ангел-хранитель озаботился тем, чтобы полоумный подопеч-ный творил свои «шедевры» на бумаге, а кто позаботится о полоумном вампире?
Живой, так же как и колдун не пробуждает у Спайка жажды: спятивший санитар любит чрезмерно выпить, а кровь колдуна отравлена магией – никакого удовольствия. Да и честно говоря, почему-то в эти сутки, когда он смог полностью и свободно на-слаждаться кровью любого вида и качества, эта изумительная жидкость утратила бы-лую притягательность. То ли слишком легко доступной она стала, то ли он действи-тельно слишком сильно сосредоточен на цели, и не в состоянии отвлечься даже на гас-трономическое удовольствие – слишком сильно его это не волнует. Одна мысль, одно сладостное представление о битве, одно восхитительно томление от ожидания этой битвы - и все остальное просто отступает, исчезает перед неистовой могучей волной ослепительной ярости, желания, страсти. Одной единственной страсти и желания – любви.
Это ведь и есть любовь – настоящая любовь. И дар настоящей любви – отдать, по-дарить себя, целиком, подарить все, чем обладаешь, лучшее из того, что обладаешь: смерть. Прекрасную. Совершенную. Королеву смерти.
Я люблю тебя, Истребительница.
Спайк даже мурлыкает от восторга и силы, охватившего его чувства – я люблю те-бя, Баффи. никогда не мог признаться, никогда не признавал очевидного, но теперь, неся в себе смерть, ставший смертью и лучшим е воином, так легко и ясно дается ему эта истина, так легко и нежно признается он в сумасшедшем невозможном желании - я люблю тебя Баффи, я люблю тебя, Истребительница, люблю, люблю, люблю! И я дам тебе то, что есть у меня самого ценного, и тогда у королевы всегда будут твои гла-за – зеленые-презеленые, как весенняя листва под солнцем. Так красиво...
- Рангрем, так что ты нашел? – спокойно произносит вампир, словно на королев-ском приеме, а не в залитом кровью морге находится его собеседник. Вполне возмож-но, что он так и думает – невозможно представить, невозможно предугадать, что дума-ет и чувствует спятившая нелюдь. Он ведь и не издевается, и не иронизирует и Госпо-ди, Боже мой, действительно в мыслях не имел пугать его или угрожать: он просто ос-тавил своего шпиона или околдовал одного из его собственных слуг и немедленно из-вещенный о результатах изысканий, пригласил его на беседу.
За чашечкой крови – маленькой такой, величиной с двухэтажное здание. И солгать-то теперь не удастся, и особенно скрывать тоже. Утонченное, совершенное лицо вам-пира хранит выражение любезности и собственного достоинства, и голос исполнен британской изысканной невозмутимости, и если бы не прозрачные, совсем, совсем прозрачные, безумные глаза, можно было бы даже поверить, что говоришь с кем-то... с кем-то понятным. Имеющим какое-то определение. Обладающим определенным са-моназванием.
Обитателем Земли, пусть даже и бывшим.
- Рангрем, ты не слишком увлекся любованием? – не-а, не ирония, ни насмешка – просто вопрос. Уточняющий.
- Кстати, ты знаком с работами Кастелледжера? Как ты думаешь, я не слишком нарушил авторский замысел, переместив центр зарождения на северную стену? Я по-нимаю, что у него в картине есть прямое указание, но иначе не добиться было нужного эффекта: здесь нет южного окна.
Колдун сглатывает, стараясь, лишний раз не смотреть ни на «центр зарождения», ни на северную стену, ни на все остальные живописные декорации, но и не демонст-рировать откровенного страха и отвращения. Это будет стоить ему жизни. В лучшем случае.
- Картину видел, но подробностей, уволь, не помню. Так что я не советчик.
- А жаль, - искренне огорчается вампир, - Я хотел услышать чужое мнение. А ут-ренние посетители боюсь, не смогут оценить совершенства замысла.
В это, он, конечно, оказывается совершенно прав – не смогли. Совершенство за-мысла оказалось совершенно погребено под его чудовищностью.
- Так что там с посохом?
Рангрем прикрывает ресницы, чувствуя, что еще секунда эстетической оценки, и он опять начнет выворачиваться наизнанку, и подчеркнуто деловито сообщает:
- О нем мало упоминаний – это артефакт не свойственный нашему миру, но в за-писях ковена Стрелы Мира есть довольно любопытные сведения: посох позволяет раз-делять сущность на неравные части.
- Поясни, - повелительно вскидывает бровь вампир и у волшебника не возникает даже тени возмущения.
- Это орудие разделяет сущность на половину, состоящую из слабых качеств и по-ловину, состоящую из сильнейших качеств, вне зависимости от начального соотноше-ния в сущности.
Спайк укоризненно качает головой, словно заботливый учитель, поймавший уче-ника на увиливании. Никакой злобы. Никакого гнева – одно заботливое участие и Ран-грем едва удерживается от крика при взгляде в его спокойные, совершенно спокойные глаза. Нет, Господи, пожалуйста, нет! Только не это! Не так!
- Рангрем, Рангрем, и откуда только у вас, колдунов и магов такая патологическая потребность выражаться языком цветистым и рассчитанным на посвященных? Вы так пытаетесь указать на свое достоинство? На свою незаменимую роль? – неуловимым для глаз движением вампир вдруг оказывается совсем рядом и в широко распахнутых глазах вампира колдун ищет и не может найти зрачков – только стеклянное бесцветное безумие, в котором тонут и исчезают все догадки и попытки как-то защищаться, как-то спрятаться от этого существа.
- Или пытаетесь унизить непосвященных? – задумчивый голос полон сожалений и спокойствия и лед ползет по телу колдуна вместо крови – замерзает, рвется морозны-ми иголками, превращается в холод и стекло и понимание того, что вампир его зачаро-вывает, и его хваленная защитная магия не в состоянии удержать вторжение такой си-лы, уже никак не могут спасти человека, и он истошно орет в глаза своей смерти, ви-дя, как возникают в глубине и стремительно расширяются черные точки зрачков.
Чтобы стать зеркалом черноты, чудовищной бездной всякой и всей тьмы, в кото-рую его неудержимо втягивает и поглощает.
- Разделяет любого на слабую и сильную половину, на лидера и неудачника, на волшебника и сумасшедшего, на труса и воина, - взахлеб, и, как и можно громче, стремительно и, повторяясь, словно ан самом деле рассчитывая бешеным речитативом удержаться в границах жизни и разума, - на воина и человека, на умного и идиота, на ведьму и...
На Убийцу и смертную, на воина и человека – на Истребительницу и Баффи.
На мою королевскую ненависть и невесту смерти. Разделить. Увидеть обоих своим глазами – и слить вместе. Сделать вновь одним.
В себе.

- ... так что с этой точки зрения ты оказался прав: посох действительно не замыка-ет петлю времени, и впечатления нашего гостя не представляют опасности.
- Они и раньше не представляли опасности, - несколько ворчливо – после выво-лочки за намерение сканировать посох – комментирует Виллоу, - достаточно было на-поить его зельем забвения, и он ничего не вспомнил бы из увиденного.
Не вспомнил бы. Какой-то миг Ангел пытается оценить радует или огорчает его это знание – и не понимает. Голубоглазый смертный – не гость из прошлого, не вер-нется туда никакими силами, потому что не оттуда был взят. Радоваться этому или огорчаться? Кто знает.
- Тогда что он такое? – возмущается Гаррис, которому до чертиков уже надоело и бессонница и вынужденное общение с вампиром и до их пор возмущает явное утаен-ное от него решение, - Откуда взялся? Что, этот посох или что оно такое сделало?
- Превратило Спайка в человека, - делает неожиданно-логичный вывод Аня, по-трясенное, не выводом, а тем, что его сделала Аня, особо не отличающаяся склонно-стью к анализу, молчание воцаряется в комнате и бывшая демонесса пожимает плеча-ми, - Но он же стал человеком, разве нет?
Так это вывод или констатация? Ведьма качает головой, Джайлз хмыкает, Баффи... Баффи молчит. Изо всех сил и очень упорно она молчит и старательно не глядит на своего любимого. Целую ночь, целую чертовски долгу. Ночь слышать его голос, то-нуть в его голосе, в его глазах, темных и бездонных как эта ночь. Целую ночь видеть его лицо и его руки и отводить глаза, чтобы не вспоминать, не глядеть, не застывать статуей от прилива обморочной нежности.
Слишком долгая ночь. Слишком, слишком, слишком – слишком для юной смерт-ной женщины и так отлученной от любви, как только можно. Слишком долго и слиш-ком много.
Так что она даже не слышит насколько это много для Джайлза, раз за разом огля-дывающегося на второй этаж, куда однажды поднялся по лестнице из роз, чтобы уви-деть смерть собственными глазами. Много для Виллоу, вспоминающую совсем другие темные глаза, загоняющие ее в ад холодом и беспощадным злом могущественного де-мона. Много для Гарриса, четко, невероятно четко и страшно слышащего собственный голос и собственные слова, когда он лгал Баффи, призывая ее убить любимого вампи-ра.
Много, непереносимо много для Ангела: для ангела любящего и влюбленного, бес-конечно влюбленного и восторженного от света своей любви, от силы своей любви, от самого существования этой чудесной маленькой женщины, наполнившей его жизнью, подарившей ему жизнь, давшей смысл этой жизни. Для Ангелуса, ненавидящего и преисполненного ненавистью и желанием уничтожения, победы над заклятым и нена-вистным врагом и никогда так и не признавшемся самому себе – влюбленным, да, влюбленным в Истребительницу. Так много для Ангела сегодняшнего, вернувшегося из ада, прошедшего через боль и безумие, возвращенного в жизнь и любовь, и отка-завшегося от этой любви, ради свободы и счастья своей любимой – много, много, слишком много!
Так много, что к рассвету оставшиеся нетронутыми в этой тяжкой истории в испуге замолкают как перед бурей, боясь малейшим случайным намеком, лишним движени-ем. Слабым звуком голоса привлечь чье-то внимание, нарушить это жуткое застывшее страшное напряженное равновесие. Нарушишь – и грянет буря, ураган, шторм перед которым тайфун Каролина покажется детской забавой.
- Значит, посох делает мертвых живыми? – тихо спрашивает Тара, и звук ее голоса замирает в комнате жалобной просьбой о спасении. Помогите нам кто-нибудь, пожа-луйста, очень нехорошо здесь и страшно.
- Вряд ли, - отвечает вампир, ни подымая глаз. Он вообще старается не глядеть ни на кого, когда, наконец, понимает, что, на кого бы он не пытался поднять взгляда – он все равно увидит Баффи, светловолосую, любимую воительницу, так что можно даже не пытаться делать вид, что он хоть что-то забыл, что хоть что-то потеряло для него значение из прошлого, что хоть как-то изменилась его нежизнь
Не стоит – и не выйдет. А если вспомнить о другой части нежизни – тогда станет еще хуже. Чтобы не происходило у него с Истребительницей, какой ошибкой или единственной правдой не была бы их любовь или расставание, но все это – было, и есть, и будет желанием и любовью двоих людей. Пусть и не совсем людей или техни-чески неживого и живой, но – тех, кто обладает душами, и имеет право жить и любить в этом мире. А тот, кто сит сейчас наверху, в комнате когда-то предназначавшейся для умершей женщины – он часть той нежизни, в которой для любви места не было. И права не было.
Но любовь-то – была. И разве виноват в этом смертный мальчишка, доверившийся и полюбивший демона? В том, что демон вырос и стал вновь человеком, и влюбился в женщину? Разве виноват? И разве не имеет право на помощь?
Вот только – как ему помочь? И как примет помощь упрямый смертный от того, в ком отказался увидеть своего любовника? От того, кто его не любит и значит – никак не вызывает доверие?
А он любит? Молчание затягивается так, что вампир даже успевает вспомнить, о чем собственно он пытался говорить. Никто его не подгоняет, и не прерывает течения мыслей – много, слишком много здесь и сейчас всего намешано и висит в воздухе ту-чей сплошной массой огня и молний и без единой капли благодатного дождя. Какой уж тут дождь, какой облегчение – живыми бы остаться и хоть во что-нибудь верить еще, кроме отчаяния.
- Нет. Это не имеет смысла, ведь демон пытался использовать оружие против Баффи,
Да, точно не имеет смысла – Истребительница живая, и не может стать... еще жи-вее.
- Тогда зачем, - спрашивает в пространство Гаррис и ничуть не удивляется, когда в комнате опять зависает молчание: некому отвечать. Просто некому. Многое, многое, многое висит в пространстве, грозя и угрожая погрести их под взрывом, и все они изо всех сил делают вид, что ничего подобного не происходит, и нет никакой угрозы и не-чему здесь взрываться и разрушаться.
Так изо всех сил, так старательно и упорно, что даже не замечают еще одного не-счастного, спутанного и затянутого в эту отвратительную историю – еще одного кото-рому тоже слишком много в этой комнате, в этом доме, в этом чертовом мире, так не-похожем даже на тот ад, в котором он привык жить. Ни черта он не спит, и даже не пытался – вид делал, опасаясь, что кто-нибудь их странной этой банды придет прове-рить его заявление или...
Последнее было конечно нелепой надеждой, но – было. Не сказанное, и даже в мыслях не озвученное, но, черт побери, как он ждал и как бы отчаянно притворялся спящим, если бы сюда пришел кто-то, кому он так верил, что согласился стать бес-смертным. Вот интересно, у Ирландца получилось или все-таки это было так, досужей болтовней и игрой демона?
Прятаться за различными мыслями Вильяму не свойственно, он предпочитает дей-ствие и реагирование, так что, убедившись в беспечности бестолковых людей – и что самое странное и в беспечности Ангелуса, что по меньше мере странно – он осторожно спускается вниз по карнизу и остаток ночи проводит, подслушивая со всем вниманием. Нельзя сказать, что это времяпровождение было полезным, обсуждение в комнате все время замирало, снова и снова напарываясь на нечто, о чем собравшиеся говорить не хотели и старательно избегали упоминать, но кое-что, кроме уже предоставленных сведений, он получает.
Посох, значит, какая-то магия о цели, которой они не знают, но которая послужила причиной его появления. Какой-то Спайк, вампир, который попал под лапу какого-то демона – Господи, судя по их высказываниям этих демонов тут как собак нерезаных – и превратившемуся... в него. Звучит нелепо. Но страшно. По-видимому, ирландский ублюдок не врал и сделал его бессмертным.
Но вот как объяснить все остальное? Совершенно определенно они не вместе. Со-вершенно определенно – не друзья, и в беседе упоминаются и вражда и соперничество, и какие-то пытки с кольцами. Странно как-то звучит, но... ладно, совершенно опреде-ленно – он получил, хм, получил душу. Изменился, превратившись в спасителя людей и зверей, и влюблен до глубины этой самой души в светловолосую леди, с которой по каким-то причинам тоже почему-то расстался. Мда, похоже, твои ангелы-хранители решили, что тебе повезло в смерти и без любви ты обойдешься, парень. Смешно.
Ну и что это значит для него? Ничего хорошего. Он возвращается в спальню, убе-дившись, что рассуждения компании зашли в тупик по поводу его природы и способа появления. Что довольно странно, поскольку им должно быть гораздо важнее, чего собственно добивается давешний монстр, а вовсе не что он сделал с неведомым Спай-ком, который похоже он и есть. Понятно, что вся эта компания крайне враждебно от-носится к этому самому Спайку – и к нему соответственно – и что самое неприятное для него – это то, что и бывший его друг тоже к нему очень плохо настроен. Но вооб-ще-то, это важно для него, Вильяма Винтерсона, дурацким колдовством оказавшемуся здесь, а вовсе не для них, которым это должно быть глубоко все равно и...
Ему вдруг, сдуру, как с дубу, кажется, что он видит Ангела, стоящего в тени ком-наты, и он даже вздрагивает и едва ли не вскакивает с кровати, прежде чем понимает, что это лишь его воспаленное от бессонницы воображение, но на эту секунду немыс-лимая надежда, и радость, и облегчение врывается в его сердце, окатывает счастьем, безмятежной уверенностью, что вот теперь, все хорошо, и не важно где они, что с ним на самом деле случилось – важно лишь то, что он не один, что в кои-то веки, и в таком страшном месте, на последнем издыхании отчаяния и всяких надежд – он не один. У него есть кто-то, кто-то, кому он доверяет, кому можно довериться, и кто не оставит его в беде.
Тупица? Да, конечно тупица, долбанный идиот и придурок, верящий в чудеса и ди-ковины, как какой-нибудь неудачник. Да он и есть неудачник – только неудачники ве-рят в чудеса, которых не может быть. В смысле, есть чудеса, которые могут быть, ну вроде, Воскрешения Иисуса Христа, чародеев и даже вампиров, но есть и те, которых не может быть никогда и верить в них – последняя глупость на свете. Так что когда тень оказывается тенью, а дурацкая надежда – лишним подтверждением вранья, насчет той амфоры со всякими несчастьями, он безмолвно скручивается, сворачивается в по-стели в тугой клубок, глотая нелепые слезы, и проклиная себя последними словами: идиот! Чертов придурок, кому ты нужен на хрен!
Ложь все это! Ложь, вранье и нелепица – нет никакого Ангелуса, нет никакого ир-ландца, нет желтоглазого демона, обещающего ему самого себя, нету!
Да и не было никогда. Вранье все это: кем он там стал, Спайком или еще кем, но вампир с лицом ангела ненавидит его. Понял? Ненавидит. Тошнит его болезного от меня, в рурочку сворачивает от воспоминаний о нем и их прошлых похождениях, что совсем неудивительно. Сумасшедшая золотоволосая стерва делает вид, что ирландец ничего не значит для нее, а сама орать готова от боли. И он тоже, орать готов, и изо всех сил на нее не смотрит, а у самого чуть кожа не кричит: конечно, он ее любит, и конечно теперь хочет быть на нее похожим. Так это всегда и бывает.
Он переводит дух, справляясь с болью, почти привычно, почти как всегда: так как там с милосердием Господним, а? Как с услышанной твою мать молитвой? Исполни-лось, по желаниям твоим и по вере твоей, разве нет, а Вильям? Все, как ты просил: Ан-гел, спаситель, между прочим, с совестью и всякими делами, то есть как бы изначаль-но тот, на кого можно рассчитывать, любящий, несмотря на всякие истории, смысла которых он не очень четко уловил, но все равно – все, как ты просил, придурок несча-стный, так что впредь даже не смей сомневаться в бесконечном милосердии Господ-нем! Какая ирония.
Он осторожно глядит в потолок, так как будто опасается увидеть воочию того, к кому была направлена молитва и горько шепчет:
- Спасибо Господи, ты воистину, милосерд, - он едва удерживается от того, чтобы не начать истерично хихикать, но приступ больного смеха быстро проходит, он до-вольно хорошо овладевает собой. Вот только истерики ему, на глазах обитателей этого дома, только и не хватало, достаточно, что это видишь ты, Боженька, и знаешь... врут о тебе люди, насчет милосердия для себя, и знаешь, ты больше, молитв моих не слушай, а то от исполнения моих желаний тошно становиться, хоть вешайся.
Вильям тихонько выпрямляется на кровати и вновь пытается разобраться. К черту эмоции и молитвы, возьми себя в руки, придурок: вот смотрите, леди и джентльмены. Если бы он появился из прошлого века – его попытались бы отправить обратно, пото-му что это что-то там нарушило бы, не понимаю что. А вот если он не их прошлого ве-ка, а превратился из вампира – ну и звучит, бред белой горячки, не иначе – то отправ-лять его никуда не надо, а надо... А что собственно надо? Превратить обратно в этого самого Спайка? Бред еще больший. Оставить в качестве человека и жителя это дикого городка? Сомнительно, честно говоря, особенно если учесть его репутацию, о которой есть, между прочим, кому распространиться. Чего он тут делать будет? Воровать эти странные автомобили? Кто ему позволит... Так что с ним делать?
Ответ однозначный и пересмотру не подлежит: наиболее оптимальный и эффек-тивный выход – убить его. Он, во всяком случае, так бы и сделал – дешево и полно-стью обеспечивает безопасность. Ну и что ему теперь делать? Он долго упорно смот-рит в потолок, взвешивая на внутренних весах различные возможности, и когда при-ходит к единственному внятному выводу, то опять еле удерживается от идиотского хихиканья: стыдно ему там, или не очень, и как бы не хотел он избавиться от свидете-ля своих подвигов и желаний, но это – единственный выход, оставляющий хоть какую-то, хрен знает на что, надежду. Раз он спасает людей, то может, попробует сделать что-нибудь и для меня? Невелик шанс, но что, у меня есть выбор?
А странно выглядит ирландец в этой одежде, и с такими странными волосами: он приваливается к дверной раме, разглядывая вампира возле кухонной стойки. Если ве-рить его предыдущим, в прошлом столетии, ха-ха, заявлениям, он слышит человече-ский запах не хуже специально обученных собак, так что его присутствие он должен был услышать давным-давно, так какого черта? Так задумался, или насколько... брез-гует?
В любом случае, Вильям не пытается нарушить неподвижное молчание, терпеливо ожидая первой реплики Ангела. Давай, парень, сейчас здесь никого нет, и мы может немножко прояснить ситуацию. Я, во всяком случае, именно это и намереваюсь сде-лать.
- Ты голоден? – мягкий голос Ангела почти спокоен, почти безразличен. Несколь-ко неожиданное предложение удивляет человека, но... он вдруг вспоминает совмест-ное посещение ресторации, и неожиданную, растроганную жалостливость во взгляде демона, когда он наблюдал за ним. За жадным, неудержимым поглощением пищи – настолько жадным, что даже эта его гребенная жалость не остановила Вильяма, пока он не объелся до тошноты.
Он пожимает плечами в ответ, искренне считая участие вампира следствием анало-гичного воспоминания: голоден или нет, какая в черта разница, если он не знает, про-живет ли он настолько долго, чтобы успеть переварить съеденное? К тому же, посто-янный голод давно приучил его нее обращать внимания на требования желудка.
- Нет.
Вампир поворачивается лицом к мальчишке, окидывает пристальным взглядом. Утверждает, очень спокойно и уверенно:
- Ты голоден.
- Я ел вчера, - Ангела почему-то не впечатляет это заявление, и он снова спокойно указывает:
- Сегодня тоже полагается есть.
- А есть смысл? - невольно не удерживается Вильям и тут же проклинает себя за невоздержанность: тупица, так они тебе и скажут.
Реакция человека искренне удивляет вампира, и он несколько секунд в недоумении рассматривает Вильяма, пытаясь уразуметь, что он имел в виду. Последний болезнен-но морщится, мысленно посылая себя в ад – где, похоже, окажусь очень скоро – уточ-няет:
- Я имею в виду... что вы решили.
- Что решили? – недоумение, удивление, непонимание – или поглупел со временем или притворяется великолепно, рассчитывая, что со временем, поглупел он. Верить, что он вправду не понимает... идиотство. Какого черта?
Вильям в раздражении фыркает и гневно щурит глаза:
- Что вы решили делать со мной?
- С тобой?
Блондин оскаливается в знакомой свирепой усмешке и холодно произносит:
- Ангелус... или Ангел, как там тебя сейчас зовут. Не разочаровывай меня, не мо-жешь же ты, в самом деле, считать меня настолько тупым, чтобы я поверил, что в ходе вчерашнего разбирательства, вы ни разу не завели речь обо мне. Наверное, у вас куча и других неприятностей, но я тоже в этой куче, так что... не делай из меня идиота: вы об-суждали мое появление, вы не знаете, откуда я взялся и, соответственно, не знаете, что со мной делать. Ну и?
Не знаете, откуда я взялся: нет, Ангел не склонен рассчитывать на глупость своего мальчика или его бездеятельность перед лицом опасности. Уж кто-кто, а синеглазый смертный не склонен проявлять покорность судьбе или чужой воле, еще менее спосо-бен сдаться на милость обстоятельств и не попытаться самому принимать решения. Он отчаянный, бесстрашный и отважный, он настоящий воин, всегда им был и никогда не сдавался – ни в смертном, ни в бессмертном воплощении. И от дерзких требований мальчишки, от откровенной прямоты и презрения к чужому гневу или смущению, его вновь окатывает та странная, удивительная волна гордости, удовольствия, почти вос-хищения за это существо. Все равно, живое или такое, каким он его сделал. Гордость за его необычность, неоднозначность, яркость и свободолюбие, за стойкость духа и свирепую смелость – за то, что почуял и оценил совершенство этих качеств у смертно-го и не испортил, воплощая в воина бессмертного и лютого.
Ангел этого никогда не признавал, никогда. Может быть, потому что видел это со-вершенство в воине тьмы, в Спайке, подлом, сильном, бесстрашном вампире, своем проклятом создании, которого должно стыдиться существу света. А теперь видел дру-гого – смертного, еще не пьющего кровь, еще способного ловить солнце в собственные ладони.
Вы не знаете, откуда я взялся – маленькая обмолвка, крошечная.
- Ты подслушивал, - он не обвиняет, скорее, констатирует, и Вильям согласно ки-вает, совершенно не испытывая смущения.
- Да, - абсолютно естественное желание для человека, которому грозит смертель-ная опасность, разве нет? Вампир хмыкает, доставая разогретую кровь из микровол-новки, и усаживается за стол. Смысла странного ящика Вильям не очень хорошо уло-вил, но вид Ангела, пьющего из кружки горячее багровое варево, явно пахнущее кро-вью, действительно удивляет – это он так теперь питается? А кровь чья? С бойни что ли, как для чахоточных?
- Ничего не решили. Раз уж ты подслушивал, то мог бы и понять.
- Я не досидел до конца, - хладнокровно говорит мальчишка, продолжая подпирать дверь, - смысла не было. Вы стали говорить о магии, об этих... комп... копитерах, во-обще, об этих штуках, которые любит рыжая ведьма, и я перестал понимать, что вы говорите.
Господи, сто пятьдесят человек на его месте изобразили бы полное понимание и ни за что не признались бы в явной неспособности контролировать ситуацию. А он так откровенно признается в своем бессилии, словно доверят мне.
Не признались бы из страха – мальчишка не таков. Он не боится, не может понять, что происходит, не знает, что происходит, но признаться в этом не боится: чтобы кон-тролировать ситуацию нужно знание, а не догадки, раздобыть информацию ложью - нельзя.
- Ничего не решили, - повторяет вампир и неожиданно для самого себя, добавляет, - они ничего тебе не сделают. Я обещаю.
И пока он произносит внезапно сорвавшиеся слова – ясно и жестко понимает: он говорит правду. Я не могу позволить, чтобы с тобой опять что-нибудь случилось, ма-лыш. Чтобы это ни значило, чем бы ни грозило, но Я... НЕ ПОЗВОЛЮ... ЧТОБЫ... С ТОБОЙ... ЧТО-НИБУДЬ... СЛУЧИЛОСЬ.
Чтобы с тобой что-нибудь сделали. Я сумею отстоять тебя, я сумею убедить Баф-фи, что могу справиться с тобой, я сумею защитить тебя...
Я сумею защитить свое прошлое от своего настоящего, каким бы прекрасным оно не было. Я должен тебе целую жизнь, и я не могу снова позволить ей исчезнуть.
- Они ничего тебе не сделают. Я могу защитить тебя.
Ну, надо же, ирландец как в воду глядит: именно то обещание, которое я хотел ус-лышать. Я тебя защитю... в смысле, смогу защитить, я тебя не оставлю, тебе ничего не сделают. Какие слова, какая уверенность в голосе... плакать хочется. Ангелус, медведь ирландский, ты что, искренне в это веришь? Ты думаешь, я слеп, и ничего не вижу? Не вижу, как дорога тебе та леди- воин, как страшно дороги тебе все ее странные прияте-ли? Думаешь, я не понимаю, что ради нее ты все сделаешь и не задумаешься ни на се-кунду? Думаешь, сможешь остановить ее, если она примет такое решение? Да ты даже узнаешь об этом позже меня! Думаешь, я не вижу, что они тебе совсем не доверяют? Что не любят тебя и бояться?
Или ты сам настолько слеп, что не видишь этого? Господи, Ангел, что ж ты дела-ешь?
- А мне что-то грозит?- высокомерное движение брови, холодный свет зимнего не-ба, низкий глуховатый голос, полный спрятанного тепла. Полный множеством оттен-ков и богатством интонаций, непроизнесенных слов, стонов, мурлыканья и ласкового смеха, от которого бегают мурашки под кожей, и от желания зацеловать этот смею-щийся рот сводит губы, и дрожат руки.
Множество ласк, нежности, ярости и мелодий – всего того, что ему удалось услы-шать. Потом, позже, когда ночной холод и человеческая кровь перестала их разделять, позже, когда ставший бессмертным мальчишка еще не превратился в заклятого врага, еще рассказывал ему свои удивительный сказки, и смеялся солнечным удивительным смехом. Как у вампира мог остаться такой смех, такое тепло, такая доверчивость под безжалостной жестокостью и страстью его новой сути? Даже в человеческом вопло-щении он скрывал их...
Хранил для него. Наверное. Сейчас он их тоже не слышит – так, слабые отголоски и намеки, едва уловимые оттенки.
- Нет, нет. Тебе ничего не угрожает, - он с трудом отрывается от своих мыслей, почти не понимает, вернулся ли он в свое настоящее, или все еще с прошлым, не зная, что ждет голубоглазого смертного. Наверное, этим объясняется глупейшая неосмотри-тельность.
Вильяма, легкость, с которой он загоняет вампира в примитивную ловушку, при-чиняет едва ли не боль и лишает очередной части надежды – парень, о чем ты дума-ешь? Что ж те совсем не следишь за словами-то, а?
- Тогда от чего ты собрался меня защищать? – мрачно задает он закономерный во-прос. Примитивная ловушка, для идиотов, но если ты и в нее попался, ты – любитель побеждать во всех спорах и вести прельстительные разговоры со ссылками на много-численные литературные достижения, то как, в чем, где ты сможешь меня защитить? Тебя самого, кто бы защитил.
Вампир растерянно смотрит на человека, действительно затрудняясь пояснить ис-точник угроз и саму возможность опасности: ему не грозит смерть, это однозначно, никто здесь не убьет человека, но... что они знают о времени действия заклятья? Что они знают о демоне и причине преследования Истребительницы? Что они знают о по-следствиях колдовства?
А он? Что он знает хотя бы о самом себе? Что он будет делать, если в результате изысканий, или магии, окажется что он являет собой наибольшую опасность? Что его должно уничтожить, ради спасения мира, например? Или ради Баффи? А ведь он еще не знают о нем самом, о Вильяме Кровавом, о бесстрашном негодяе, привлекшем Бича Европы своей неукротимостью и стойкостью духа?
Что он тогда будут делать? И откровенная горькая мрачность на лице мальчишки кажется ему отражением его собственной потерянности и сомнений. Что мы будем де-лать?
- От демона, например. От того, кто... пользуется таким колдовством, - сказать, что ему не грозит друга опасность, от собравшейся компании по истреблению демонов и предотвращению Апокалипсисов – язык не поворачивается. И его объяснение звучит настолько откровенной попыткой увести разговор от истинной причины, что смертный даже не пытается делать вид, что поверил. Морщится, но... не опровергает. Зачем? И так все ясно.
Нет. Нет, нет, нет, я не сдамся, я не оставлю тебя! Ангел резко подымается из-за стола, неуловимо быстрым движением оказывается перед блондином, старым привыч-ным жестом вздергивает его лицо за подбородок.
- Я отвечаю за тебя, - произносит твердо и жестко, - как бы ты сюда не попал, что-бы с тобой дальше не произошло, я отвечаю за тебя и сделаю все возможное, чтобы защитить тебя.
Вильям слегка наклоняет голову набок, в непроницаемых прозрачных глазах - зим-няя стынь и простор, непонятно, верит он или нет властному утверждению Ангела. Последний, между прочим, совершенно не берет во внимание тот простой факт, что Вильяму, в силу плохого знания магии и ее последствий, не понятно, чем ему может угрожать и демон и посох, и что вообще означает срок действия колдовства – он оце-нивает опасность исключительно с точки зрения человека, и требует, и ждет от Ангела обещания защищать от людей.
Но оно не звучит, а остальное для бандита – нелепая ложь. Так что он усмехается своей фирменной глумливой усмешкой и вампир, как когда-то давно, зачарованно ви-дит, как сквозь голубую прозрачность небес бьются черные клыкастые твари – тощие, страшные и голодные. Демоны его души, его собственные демоны, скованные, пле-ненные все еще человеческим естеством.
- Серьезно, парень? А, по-моему, ты сделаешь так, как прикажет светловолосая ле-ди, и защищать предпочтешь ее.

---

параметр

Глаза у него завязаны.
Самое бессмысленное и бесполезное, что можно сделать. Действие, у которого нет никаких оснований, квинтэссенция бессмысленности. Он слеп как летучая мышь, как крот, как Судьба, как Фемида – разностороннее образование позволяет продолжить этот ряд аналогий со всеми причитающимися им вторыми и третьими слоями. Но в этом смысла не больше чем в самом действии, чем в самом этом желании. И они так же близки к реальности и так же правомерны как сама эта возможность.
Завязать ему глаза. Душный черный кусок бархата закрывает треть лица. Юноша сам чуть запрокидывает голову для знакомой процедуры, равнодушно и терпеливо ждет, как ждет всего остального. Иногда узел ложится плоской невесомой подушечкой, иногда он намеренно прихватывает волосы – мальчишка ничего не говорит. Морщится, недовольно поводит плечом, но не просит ослабить узел и не выказывает неудовольствия. И выражение лица остается таким же, как всегда: сумрачным и отстраненно-спокойным.
Бессмысленность. Поступок - мелкий, ненужный, никчемный и по этим признакам становящийся вершиной абсурда. Осознание этого мелкой никчемной иррациональности весь день греет его ладонь, словно тот кусочек бархата так и остался лежать в руке.
- Здравствуй.
Юноша поворачивается к нему лицом. подымает голову так, как если бы ему надо было и можно было посмотреть на вошедшего. Это тоже бессмыслица, тоже иррациональность, и он находит в этом совпадении нечто привлекательное, нечто совершенное. Мальчик никогда не отвечает, он не слышит его слов, так же как не видит его. Он знает, что он вошел в комнату, потому что ощущает сотрясение пола от его движений - одно из немногих чувств, которое позволяет ему ориентироваться в пространстве.
Тогда мужчина опускается на колени рядом с темноволосым и прижимает пальцы в перчатке к его губам.
- Здравствуй.
Юноша молчит. Он знает, кто пришел, поэтому знает, что ответный жест ему дозволен, но медлит, не уверенный в его настроении. Потом осторожно, легко, легче чем что угодно, даже не с чем сравнить, касается его губ.
Тогда мужчина произносит слова про себя, но теперь его слышат:
«Здравствуй».
Тонкие пальце неуловимо скользят по его лицу: почти небрежно, едва слышно, ни на что не похоже. Прикосновение воздуха не дает этого завораживающего ощущения проникновения сквозь кожу, прикосновение шелка равнодушно-нежное и не несет смысла. Консул мог бы сравнить эти прикосновения с виртуальным прикосновением Юпитер, и это сравнение, невозможное и сродни богохульству, стало еще одним причудливым признаком свободы.
Если в мире машины и ее эффекторов есть место свободы, то как оно выглядит? Ее консул считает, что именно так: бессмысленное, иррациональное, не функциональное. но продолжающее существовать в силу случайного сбоя, обеспечившего диковинные условия.
Если есть ошибки, значит, есть и свобода.
Сбой, нечто не пригодное, не способное к выживанию. Кто может быть менее пригодным к выживанию, чем слепоглухой на планете, где действует социальная программа вымывания дефектных генов? Он знает, что юноша не был слепым от рождения, с ним что-то случилось. Не важно что, да и не интересно, но он сумел выжить. Захотел.
Ему любопытно как далеко заходит желание монгрела выжить. Он раздумывает над тем, насколько иррациональной и бессмысленной будет такая задача. И насколько он заинтересован в ее выполнении. Насколько велик допуск для ошибок в системе.
- Ты злой, – произносит низкий спокойный голос. Без осуждения, без страха, просто констатируя факт.
Консул перехватывает смуглые пальцы, внимательно рассматривает их. Его лицо – эталон безупречности, воплощение изысканнейшей красоты, его позабавила реакция монгрела, когда он позволил прикоснуться к его лицу. Позволил «увидеть» себя таким странным способом. Он опасался неловкости юноши или неприятных ощущений, но руки монгрела оказались легкими и чуткими как тончайшие сканеры, прикосновения дарили ощущение почти нереальной дразнящей ласки. Но при этом он чувствовал – он чувствовал – как кончики пальцев «считывают» информацию с поверхности его кожи. И выражение удивления, растущего безмерного удивления, недоверия и восторга на человеческом лице, послужило оправданием его поступку. Незначительному, но неправильному поступку, оправдывая неизвестно что.
Его лицо - безукоризненная маска. Ни один дипломат-человек на приеме, ни один представитель элиты не может похвастаться тем, что способен понять настроение Консула, угадать направление мыслей по выражению его лица. Мальчишка-монгрел делает это благодаря единственному прикосновению.
Когда он в первый раз был с ним, в первый раз прикоснулся, монгрел испугался. Это было очевидно, но блонди не знал, что оказался первым существом за пять лет, у которого Рики что-то спросил.:
- Ты кто?
Монгрел не знал, ответили ему или нет, и объяснил:
- Я тебя не слышу. Чтобы услышать, мне надо коснуться пальцами рта, или тебе надо отвечать, касаясь ртом моего.
Он не получил тогда ответа. Ни в тот раз, ни в следующий, но он больше и не спрашивал: какая разница?
Когда человек отгорожен от окружающего слепотой и глухотой, он остается наедине с самим собой, так какое отчуждение может быть большим? Но окружающее не желают оставлять его. Они касаются его, сжимают, влазят внутрь него, берут его тело – что может быть унизительнее? Что может больше показать его беззащитность, его уязвимость?
Какая разница, какие это прикосновения: ласка, боль, искреннее желание дать удовольствие или желание получить его самому? Какая разница, если он не давал им разрешения, если не хочет. Если они крадут тот маленький кусочек мира, который у него еще есть? Рики удивился, когда блонди «заговорил», когда позволил изучить его лицо, и в этом не было ничего, что могло быть связанным с будущим или прошлым. Это просто было, не имело никакого значения, и почему-то было равно тому спокойствию, недоступности, которые весь остальной мир у него отнимал.
Даже тогда, когда блонди намеренно причинял ему боль. В этом не было ничего страшного, хотя и было не правильно.
Консул крепко сжимает чересчур знающие пальцы. Слишком крепко: монгрел вздрагивает, инстинктивно пытается вырвать руку, кривится, недовольно морщась. Он будет терпеть, блонди знает: закусит губу, отвернется, попытается задержать дыхание, потому что так легче переносить боль. Может в досаде стукнуть кулаком по полу. И только если появится реальная опасность травмы, вскрикнет, и сдавленным голосом попросит прекратить.
Можно не обращать на это внимания: если блонди хочет, то он может продолжить. Полукровка будет стонать, кричать, если сделать боль слишком сильной, поливать его руганью, может попытается вырваться. Но потом затихнет и сдастся.
Заплачено. И он это понимает.
Консул обхватывает другой рукой черноволосую голову, вцепляется в короткие завитки пальцами. Отвечает приблизив рот к губам монгрела так, что прикасается к их влажной поверхности.
- Да.
Видит, как клубочек прокатывается по горлу. Улыбается. Все что он сейчас делает – бессмысленно, неправильно, необоснованно, ничтожно. И очень, очень хочется.
Он опрокидывает монгрела на пол, впивается в его губы собственной властной и жестокой пародией на поцелуй. Юноша не отвечает, он никогда не отвечает на поцелуи. Порой Консулу становится понятным почему: для полукровки прикосновения к его рту, несут больше смысловой и эмоциональной нагрузки, чем все остальное, что делают с его изначально-продажным телом. Он без звука вынесет акт совокупления с любым фаллоимитатором, не воспринимая насилие ни как унижение, ни как повод для стыда. В этом нет его воли, нет его решения, и потому он не несет ответственности. Но поцелуй требует участия, если он обоюдный, он принимает значение диалога, проявление воли, и потому монгрел просто отдает свой рот.
Блонди понимает это не всегда, а только в моменты вот этого «кризиса» иррациональности, требующего пространства для свободы и ошибок. Пусть самых мелких и не значащих, но они должны быть. Он не понимает, когда эта жажда удовлетворена, просто помнит о безучастности полукровки, воспринимая его как признак профессионализма. Но когда кризис вновь наступает и клевреты блонди вновь привозят в Апатию смуглого монгрела, он ПОНИМАЕТ, и странным образом принимает это стремление к независимости. У проститутки свободного пространства, места для не профессии, не больше, чем у него, Первого Консула. Это тоже иррациональное и нелепое сравнение, но он ощущает его правильность для них двоих, здесь, в этот момент, когда они оба, и каждый на свой лад, отвоевывают у безжалостной реальности эти жалкие крохи воли, и блонди принимает это во внимание.
Он слишком сильно прикусывает кожу на шее: полукровка дергается, шипит от боли, упирается руками ему в грудь и мотает головой. Рики знает, насколько силен блонди. насколько бессмысленно его сопротивление, вернее, пустая бессмысленная попытка – ну куда он денется, если клиент его «отпустит»? – но его создавали для сопротивления. Это тело – гибкое, сильное, чувственное, создавали для свободы, для свободной любви. Этот дух – упрямый, горячий, безрассудный, создавали для воли, для борьбы, и восемь лет унижения и насилия не смогли окончательно выбить его. Не его вина в том, что он оказался здесь, но его вина в том, что он все еще здесь.
Шлюха знает свое место. Очень хорошо знает.

- Того, что тебе платят, должно было хватить на десяток подобных операций.
- Пошел к черту блонди.
Это была единственная истерика, которую он наблюдал у Рики. сдержанная, в рамках приличий, так сказать: монгрел кусал губы, отворачивался, тело его звенело от напряжения, и половой акт принес юноше немало болезненный ощущений. Остановиться он не просил и на боль не жаловался, что Консул тоже принял как проявление профессионализма, и почему-то ощутил некую досаду.
Его заработка хватило бы на операцию. Сложную операцию, многоэтапную, так как травма была тяжелой, и срок прошел немалый, но хватило бы, даже учитывая происхождение пациента. Другое дело, что ему не позволили и не позволят ее сделать. И Рики это знает.
То, что делает секс с обитателями Раная Уго столь необыкновенным и запоминающимся, но без привкуса страха, грязи и стыда за то, что пользуешься калеками, и не просто инвалидами, но калеками, сделанными в угоду твоей извращенной похоти; то, что милостивая природа дает в подарок своим ущербным детям, и, лишив их драгоценного дара видеть, награждает даром ощущать, слышать, или чувствовать движение; то, что заставляло в древности, то с благоговением, то с ненавистью приходить к слепым мудрецам, «видящим» то, что не доступно взору простых смертных - все это оказалось внутри малолетнего угонщика, сбежавшего из интерната и мечтающего о свободе, о дороге от горизонта до горизонта, и о солнце на своем лице.
Вышло по-другому. Он должен был умереть: быстро, если повезет, медленно, если не повезет. Ему не повезло: черепно-мозговая травма ничуть не повредило смазливого личика, и ушлый медбрат продал едва очухавшегося пациента в бордель. Там он должен был умирать долго и отвратительно, но этого тоже почему-то не случилось, через два месяца он стал слишком дорог для третьесортного заведения, и его продали. Потом еще раз и еще, пока он не оказался там, где оказался, и где заработанных денег хватило бы на восстановительную операцию. Которую ему никогда не сделают.
Потому что когда его глаза утратили способность видеть и стали лишь украшением лица, когда он перестал слышать, и мир звуков и образов навсегда исчез для него, его кожа и пальцы заменили два самых важных инструментов познания, ограничив мир вокруг ощущениями и запахами, но подарив в обмен волшебную чуткость трех оставшихся ощущений. Он не желал умирать, и когда внешний мир исчезнул, став тоненькой планочкой на кончиках пальцев, его тело открыло мир внутренний, мир ощущений и касаний, мир движений и тайного знания аромата. Этот новый мир стал единственной его жизнью, и он же стал залогом его рабства.
Можно быть сколь угодно талантливым музыкантом, но пока ты не находишь мелодию, способную затронуть сердца, пока твои руки не обретают инструмент, сработанный Мастером, ты не узнаешь, какая музыка может звучать, какие звуки может извлечь твой смычок – ты никогда не узнаешь, кто ты есть на самом деле. И пока кто-то, чье тело подобно скрипке, а что-то внутри, наверное, все-таки душа, одной природы с божественными струнами, не окажется в твоих руках, ты никогда не узнаешь, сколь много природа вложила в то, что ты так высокомерно называешь половым актом. Не узнаешь, сколько в тебе любви и страсти на самом деле, не узнаешь, как ты можешь любить.
Ты узнаешь и уходишь. А инструмент... кому какое дело до инструмента? Есть разница скрипке, кто терзает ее струны? Она отвечает всем прикосновениям смычка, у нее такая природа. Она не виновата. Она несчастная, даже сломаться не может по собственной воле: за ней следят и берегут.
А то, что для полукровки беречь означало сохранять его увечье... так кому какое дело? Его особенность уникальна, она делает 18-летнего монгрела слишком прибыльным проектом, чтобы позволять ему подобное своевольство, слишком ценным капиталовложением, чтобы позволять хоть что-нибудь. Его так легко... ограничить.
- Перестань.
Конечно полукровка не слышит. Чтобы он «услышал», надо приложить его пальцы к своему рту, или наклониться к его губам или щеке и сказать, касаясь его кожи. Это так необычно, такой, ни на что не похожий способ коммуникации, и Консул осознанно позволяет себе эту странную, бессмысленную игру: требовать, чтобы Рики сделал невозможное - услышал, и требовать то, чего сам блонди на самом деле не хочет – прекратил сопротивляться.
Ему нравится: чувствовать, как напрягаются мышцы, как дрожит под рукой натянутое тело, как остро, чрезмерно, монгрел реагирует на любое прикосновение. Не похоже ни на кого, ведь это - его единственный источник знания об окружающем. Возможно, поэтому Ясон до сих пор не утратил интерес к этому телу? Ему нравится его изучать, у него нетипичные реакции, его поведение строго регламентировано, но естественные реакции не предсказуемы – это противоречие удивительно привлекательно. Действует возбуждающе. И если бы он, блонди, решил бы создать материализованную, человеческую версию противоречия, иррациональности, он бы выбрал эту форму, эти параметры.
«Перестань» - говорит консул, касаясь ртом груди. Рики хмурится, его голос становится глуховатым, и блонди знает, что это – признак его желания. Шлюхе желание не нужно, но у него оно есть.
- Мне больно.
«Потерпишь» - отвечает блонди, наблюдая, как кривится в гримасе рот юноши, как полукровка крепко сжимает челюсти, чтобы удержать как свой ответ, так и свой гнев, не зная, насколько привлекательна для светловолосого его злость. У тех, кто зарабатывает своим телом нет ни гордости, ни искренности: петы не получают их в наследство как люди, люди добровольно продают в обмен на блага. Можно ли назвать угрюмость и равнодушную тоску, злость монгрела признаками этой не уничтоженной гордости, знаком не проданной свободы? Ясон не знает, но все больше хочет узнать.
Как далеко простирается жажда жизни в этом существе? Как сильно он хочет свободы?

Блонди медленно проводит ладонью по мышцам груди, живота, надавливая сильно, ощущая сопротивление живой упругой ткани. Видит, как монгрел снова сжимает кулаки, как кусает губы. Кладет руку на полуэрегированный член юноши и ласкает его заученными, равнодушными движениями. Здесь кожа бархатиста и тонка, так легко чувствовать, как горячая плоть напрягается, набухают вены, видно какое удовольствие получает монгрел от этих касаний. Это не его дело - дарить удовольствие, не его часть работы, но Консулу нравятся отступления от правил. И чтобы почувствовать себя отступником, чтобы ощущать ненужное наслаждение Рики, он ласкает и дразнит монгрела.
Он это делает, он касается другого человека, касается в самом интимном месте и скоро проникнет еще дальше, глубже. У него есть человек, которого он касается. Имеет право касаться, потому что за это заплатил. Этот человек – его ошибка, его отступление от правил. Его привозят, когда он пожелает, и в доме блонди есть специальное место для него. Рики проводит здесь целый день, изучая касаниями пальцев предложенное богатство тактильных ощущений, создаваемое и изменяющееся каждый раз для него: ткани и живые цветы, вода и дерево, камни и вычурные искусственные поверхности с их загадочной структурой и способностью непредсказуемо реагировать на звук, на свет, на тепло тела и дыхание. Это лишнее, совсем не нужно блонди, не имеет смысла для квалифицированной шлюхи. Но так много значит для человека, так оголяет эту жажду, откровенну, жестокую.
Это не нужно. Ни блонди, ни монгрелу. Это ошибка, сбой, угрожающий стабильному существованию системы в целом. И поэтому блонди предлагает монгрелу новые соблазны, и поэтому монгрел охотно им следует.
И консул может позволить себе эту прихоть, это проявление иррациональности. Ему нравится думать, да, НРАВИТСЯ думать, что в такой момент он свободен.
Это ничтожная свобода. Она не больше той воли, которую может проявить его шлюха, отказываясь целоваться. Но, не смотря на ничтожность. мелкость этого отказа – преодолеть его силой невозможно. Преодолеть внушением тягу к состоянию свободы, к личному пространству, которое существует только для него, для Ясона – тоже невозможно. Это очень маленькая свобода, но она у него есть.
Консул неожиданно сжимает член Рики у основания. Монгрел охает от боли и приподымается на локтях:
- Какого....
Блонди с силой давит ему на грудь второй рукой, и юноша вынужден снова лечь на спину. Его глаз не видно, но выражение рта указывает на тревогу. Что может сделать с ним блонди? Да что угодно.
- Потерпишь, - говорит блонди, снова лаская член Рики. Чуть сжимает яички, скользит кончиками пальцев по набухшей вене, очерчивает головку. Монгрел сдавленно стонет, запрокидывая голову, царапает пальцами бархатистую теплую поверхность покрытия. Он не ласкает в ответ, если этого не требуют, не стонет, если не приказывают, если может терпеть. Он равно и безучастно ненавидит как данность всех тех, кто овладевает его телом, так что по большому счету ему все равно, что и как с ним делают. И эта его безучастность – то немногое, что так и не смогли в нем изменить, стараясь довести до совершенства предлагаемый на продажу товар.
Это все делают, рано или поздно. Все, кто достаточно долго может платить за услуги черноглазой сказочной шлюхи, чьи слепые глаза дарят ощущение бездонной мерцающей тьмы, тревожной тайны, чье горячее тело дает чувство погружения в свет. Шлюхи, у которой внутри есть нечто, что заставляет желать, смеяться, рыдать, кричать – быть живым. И рано или поздно каждый из них пытается разбудить эту полноту в равнодушном продажном теле, как наркоман, обожествляющий свой наркотик, начинает говорить о нем с большой буквы и придавать мистическое значение.
И чем дольше монгрел пытается отгородиться от чужого желания, чем дольше сопротивляется, тем более настойчивые усилия прилагаются тем, кто уже отказался от роли клиента и стал наркоманом. Тем слаще, тем значительней кажется мнимая победа над уставшим монгрелом, тем дольше длится привязанность, тем она крепче - и тем больше наживаются на ней.
Он знает. Он честно не хочет этого. Не потому что Рики волнуют эти ублюдки, а потому, что это унижает его, отнимает этой дополнительной хозяйской выгодой те крохи достоинства, что у него еще есть. Каждый раз он дает себе честное слово, что больше не будет, что будет выполнять все, что потребуется, что будет услужлив и покорен, не отличим от всех остальных. И каждый раз не получается. Он старается: он молчит, он открывает рот, он раздвигает ноги, он принимает любую позу, какую потребуют, и все равно этого оказывается мало. Все равно, рано или поздно, требуют то, что он никому не отдаст.
Его участия, его внимания. Его настоящих слов, реакций и желаний.
Элита раздражен. Или неудовлетворен чем-то, что-то у него не так, как ему хочется, не так хочется, как он знает – от него тянет тоской, непониманием, чем-то. Это имеет значение для полукровки в том смысле, что раздраженный блонди. решивший получить разрядку таким нехитрым способом, способен нанести травмы куда более тяжелые, чем любые другие его клиенты. Это не пугает монгрела, но заставляет быстрее сдаться. Пусть получит что хочет, пусть думает, что его действия, его желания могут что-то изменить, пусть считает, что он решает. В конце концов, это ведь, правда: его жалкие попытки безучастности, даже не сопротивления, просто не желания реагировать, как того хочет его собственное тело – это просто инстинкт того, кто не может себя защитить.
Он не хочет умирать. Он хочет уйти. Он знает, что когда-нибудь уйдет... Когда-нибудь двери откроются, он уйдет, касаясь стены кончиками пальцев. Он будет идти вдоль верхней улицы, там растут деревья и трава, он помнит. Он сможет слышать их запах и чувствовать их мягкость и нежность. Он будет идти, и слышать какие они мягкие. Он будет идти, и чувствовать солнце на своем лице.
Рики отворачивается, направляя невидящий взгляд куда-то в сторону. Если бы он видел, и если бы его глаза не были завязаны, он безучастно смотрел бы куда-нибудь на стену или потолок, ожидая пока закончатся движения в его теле, пока чужие руки перестанут елозить по его коже, пока кто-то не слезет с него и не освободит от своей тяжести и горячего дыхания.
Ему все равно. Ему стало совсем все равно, и блонди это слышит.
Словно мальчишку выключили. Словно где-то внутри этого человека, к которому ОН прикасается, есть выключатель, над которым он не властен, есть нечто, что не принадлежит никому и которым распоряжаться может только этот продажный монгрел. Это одновременно и привлекает и раздражает. Привлекает, потому что это так же как не участие в поцелуе, как его показное равнодушие свидетельствует о внутренней независимости. Маленький, но никому не доступной. И раздражает, по тому, что блонди хочет, чтобы его желание, живое свидетельство независимости и недоступности его самого, его сути, принадлежало ему полностью. Разве бывает так, чтобы твоя независимость, не принадлежала тебе самому, обладала бы собственной, отличной от твоей, волей?
И когда монгрел «сдается», когда разгибает пальцы, сжатые в кулак, когда открывает рот, раздвигает ноги – блонди чувствует себя оскорбленным. Он не хочет, чтобы с ним шлюха вела себя как положено. Он хочет, чтобы человек, к которому он прикасается, отвечал тем же, был в каком-то роде единственным. И продолжая ласкать монгрела, дразнить так хорошо изученное ним тело, консул понимает, что такое положение вещей его не устраивает.
Рики должен быть здесь. Должен смотреть на него, слышать его, отвечать ему – быть здесь. Все равно как.
Возбужденное умелыми ласками тело дрожит от страсти, выгибается под ним, желая усилить контакт с его кожей. почувствовать чужую кожу, чужую плоть, вобрать ее в себя. Руки юноши непрестанно двигаются по полу, не прикасаясь к блонди, и если бы он разрешил, сейчас монгрел обнял бы его. Полукровка не пытается гладить кожу блонди, но простое объятие превращает акт совокупления в какую-то форму близости, тепла, и это оказывается более нужным и более желанным, чем все остальное, что он делает с монгрелом. Это похоже на зависимость больше, чем консул может допустить. Больше чем мог допустить раньше, но сейчас это не беспокоит блонди.
Теперь, с этого момента, или с одного из предыдущих, он хочет большего. И понимание того, что это ощущение Рики дарит каждому, что это его свойство, параметр его сущности, настолько базовый, что, даже пытаясь отделить свою душу от тела, монгрел не может уничтожить это свойство, что не искренне не желая, ничего не делая, он все равно дарит тепло любому, кто к нему прикасается, вызывает у Ясона гнев. И желание изменить ситуацию становится намерением, решением блонди.
- Ты мой, - шепчет он, глядя на закрытое повязкой лицо. Бархатная нежная ткань, похожая по цвету на родинки на лице монгрела становится не нужной, мешающей. Консул сдергивает ее одним движением, и смотрит, всматривается, погружается взглядом в черную бездонную мглу, во тьму, в бездну – слепую и глухую бездну. Обхватив руками голову монгрела и приблизив свое лицо к нему, всматривается так настойчиво, долго и твердо, что начинает казаться – он там что-то видит. Какое-то движение, мерцание, что-то не отличимое от тьмы, но живое.
Ясон видит свое отражение – зеркальный образ в невидящих зрачках, но видит и другое отражение – глубже, дальше. И чем дольше он смотрит, тем глубже оно проникает внутрь. И монгрел, неподвижно лежащий под его тяжелым телом, внезапно начинает сопротивляться: пытается отвернуться, пытается убрать его руки от своего лица. Консул улыбается, совершенно не чувствуя, что улыбается, наотмашь бьет юношу по лицу, еще и еще раз, потому что полукровка продолжает свои молчаливые попытки, и это служит восхитительным, сверкающим доказательством правоты блонди. Он перехватывает запястья монгрела, заводит его руки за голову, продолжая улыбаться, продолжая ощущать эту глубокую сверкающую радость. Монгрел что-то говорит, что-то гадкое, судя по интонации, кровь течет у него из носа, он шмыгает и все еще пытается вывернуться, пытается по-настоящему, не боясь увечий, или почти не боясь. Ясон почти рад этому. Он предпочел бы сейчас, до того момента как все изменится, дать монгрелу урок, поэтому он крепче сжимает руки юноши, заставляя его застонать от боли, раздвигает бедра насильно, небрежно, пользуясь своей силой, и входит без всякой подготовки.
- Мой.
Он рвет монгрела сразу же, слышно как внутри лопается кожа, как сразу становится горячо и мокро. Зрачки в глазах Рики, почти не отличимые по цвету от радужки, становятся огромными. Монгрел хрипит не в силах вдохнуть воздуха, не в силах даже кричать от жестокой боли. Сопротивляться он больше не может, его тело, надетое на орган блонди только слабо корчится, в судорожной попытке вытолкнуть из себя чудовище. Так что консул отпускает руки юноши и, приподняв бедра Рики, двигает его на своем члене.
Блонди думает, что это больно. Очень больно, больно настолько, что Рики может задохнуться от болевого шока. Но монгрел, захлебываясь и страшно хрипя, продолжает дышать, а это сейчас самое главное. Конечно, он порвал юношу, но не настолько сильно, чтобы это составляло действительно большую проблему. Он о нем позаботится.
Ясон быстро кончает, полнимая, что человек долго не выдержит. Боль, испытываемая полукровкой, вид крови в изобилие вытекающий из порванного ануса, глухие стоны и жалкий вид измученного тела, слабо подрагивающего после чудовищного совокупления, ничуть не уменьшают то ощущение, которое возникает от прикосновения к этому монгрелу. Все равно, что с ним делать, все равно как – это тело, эта сущность, честно и неизменно дарит близость, дарит тепло. Словно идешь между деревьями и чувствуешь солнце на своем лице.
Это удивительно, что после такого монгрел не потерял сознания. Но Рики слышит и чувствует в той мере, в какой он может, и его лицо, его глаза насыщены ненавистью и отвращением. Настоящим чувством, которое не могло вызвать даже насилие. Откуда-то Ясон это понимает, и понимает, что это означает.
Он наклоняется к мокрому от пота лицу монгрела, говорит, скользя губами по щеке:
- Ты мой.
Полукровка делает долгий хриплый вдох и отвечает, с трудом шевеля губами:
- Пошел ты....
- Ты мой.
Еще один бесконечный вздох.
- Ты ... платишь, и все. Я не твой, это ты... мой клиент.
Ясон щурит глаза и накрывает рот полукровки ладонью. Но монгрелу все равно больше ничего не удается сказать: он наконец-то теряет сознание и идет.
Идет, касаясь пальцами листьев. Идет, чувствуя, как дышит вокруг живое, и ощущает солнце на своем лице.

@темы: Ai no kusabi - фики

---

готика

Автор: винни-пух
Название: Двойник.
Рейтинг: NC-17, вроде бы слеш.
Пары: Ангел – Спайк.
Отказ от прав: все права на героев принадлежат Джоссу Ведону и иже с ним.
Адрес для пинков: [email protected]


И когда я лежу рядом и вспоминаю того мальчика, который болтался бы на виселице еще до окончания 1873 года, я не могу оплакивать ту плохую услугу, которую оказал ему.

Цитата приведена в порядке указания на источник вдохновения: А Вильям, изначально проявляющий выдающиеся криминальные наклонности, вытерпевший все живое дерьмо еще при жизни, но не утративший при этом выдающихся способностей любить – это вдохновляет. Спасибо за неимоверно прекрасную историю!


- И где его тут искать?
- Ну-у, не знаю, но предыдущий мой опыт показывает, что демоны предпочитают свалки и заброшенные фабрики. Не думаю, что этот деятель является исключением, - девушка внимательно оглядывает очередную грандиозную мусорку, сопровождающие лица следуют ее примеру, но только Истребительница слышит подозрительный шум за кучей каких-то мебельный обломков.
Совершенные, отточенные долгой практикой инстинкты воительницы – задержать, идентифицировать, уничтожить – стремительной движение гибкого девического тела почти незаметно обыкновенному человеческому глазу, сокрушающий захват шеи рассчитан на противника прочнее и сильнее человека – Убийца, созданная и совершенная. Первый этап слегка испорчен увертливостью неожиданного противника, второй прекращает боевые действия.
- Спайк! – отвращение, презрение и досада – она, наделяясь быстро и эффективно разобраться с очередной проблемой, а вместо этого придется разбираться с очередным проявлением проблемы долгосрочной.
- Что ты тут делаешь?
Вампир окидывает воительницу невозмутимым взглядом:
- А как ты думаешь? – перед напуганными взглядами Скуби-банды предъявляется слегка погнутая блестящая какая-то утварь, которую он раскачивает перед глазами Истребительницы в качестве вещественного доказательства, - У меня нет денег, чтобы покупать вещи – приходится их …разыскивать.
Вместо того чтобы воровать или что куда привычнее и достойнее – грабить. Девушка откровенно кривится в презрительной гримаске:
- В мусоре? Отвратительно!
- Точно.
Спайк хладнокровно рассматривает собравшихся людей, не реагируя ни на слова, ни на выражения – привычно безопасный, не угрожающий, беззащитный, достойный презрения, которое и получает в полной мере. Пожалуй, только сама Истребительница не участвует в словесном третировании вампира
Ярость, бешенство, страстность и беспощадность – несомненные достоинства воина пропадают втуне, заживо похороненные в плененном демоне, и хладнокровная синеглазая королева глядится бесстрастными глазами через прорези человеческой маски на лице своего лучшего солдата. Ненависть, единственное, что осталось и что не исчезает, когда рассыпаются прахом остальные качества силы. Ненависть. Синеглазая, ледяная королева, замораживающая в лед отчаяние, презрение и отвращение: слова несостоявшегося корма отскакивают от ледяного панциря бесполезными брызгами воды, и воин равнодушно принимает очередную волну страха и насмешек. Они сейчас жутко напоминают обезьян, те тоже скачут по веткам и находят непредставимое удовольствие в издевательстве над связанным тигром. Обезьянья порода у людей, обезьянья.
- Ладно, - озабоченно хмурится девушка, - Если уж ты здесь, то, может, ты видел или знаешь о новом демоне: высокий, клюворылый, в чем-то вроде мантии и с посохом?
Вампир закуривает неизменную сигарету, прежде чем ответить, холодно интересуется:
- Не тот, что стоит за вами, с рубиновыми глазками?
Скуби-банда стремительно разворачивается, даже пытается почти грамотно рассредоточиться по свободной площади. Демон – он не высокий, он просто громаден, подрос что-ли – величественный и сосредоточенный, явно человеческую суету оценивает на уровне толкотни насекомых – его интересует только Баффи. Он властно и требовательно смотрит именно на Истребительницу и девушка не может принять это иначе, чем вызов.
Спайк предусмотрительно отступает на шаг и с энтузиазмом обращается к демону:
- Давай, парень, врежь ей по заднице! И всем остальным желательно – тоже.
Похоже, вампира существо тоже воспринимает в качестве декора, не более. Что обидно: Истребительница кидается навстречу противнику, прежде чем успевают отреагировать все остальные и демон теперь уже в присутствии зрителей демонстрирует выдающуюся силу и умение – девушка отлетает назад, едва успев сгруппироваться перед падением, вслед ей устремляется сгусток нелицеприятного света, вырвавшейся из посоха, и Спайк с трудом уворачивается от лучика. Чем бы ни стреляли, но понятно, что здоровью способствовать не будет – ну обидно же!
Он поворачивается к демону и возмущенно кричит:
- Эй! Ты! Рожа с рогами! Я же за тебя!
Похоже, предложение не оценили: пришелец легко отшвыривает с дороги Райли, небрежный жестом отправляет в другую сторону огневой импульс Виллоу, и вновь оказывается прямо перед воительницей. Девушка вскакивает, принимая боевую позицию, демон направляет на нее посох, и слова его звучат на редкость буднично и просто:
- Ты умрешь, Истребительница.
Неведомое оружие мгновенно наливается бушующим сиянием, истекает огненной мощью – ослепительно белый сгусток пламени устремляется к девушке и…
Она не успевает.
Иногда у ненависти изменяется цвет глаз и волос. Он не знает, почему и как это происходит, но та синеглазая ледяная королева, позволяющая ему выжить столько времени, та, что покрывал его ярость и боль морозными поцелуями, та, что удерживала его на волоске от самоуничтожения – она, иногда, теряет свой цвет. Отчего-то, у нее становятся зеленые глаза и волосы цвета золотистого утра. Он никогда не любил таких женщин и не знает, почему она так похожа на одну из них. Почему становится так похожа на одну из них.
Но ему не из чего выбирать: ненависть – последний оплот его жизни, его существования, и если она погибнет,…кто даст ему силы не умереть?
Колдовское адское сияние уже почто касается ее волос, когда от могучего удара вампира, Баффи отлетает в сторону, и предназначенный ей погибельный свет растекается по тонкой фигуре демона, и словно растворяется в мертвом теле. Спайк как-то судорожно вздыхает, запрокидывая голову, и валится в кучу обломков. А насколько она поняла, этому подозрительному во всех отношениях посоху требуется время для чего-то, типа зарядки.
Конечно, новая атака не более успешна, чем предыдущая, но девушка умудряется вырвать посох из лап демона, прежде чем он отшвыривает ее на землю. Королевское спокойствие нечеловеческого представителя полужизни нарушается, он гневно рычит, но вернуть оружие не успевает: что-то у него происходит непредвиденное, Джайлз, воспользовавшись большим знанием магии, чем-то выстреливает и разъяренный демон исчезает.
- Райли, с тобой все в порядке?
- Да, все нормально, а ты?
- Все хорошо. Виллоу, Джайлз, вы как?
- Все нормально. Баффи, а посох?
- У меня.
- Что с демоном?
- По-моему, Джайлз его вырубил, нет?
- Нет. Он исчез по собственной инициативе.
- Значит вернется?
- Думаю, да. Он совершенно однозначно охотится за тобой, Баффи.
- Как всегда. Вопрос, почему с этой штукой. У него вполне достаточно сил…
Голоса то затихают в отдалении, то, как будто снова наплывают, и сквозь странное мучительной забытье он не понимает и половины слов.
- Нужно внимательно исследовать посох. Я уверена, что это артефакт.
- А разве не главное то, что монстр охотится за Баффи?
- Райли, это мое обычное состояние…
Ненависть нельзя убить – если она умрет, он тоже умрет. Ненависть с зелеными глазами должна жить и быть любимой. Но вот как насчет другой, той, что с синими? Потому как выясняется, что их кажется – две.
- Я понимаю, но…это как-то некрасиво.
- Да что с ним станется. Он – мертвей, какая разница?
- Есть разница: если он не очнется до рассвета, то сгорит здесь синим пламенем.
- Я лично горевать не буду…
- Баффи, он только что спас тебя…
Хмурое, недовольное женское лицо перед глазами, разглядывает с отвращением и беспокойством, которое не хочет показывать: так смотрела его сестра, когда его притаскивали из бара после очередной разборки. Имеется в виду, пока у нее былое оба глаза: после очередного визита пьяного папаши ее стали называть одноглазой Лизи, а его – одноглазым Вилли. Ему впрочем, повезло – нож прошел по касательной, и глаз, на самом деле, не пострадал, только шрам на брови остался.
- Давайте, хоть в склеп его оттащим.
Приятная перспектива: я что, умер и не знаю об этом? И где этот ирландский ублюдок? Девушка напряженно сводит брови, над чем-то усиленно размышляя, наконец, выдает вердикт.
- Нет. Отнесем его к Джайлзу. Мало ли.
Она распоряжается с воистину королевской уверенностью, и какие-то люди, лица которых он не может толком рассмотреть, ворча и причитая, беспрекословно выполняют ее распоряжения. Кровавый ад: сначала угрожают могилой, потом тащат в апартаменты принцессы. Я что-то пропустил?
Не слишком бережно Ксандер и Райли – согласившийся тащить Спайка только под угрозой того, что в противном случае это придется делать самой Баффи – укладывают безвольное тело на диван, Гаррис моментально вспомнив давнюю привычку, оглядывается в полосках подходящих веревок.
- Баффи, надо его… - ну да, надо. Ему самому становится почти стыдно от подобного припадка трусости, но с другой стороны, эта самая трусость, кою обладатель ее предпочитает называть осторожностью, убедительно подсказывает ему, что контакт с неведомым излучением чреват разнообразными сюрпризами, так что: может все-таки связать?
Он подымает вопросительный взгляд на Истребительницу, она недовольно поводит плечами, хмурится, сама не зная, какое решение принять. Оглядывается на Джайлза, потом на Ведьму. Замечательность состоит в том, что Виллоу, почему-то, по убеждению, всех остальных, меньше рискует при непосредственном исследовании состояния вампира – живописное описание сцены на заводе произвело такое впечатление или несостоявшееся покушение на ее жизнь. Вообщем, девушка решительно наклоняется над распростертым телом, дабы с помощью – интересно чего, интуиции? магии? веления души? – определит, что делать с беспокойным постояльцем, которого сами же на свою голову и притащили.
- Знаешь, я думаю, все-таки надо связать, - комментирует Ксандер, ища и находя молчаливую поддержку у Райли. Солдату арестант номер 17 никогда не нравился, так что они прекрасно понимают друг друга. Баффи хмурится, Виллоу укоризненно качает головой:
- Он без сознания и не опасен. Магический импульс был очень велик, я ощутила, - она внимательно осматривает открытые части тела на предмет повреждений, таковых не находит и ее уверенность, несколько,… снижается, - Пока, во всяком случае.
Истребительница слышит ее невнятное бормотание, и на всякий случай, подходит поближе, для предотвращения каких-нибудь неучтенных ранее последствий, но когда Виллоу выпрямляется, замирает с вопросом на устах. Лицо у ведьмы становится белым, как молоко. Она с ужасом смотрит то на распростертое тело, то на воительницу, принимающую решения.
- Б-баффи...
Заикающаяся Виллоу? Дурной признак. Весьма. Истребительница стремительно шагает вперед, но не похоже, что ее подругу напугал Спайк: вампир на диване по-прежнему неподвижен, но глаза у Виллоу переполнены изумлением пополам со священным ужасом.
- Что?
- Баффи, … - она как-то нелепо усмехается, растерянно взмахивает рукой - у него сердце бьется.
- Что?!
- У него сердце... бьется.


Солнечный луч, скользнувшей по коже, нежен и сладок, и напоминает пролившееся молоко: утро, раннее прелестное утро, и солнечные лучи тихонько прикасаются к земле и листьям, как возлюбленный, не желающий разбудить любимую слишком резким прикосновением. Но он слишком горяч, истомлен предыдущей ночью и трава, цветы, человеческая кожа, конечно же, ощущают эту горячую ласку и просыпаются, раскрывая навстречу солнцу голодные ротики и глаза. Утро, мистерия восшествия светила: свет поджигает кожу Спайка, и вампир приходит в себя от адской боли.
- Твою мать!
Он лежит в куче какого-то мусора, и это, несомненно, вина проклятой Саммерс, которую он вчера сдуру выдернул из-под удара. Он не успевает достаточно удивится глупости и дикости своего поступка, потому что солнце наступает с решительностью гениального полководца, а на городской свалке, кроме куч мусора, никаких других препятствия для вездесущих лучей нет. Но закопаться в мусорник отнюдь не является хорошей идеей, так что Спайк, воя и матерясь от боли и злости, судорожно набрасывает на голову первую попавшуюся тряпку и устремляется к канализационному стоку.
Здесь полно грязной воды, здесь плавает…отбросы разного происхождения и вампир, свалившийся в сей неаппетитный коктейль, чуть с ума не сходит от ярости: кровавый ад! Долбанный кровавый ад! Ты заплатишь за это Истребительница. Обещаю, ты – заплатишь!
Когда Спайк добирается, наконец, до городских коллекторов, его желание успевает пройти стадию берсеркерства, неконтролируемой ярости и бешенства. Взятое под контроль синеглазой знакомой, оно трансформируется в ледяное бесстрастное решение, и вампир, с отвращением сбрасывая изгвазданный плащ, деловито и практически спокойно рассчитывает, какое количество миньонов ему понадобится на первом этапе, и сколько времени он может потратить на их воспитание. В прямом бою Саммерс чертовски сильна, если бы не чип в голове он мог бы с ней потягаться, при соответствующей организации операции, но в связи с переходом на инвалидный статус о возможности непосредственного уничтожения можно только мечтать. Но, черт возьми, существуют другие способы, и немало, и какого черта он до сих пор ими не воспользовался – непонятно.
Впрочем, на данный момент, Спайка это не беспокоит: почему-то, сегодня и сейчас, его желание, стремление превратилось в заданную цель, в единственную цель, абсолютный смысл существования. Он чувствует себя настолько подчиненным этой единственной цели, что все остальные желания, стремления, какие-то колебания и сомнения напрочь исчезают из его сознания: он должен уничтожить Истребительницу, должен принести смерть Избранной маленькой шлюхе – он создан для этого.
Чтобы уничтожать. Сильнейших. Лучших. Прекраснейших. Потому что он – лучше.
- Вы гляньте-ка, кого нам черти принесли! Истребительский вампир! Ну что белобрысый, все еще лижешь истребительскую задницу? Или она позволяет лизать задницу ее солдата, а? – демон Кмерра, рогатый, пузатый, и воняет, все бы ничего, но члены этого клана покрыты совершенно потрясающей чешуей, по прочности, не уступающей молибденовой стали. Вампир невозмутимо рассматривает насмешника с деловитостью лесопилки, прикидывающей как сподручнее распилить корявое дерево: чешуя у них непробиваемая – это факт, благодаря которому представители редкого довольно вида дожили до наших дней, и остаются едва ли не самыми большими наглецами в демоническом мире. Но глазки-то у него – не железные, и пасть – небронированная.
- Предпочитаю задницу Наблюдателя, - меланхолически сообщает Спайк, решительно направляясь к монстру: день у него сегодня такой, не слишком удачный для знакомых, так что придется тебе, дружище, проявлять свое остроумие в другом, более теплом и приспособленном для этого месте.
Вампир задумчиво осматривает окровавленный кулак с зажатыми ошметьями мяса, демон корчится под ногами беспомощной тушей – Спайк выдрал его мозги через глазные отверстия и даже особо усилий не прилагал: самонадеянное чудище никак не предполагало встретить смерть в лице хрупкого светлоглазого вампира, и бронированность его тела спасовала перед «бронированностью» мозгов. Развитая техника побеждает силу, а развитый ум – развитую технику. Конец цитаты.
Вампир, выплеснувший, накопившийся за утро адреналин, равнодушно смотрит на второго представителя железобетонного клана, замершего в трепетном сомнении и страхе: Спайк действительно не испытывает к чучелу никакой злости – он только что совершил процедуру сброса оперативного адреналина – более долгосрочный хранится для другого применения. Так что он очаровательно улыбается демону, мягко интересуется:
- Хочешь последовать за ним? – удивительно, почему при этой милой усмешке демон Кмерра, огромный, бронебойный, и тупой как танк, неуверенно отступает, и, будучи не в состоянии побледнеть, беспокойно оглядывается в поисках подходящего для исчезновения отверстия. По-видимому, существующие совершенно отдельно при этой улыбке стеклянные, совершенно безумные глаза производят большее, а главное, совершенно противоположное впечатление.
Чудище разворачивается, воспринимая вопрос и усмешку вампира в качестве разрешение слинять, и оповестить босса об окончательно сбрендившем кровососе, Спайк пару секунд смотрит вслед беглецу, прикидывая, насколько он выгоден в качестве гонца. Приходит к выводу, что меньше, чем шарящиеся в канализации неизменные и вездесущие крысы-стукачи, и устремляется за ним: поиграем красавец?
Неудачный день для встретившихся на его пути – имеется в виду те, кого он в состоянии растерзать – но вполне удачный для начала новой компании. С аппетитом, проглотив мозг второго монстра, вампир уверенно направляется в некое, закрытое для смертных и для большинства не очень, временно и частично, бессмертных место – уютненький такой домик, самодвигающийся и невидимый, в аккурат для колдунов, занимающихся некромантией и другой, запрещенной конвенцией магией. Помнится, ему нужны были мертвые исполнители для некоторых, сугубо профессиональных целей. Так он их ему предоставит – в обмен, разумеется.

Что-то невразумительно бормочущий голос звучит совершенно незнакомо значения слов тоже трудно уловить. Не открывая глаз и никак не демонстрируя возвращение сознания, он пытается понять смысл беседы, но оба голос – мужской и женский, последний, причем, с каким-то удивительный акцентом – говорят что-то совершенно невразумительное:
- Я не понимаю, что же, посох обладает силой превращать демонов в людей?
- Н-нет, скорее, я бы сказал, возвращать жизнь погибшим неестественным способом. Если, конечно, рассматривать событие с этой точки зрения.
- А с какой еще?
- Виллоу, мы не представляем пока, с чем имеем дело, а значит: не можем сделать правильные выводы. Все наши предположения совершенно голословны и не опираются на факты…
- Если бы действие посоха сводилось к возвращению жизни, то каким бы образом это могло бы повлиять на меня? Логичнее предположить, что артефакт отнимает жизнь, а не возвращает.
Третий голос тоже совершенно ему незнаком, но прошедший выучку в гнилых трущобах Лондона и Йорка, он четко улавливает в нем властные и уверенные нотки, свойственные стражам порядка или другим заслуженным представителям власти: хм, девушка – бобби? С каких это пор?
Он пытается определить, не связан ли он, стараясь при этом, не шевелится и, продолжая вслушиваться. Но разговор продолжает крутиться вкруг какого-то непроизносимого предмета, демонов и Истребительниц, так что он совершенно не улавливает его смысл и пропускает мимо ушей, предпочитая сосредоточиться на собственных последних воспоминаниях и уяснить, что же произошло, в конце концов.
Вообще-то, совсем последние воспоминания касаются событий, вполне могущих повлечь за собой горизонтальную позицию в койке под щебет женских голосов – это если он в лечебнице. Странная диковатая усмешка на смуглом красивом лице, неожиданно жесткий захват шеи, боль в порванной артерии, не столько боли, сколько страха, потому как определенно его убивают, и способ выбран для этого несколько экзотический. Не-е, вряд ли чтоб после этого он оказался в раю – не та биография. Так что это – лечебница, и отсюда надо линять со всевозможной скоростью, пока его не опознали.
Он осторожно приподымает ресницы, быстро и цепко охватывая взглядом комнату: особой потери сил он не чувствует, но он прекрасно ознакомлен с последствиями большой потери крови: кажется, что все в порядке пока лежишь, но как только требуется встать на свои двои – возникают проблемы. Комната большая, обставлена странной непривычного вида мебелью, с большим количеством весьма непривычного вида светильников и совершенно точно не больничная. Наблюдение сие сильно увеличивает его опасения на счет собственной безопасности, и поиск возможных путей отхода становится еще более безотлагательным делом.
- Хорошо, но кто тогда…это? – Виллоу неуверенно указывает рукой на неподвижное тело на диване: дыхание, биение сердца, высокая температура тела – абсолютно все признаки определенно подтверждают наличие жизни. Выбеленная голова, панковские аксессуары, бессмертный плащ явно указывают на иную, более известную принадлежность лежачей личности.
Чудный вопрос: а кто это?
- Если он стал человеком, - ведьма замолкает, потому, как никаких определенных выводов из данной гипотезы извлечь нельзя. Ну, стал человеком, а дальше что? Каким человеком? Как представить Спайка в виде человека? Что это должно значить?
Все трое в полном смятении упираются взорами в подозрительного больного, последний имитирует полную бессознательность, чувствуя, что разговор приблизился к более интересной для него теме.
- А там…
- Нет. Вампиром, - прерывает наблюдателя Баффи, пристально рассматривая существо на диване. Что-то в нем изменилось, определенно, вот только она никак не может понять что. Дыхание, как ни странно, сильно сбивает с толку, отвлекает.
- Вампиром, - механически повторяет британец, и он снова настораживается: улавливает смысл, о вампирах он уже кое-что знает и любопытно бы знать, откуда об их существовании знают эти диковинным образом одетые люди. На охотников они не похожи, на колдунов тем более, а все остальные… Обычно, в вампиров начинают верить только после незабываемого ощущения клыков на шее. Ну, или чуть раньше, как он, например.
Джайлз потерянным жестом снимает очки, начинает усердно протирать их:
- Я попробую еще поискать. Мне кажется, я видел какое-то упоминание в книге тьмы марданскогго ковена.
- А я поищу в Интернете, - чуть ли не с облегчением подхватывает Виллоу: поиски, сражения, вампиры – это привычно, знакомо и уже даже не удивляет, неизвестная же опасность всегда кажется более выдающейся. Достойной Избранной, правда?
- А что делать с ним? – пытается избавиться от решения Истребительница. Наблюдатель продолжает мусолить очки, на лице ведьмы опять появляется растерянное выражение «я так хочу, чтобы меня здесь не было» и девушка хмуро переспрашивает:
- Что с ним делать? Идеи есть? – идиотский вопрос. И так понятно, что никаких идей нет, - Джайлз, как ты думаешь, он опасен? В смысле, прекратилось ли действие чипа?
- Не знаю, - с досадой отвечает мужчина, водружая очки на место, - но если он – человек, то его силы вполне сравнимы с остальными, так что – меньше опасности. Я так думаю.
Последнее он бормочет несколько упавшим голосом, с тоской оглядываясь на лежащего, и очень ясно себе представляя, что именно ему опять придется предоставить убежище на редкость невезучему вампиру. В смысле не вампиру…
Баффи решительно встает.
- Окей! Значит, вы занимаетесь книгами и компьютерами, а я поспрашиваю кое-кого, кто может быть в курсе природы урода вместе с его посохом.
- А… - Виллоу неопределенно указывает рукой на диван, Истребительница морщится, ощущая привычную вспышку раздражения и той специальной, толкающей обычно к усугублению неловкости ситуации, виноватостью, которую обычно чувствуют положительные люди, когда их нехорошие и мерзкие противники оказываются в дурных опасных ситуациях. Как если бы это именно твое желание выполнено и именно из-за тебя, человек тебе неприятный и отвратительный, оказывается в неприятностях по самую макушку.
- Он – человек, чтобы это ни значило. Джайлз прав: его сила не превышает обыкновенную человеческую, так что думаю, Ксандер легко с ним справится.
Виллоу с некоторым сомнением обдумывает предложение, но Баффи уже приняла решение и устремляется к выходу, избегая возможных возражений, и пытаясь заодно, избавиться от назойливой вредной по характеру радости от воображаемых выражений лиц Спайка и Ксандера, когда они опять окажутся в роли пленника и стража.
Он терпеливо ждет, когда в соответствии с указаниями властного девичьего голоса оставшиеся перемещаются по зданию, стараясь особо не вникать ни в их беседы, опять ставшие практически бессмысленными для него – понятно, что про магию, но сия область была очень далека от его интересов – пользуясь временным их отсутствием, тщательно осматривает комнату, стараясь обнаружить по близости какие-нибудь полезные острые предметы, не менее внимательно осматривает пришедшего на «стражу» юношу – полноватого, тяжелого и медлительного. Ясненько, парень обладает не такой уж малой физической силой, но никакой быстроты и ловкости, приемами драки явно не владеет, да и собственной силой пользоваться толком не умеет – легко!
Он четко выбирает момент, когда мужчина постарше и явно более опытный боец удаляется куда-то на второй этаж, и девушка с рыжими волосами начинает что-то совершенно непонятное делать за столом в соседней комнате – будем надеяться, она не колдует, и не умеет плеваться молниями. Юноша, говорящий с тем же несусветным акцентом, какое-то время подозрительно глядит на диван – призывы связать и приковать почему-то не вызвали поддержки – усаживается в кресло напротив него и, направив арбалет в его сторону, через какое-то время утыкается в тонкую пеструю книгу перед глазами. Ну и придурок: его оставили охранять пленника, а он не только на него не смотрит, но еще и книжки читает. Арбалет это чучело держать умеет, заметно, но на таком близком расстоянии у него нет возможности использовать его с достаточной эффективностью. Ох, и придурок!
Он так и не понял, к кому он попал, и куда подевались все остальные участники вчерашнего рандеву, но доверия он у этих сомнительных сестер милосердия не вызывает, а уж призыв к веревкам и цепям окончательно убедил его в необходимости немедленно вырваться их странного помещения, кто и откуда, потом разбираться будем, а заодно, не позабыть поблагодарить судьбу за предоставление оружия, которое другим способом он точно не нашел бы.
Каким-то чудом, Ксандер успевает поднять глаза в ту самую секунду, когда Вильям бесшумно соскальзывает с дивана. Он успевает увидеть неожиданно близко, потому что существо оказывается прямо перед ним, светлые почти светящиеся голубые глаза, полные холодного стеклянного блеска, успевает открыть рот, скорее от неожиданности, а, не собираясь закричать, но дальнейшее уже совершенно с его стороны не контролируется. Умелый и опытный бандит выхватывает арбалет, не только блокируя руку, но и резко, чуть не до перелома скручивая запястье, заставляя Ксандера наклониться вперед в кресле, обхватывает сгибом руки шею и жестко сжимает: ровно настолько, чтобы парень мог дышать, но медленно и осторожно. Без излишнего шума.
Ксандер пытается что-то прохрипеть, низкий спокойный голос у его уха звучит до ужаса знакомо: именно так и говорил Спайк до того времени, когда чип превратил его угрозы в пустое сотрясение воздуха.
- Спокойно, парень, не ори и, возможно, все обойдется, - очень обнадеживает. От ледяного британского акцента Гарриса охватывает почти обморочная слабость, но - вампир, человек, кто? – больно выкручивает его руку, крепче сдавливая шею: Ксандеру не хватает воздуха, чтобы закричать и когда через пару секунд доступ к кислороду появляется, он только молча хватает ртом воздух – зато встряска приводит его тело в нормальное состояние, и блондин тут же вздергивает его на ноги.
- Двигай, - сопровождая свой приказ, толчками по направлению к двери. Он заставляет юношу двигаться в согнутом состоянии, тщательно следя, чтобы под ногами у обоих не оказались какие-нибудь хрупкие или гремучие предметы и с перепугу Ксандеру кажется, что это именно вампир, Спайк во всей красе и силе и без чипа – на самом деле, Вильям не обладает большей физической силой – он обладает большей силой духа. Физика тела – дело десятое, он – боец и его свирепости и бесстрашия хватило бы не на одного мягкотелого американца.
Вильям Кровавый – не вампирское прозвище, жаль, что в дневниках Наблюдателей об этом не было сказано.
Светлая надежда на то, что, да, это именно Спайк, который вампир, а значит, сгорит в лучах полуденного светила, исчезает со скоростью большей, чем желанное аутодафе: блондин быстро оглядывается и, не увидев препятствий, тащит своего заложника через двор. И тут Ксандеру наконец-то везет: его свободная рука цепляется за какую-то недавно появившуюся ритуальную вазу, или похоронную урну, В хозяйстве Наблюдателя иногда весьма трудно разобраться, и эта неписанная красота с оглушительным грохотом разбивается позади них.
- Кровавый ад, - шипит блондин сквозь зубы, разворачивая парня лицом к предполагаемым противникам, собираясь использовать в качестве щита. Противники в количестве трех штук – мужчина, рыжая и еще одна леди в таком же нелепом одеянии – выскакивают на порог и замирают в полной растерянности.
Оружия у них нет – человек усмехается знакомой глумливой улыбочкой и пятится, продолжая удерживать Ксандера перед собой. Арбалет он держит за его спиной, но и без него трое неудавшихся стражников считают ситуацию достаточно угрожающей.
Но почему? Мы же помочь пытаемся? Виллоу делает стремительный шаг, останавливается, опасаясь спровоцировать Спайка, и подымает вверх пустые руки – демонстрация мирных намерений.
- Спайк, мы помочь пытаемся. Мы сами не знаем, что происходит.
Слова ее не оказывают никакого действия на парочку, и она делает еще один шаг, и снова начинает говорить, в надежде как-то уладить, или хотя бы отвлечь Спайка на время от его, несомненно, смертоносных намерений: ведьма успела набрать номер Баффи на могильнике и телефон сейчас у нее в кармане. Даже если она не сумеет ответить по телефону, Истребительнице достаточно будет услышать что-нибудь из произносимого, а уж правильные выводы она сделает.
- Отпусти Ксандера, мы ничего тебе не сделаем.
«Точно», соглашается с ней Вильям, искоса окидывая взглядом калитку: не сделаете – потому, как, не успеете. Он плохо понял смысл большинства разговоров, но то, что его особа вызывает в них опасения и устойчивое желание ограничить свободу действий, вплоть до какого-то распыления, уяснил достаточно внятно. Не знаю, почему они зовет меня таким странным именем и кто они вообще такие, но компания сия явно не является для него безопасным убежищем.
Он толкает юношу вперед, когда достигает выхода – дальше этот неудачник будет лишь лишним грузом на руках, гибким движением выскальзывает за ворота, быстро оглядывается. Так, дом, несмотря на все странности большой и ухоженный, значит, он находится в каком-то богатом районе, где очень много шансов встретится с полицией, и заиметь чертову дюжину неприятностей. Солнце жарит как ненормальное, вокруг полно цветочков, дома странные – понятно, что не Лондон, но где это может быть, и каким чудом он сюда попал?
Подумаем позже: въевшийся в кожу инстинкт выученика Ист-Сайда безошибочно направляет его в сторону доков и даже позволяет почти пересечь улицу, но через пару секунд в действие вступает двадцатый век и на дорогу, визжа тормозами, влетает несущаяся машина под чутким управлением мисс Истребительницы. Сказать, что она плохо водит автомобиль – значит, сильно польстить красавице.
Вильям успевает только повернуться лицом к лицу к неведомой опасности, и растеряно распахнуть глаза, пораженный до глубины души фантастическим совершенно невероятным зрелищем и грохотом. Далее машина пытается повернуть в сторону, следуя неуверенным указаниям водителя, но ни умения у последнего, ни времени торможения недостаточно, чтобы избежать столкновения: форд цепляет его почти краем, но этого хватает, чтобы отшвырнуть человеческое тело на пару метров и заставить, по меньшей мере, потерять сознание.
Несколько секунд Баффи потрясенно смотрит прямо перед собой, стараясь осмыслить произошедшее, на улицу вылетают Виллоу и Джайлз и после минутных колебаний устремляются к жертве дорожно-транспортного происшествия.
Вообще-то, Баффи даже не поняла, кто именно оказался под колесами ее автомобиля, но то, что это – именно Спайк, очеловеченный, если так можно выразиться, ее не удивляет, да и не до того: она наклоняется над распростертым телом уже второй раз за сутки и оно опять безгласое и безответное. Изменился лишь цвет волос: белые тяжелые пряди стремительно окрашиваются красным.

Рангрем недоверчиво поглядывает на своего собеседника, статуей замершего посреди комнаты. В руке, свешенной с кресла, многозначительно покачивается флакончик тяжелого литого стекла с содержимым, одинаково губительным как для живых, так и для мертвых. Собеседника это впрочем, совершенно не впечатляет, хотя он, конечно, в курсе, что за пакость мерцает сквозь пальцы некроманта – «темный огонь», эликсир мертвой крови, одна из немногих магических штучек способных испепелить небольшой клан вампиров или демонов в пару мгновений. Прелестная вещица, изготовляется из крови младенцев.
Шутка: для изготовления этой пакости требуются куда более грозные ингредиенты, и некоторые из них можно раздобыть, только посетив ближайшее адское измерение – о чем, собственно, речь и ведется между представителем благородной профессии колдунов и особью, способной это самое адское измерение посетить и вернуться обратно.
- Не слишком-то я склонен доверять тебе, вампир. Ты в последнее время, ведешь себя несколько…нестандартно, - глаза белоголового вспыхивают воистину адским светом и Рангрему становится ощутимо…неудобно. То есть, он знает о наличие чипа, но почему-то в данный момент, вся эта история и последствия, связанные с принудительной кибернизацией организма нелюди, кажутся на редкость не-убедительными. Все это время, если уже быть честным, все время пока полоумный вампир находится в его доме, он испытывает нарастающее напряжение и угрозу. Что-то не так, что-то изменилось или было ранее незамечено, но что-то не так.
Стоит обозначить свои позиции: в конце концов, в качестве просителя выступает здесь его гость, так пусть и не забывает об этом.
- А тебя это беспокоит?
- Не слишком, - колдун позволяет себе усмехнуться, - я ведь знаю, отчего ты стал любителем свиной крови.
Может, ему показалось? В ответ на прямую насмешку вампир остается совершенно невозмутимым, лишь чуть склоняет голову набок.
- И?
- Я могу заставить тебя сделать мне миньонов, если уж ты оказался настолько глуп, чтобы добровольно войти в мой дом.
Спайк вопросительно изгибает бровь и Рангрем не без колебаний, озвучивает свое соображение:
- Ну, например, я могу приказать тебя вышвырнуть отсюда, - едва заметная пренебрежительная усмешка утверждает, что Спайк знает составе и качестве его охранников. Ладно, попробуем иначе, - Или я могу просто оставить тебя вне дома: переместиться вместе с моим убежищем, оставив тебя здесь. Прямо сейчас.
Сейчас – имеется в виду под нежными лучами полуденного солнышка. Спайк совершенно откровенно усмехается, и от ледяного презрения его глаз колдуна окатывает одуряющая волна страха. Да что же это такое, Господи? Что не так?
Вампир не спеша, вытаскивает тяжелый великолепный в своей хищной красоте пистолет и начинает демонстративно накручивать на него глушитель.
- Я не указываю на то, что в последнем случае, ты не сможешь получить нужных исполнителей, но я думаю,…что ты сможешь…самостоятельно посетить одну из интересующих тебя областей.
Дуло пистолета опущено вниз, но реакция у вампиров много быстрее чем у людей или колдунов, а меткость Спайка вошла в притчу во языцех. Рангрем уже не пытается выглядеть угрожающим, но все же пытается демонстрировать пренебрежение:
- Не думаю, что ты сможешь выстрелить в человека, Спайк. Помнится, в твой мозг ввели ограничения, - возможно, он и собирался добавить что-нибудь еще, более впечатляющее, но взгляд стоящего напротив вампира теряет осмысленную голубизну, превращаясь в стеклянное мерцанье безумия. Настоящего безумия, которое никакая боль остановить не в силах. Вампир холодно комментирует, никак не реагируя на насмешку:
- Мне будет больнее…часа два, но ты – будешь мертв значительно дольше.
О флакончике с «огонечком» колдун даже не вспоминает, настолько убедительно выглядит выбеленное создание с приготовленной в руке смертью, и никаких сомнений по поводу того, что оно откажется разделить с тобой твою смерть, если не будет другого выхода – он сошел с ума. Он окончательно и совершенно сошел с ума – больше никакого объяснения не придумать.
Спайк довольно усмехается про себя, наблюдая откровенное смятение смертного: ну вот, готов к сотрудничеству и всякому вспомоществованию. Как всегда: люди, и все остальные обладатели душ или еще каких-нибудь излишков, всегда испытывают слишком много сомнений, слишком много размышляют и колеблются. Он не испытывает сомнений, ни колебаний, ни сомнений, ни опасений – удивительное чувство полной собранности, единства и однозначности желаний и решений, что охватывает его с самого неудачного утра словно собрало в фокус все его демоническое существо, отточило и взлелеяло всякое движение, всякую мысль и чувство. Он чувствует себя настолько целеустремленным, что даже мельчайших посторонних соображений, наблюдений не возникают у него в мозгу, не проявляются в теле или разуме. Оно словно направленное в цель оружие, готовое и созданное для боя и лишь ждет заветного момента, чтобы спустить курок.
Цель будет достигнута. Это – истина.
- Но ты не сможешь созвать миньонов раньше ночи.
- Тебе, - он делает явное ударение на обращении, - это не помешает, - не двигаясь с места, швыряет к ногам сидящего Рангрема рисунок, сделанный с точностью настоящего копииста.
- Я хочу знать все об этом предмете.

Баффи даже головой качает – явное де жа вю. Опять тело на диване, опять без сознания, опять неизвестно, что с ним делать.
- Ты что-то узнала, - отчего-то шепотом спрашивает Виллоу, Истребительница отрицательно крутит головой.
- Я не успела, - отвечает тоже шепотом, хотя болезному, вот теперь уже действительно болезному «Спайку» шум никак помешать не может: он действительно без сознания, потому что никак не реагировал на исследование, проведенное Джайлзом, а одно только пальпирование ребер при невероятных размерах гематомы на животе должно было вызвать адскую боль. Ребра, вроде бы целы, рана на голове оказалась не слишком серьезной, если конечно нет сотрясения мозга, о чем они пока не могут судить, руки-ноги тоже как будто бы не пострадали. Вообщем, после встречи с «истребительским» водителем парень пострадал на редкость не сильно.
Ксандер, например, утверждает, что пострадал куда серьезнее:
- Я имею в виду, моральную сторону, - он обиженно взглядывает на девушек дружно занятых бывшим вампиром, на что рациональная Аня отвечает:
- Моральная сторона не может быть компенсирована материальными ресурсами или какими либо физическими действиями, - потом она чуть хмурится, что-то вспоминая, и добавляет, - только в случае, если моральный убыток можно компенсировать действиями сексуального характера.
Она с беспокойством глядит на Ксандера и требовательно спрашивает:
- Ты хочешь иметь со Спайком секс в качестве компенсации?
Челюсть Гарриса в буквальном смысле слова отваливается, он в полной растерянности и священном ужасе переводит взгляд то на Аню, то на Баффи, то на Спайка и даже звука не может издать от потрясения. Девушки не выдерживают и все напряжение, неуверенность и дикость сегодняшнего дня выливаются из них судорожным неудержимым смехом, в котором тонут возмущенной вопли Ксандера:
- Я! Да! Нет! Как ты могла подумать! Аня!!!
Невозмутимая демонесса пожимает плечами, Джайлз тоже присоединяется к хохочущим девицам и на какое-то время общее веселье прикрывает тяжесть сотворенного зла и мучительной неизвестности, что отравляла их с самого утра. Они снова становятся одним, быстрым и непобедимым целым, которому не страшны никакие преграды и беды, и они все преодолеют пока вместе.
Тем более – какого-то там, превращенного в человека вампира.
Который, кстати, пришел в себя и бесстрастно разглядывает собравшуюся вокруг компанию. Истребительница тут же замолкает, остальные посмеиваются еще пару минут, пока возвращение во вменяемое, кажется, состояние белобрысой личности становится очевидным и для них.
- Хм. Спайк, привет еще раз, - выдает Виллоу неожиданно для себя самой и неуверенно оглядывается на Баффи: девушка рассматривает «гостя», скрестив руки, и с большой дозой неприязни. У нее это наменяет недоумение и растерянность, но Вильяму-то, откуда это знать.
Точно, леди-бобби. Диво дивное и чудо чудное, но в паре с одежей, мебелью и той странной каретой уже не выглядит настолько уж невероятным. По сравнению с последним – а дьявольский экипаж двигался без лошадей, он готов поклястстя – в особенности.
- Спайк, - вновь начинает ведьма, - мы тоже не знаем, что произошло, но мы не собираемся причинять тебе вред…
- Ага, совсем не собираемся, - бурчит Ксандер, - а ничего, что он на меня напал, и чип ни фига не сработал?
- Ксандер, он же человек, значит, и чип не работает, - беспримерный по наглости и безосновательности вывод Гаррису кажется, довольно убедительным и Виллоу поворачивается к «Спайку». Успела понять или нет, но его поведение кажется девушке странно неадекватным, но и не безумным в то же время. Что-то не так, какая-то путаница, и в ней надо разобраться.
- Мы не собираемся причинять тебе вред, - особенно, после того, как вернулась Баффи, могла бы добавить с чистой душой не только Виллоу. Истребительница по-прежнему молчит, и Вильям тоже предпочитает помалкивать, лишний раз, утверждаясь, что в этом сумасшедшем доме главная – именно эта подозрительно рассматривающая его леди в непотребных штанах.
Но все равно - леди. Он пытается сесть, невольно стонет от мгновенно появившейся боли в животе, но все равно усаживается: руки-ноги целы, а ребра, кажется, нет, но это – ерунда.
- Больно? – спрашивает рыжая девушка. Глупейший вопрос, так что несмотря на участие, звучащее в ее голосе, в другой обстановке ей пришлось бы много чего услышать по поводу количества и качества мозгов женщины, но здесь, под глазами другой женщины и после встречи с грохочущим черте-чем на улице он предпочитает воздерживаться от лишних комментариев.
- Ерунда, леди, до свадьбы заживет, - черт его знает почему, но его вполне вежливый ответ вызывает странную реакцию: рыжая девушка жгуче краснеет, начинает бросать виноватые взгляды на белокурую леди, которая тоже покрывается нежным румянцем, не теряя впрочем, невозмутимого выражения лица.
Третья леди в комнате считает своим долгом сообщить:
- Навряд чтобы у тебя опять была свадьба с Баффи, Виллоу такого больше не наколдует.
Слова бывшего демона мести повергают всю компанию в еще больший конфуз, а Вильяма – в еще большее недоумение. Его с кем-то путают, это понятно, вопрос, можно ли воспользоваться данной путаницей для своей пользы.
И где чертов ирландец?
- Мы не причиним тебе вред, пока ты не попытаешься причинить его нам, - провозглашает, наконец, Истребительница, которой надоело исполнять роль наблюдателя, - Если опять попытаешься, напасть на кого-нибудь из нас, не посмотрю, что ты стал человеком и приму меры. Понятно?
Человек осторожно кивает в ответ, но Баффи все равно кажется, что она чего-то не учла. Что не так, и больше всего не так – со Спайком, снова находящимся под крышей Наблюдателя. Совсем не так.
- Как скажете, леди.
- Ты знаешь того типа, что на нас напал?
Правду, одну только правду и ничего кроме правды. Очаровательно. Особая прелесть состоит в том, что он действительно говорит одну только правду.
- Нет.
- А оружие, которое он использовал?
- Нет.
- Тогда какого... почему ты меня оттолкнул? Знал, чем закончится? Ты вообще, хоть понял, что стал человеком?
А раньше я что, лошадью был? Вслух произнести он не рискует – уж больно холодный мерзкий взгляд у этой девицы, и нет сомнений, что она убьет любого, кто ей не угодит. Да, девка, замуж тебе определенно пора.
- Нет. Понятия не имею, леди, наверное, вы мне понравились с первого взгляда.
Его ответ, почему-то, снова повергает этих странных людей в смущение определенно, диковинные их реакции начинают забавлять бандита. Не-е, леди не работает ни на полицию, ни на еще какую-нибудь чокнутую организацию типа революционеров или долбанные каменщиков – слишком наивны и целомудренны как гребаные квакеры.
Спайк никого не называет леди, Спайк не поперся бы на улицу среди белого дня, если бы точно не знал, что он стал человеком, Спайк не взял бы в заложники Ксандера, если бы не знал заранее, что чип не сработает – народ, откуда ему это знать? Все время, после превращения он находился под их присмотром, и у него не было никакой, абсолютно никакой возможности установить изменение своей природы. Исключительно из их слов, если он слышал разговор, но вампир столь глубоким доверием к их компании не обладает, чтобы вот так взять и принять на веру их слова.
Он бы проверил. А физически это сделать никак не мог – не успевал. А действовал так, как будто точно был уверен в своей человеческой природе и главное – нефункциональности чипа, о чем они вообще речь не заводили. Вывод: это – не Спайк.
Целиком эти гениальные размышления успевают пронестись в голове Виллоу и наполовину примерно – в голове Баффи. Остальные слишком заняты непосредственными переживаниями.
- Как тебя зовут?
Умная рыжая леди, сообразительная рыжая леди – поставить ее второй в очереди по степени опасности. Вот, она, пожалуй, может сообразить чего-нибудь действенное. Ладно, продолжим говорить правду, потому как никакой ощутимой выгоды от лжи Вильям не видит.
- Вильям Винтерсон, - даже если предположить, что белокурая действительно полицейский, навряд чтобы здесь знали его настоящее имя.
- Когда ты родился? - вопрос вызывает знакомое ироничное движение брови, но он отвечает:
- 22 июня 1857 года.
- Где?
- Йорк.
- Где ты проживаешь сейчас?
- В Лондоне.
- Состав семьи.
- Леди работает в полиции? – прерывает поток вопросов блондин, сопровождая отказ саркастичной наглой усмешкой – тоже до боли знакомой.
Виллоу в жутком волнении оглядывает собравшихся: ответы на все вопросы знает и Спайк, но…отвечал бы он иначе. Не так.
- Нет. Нет, просто…возникла непонятная ситуация и мы пытаемся в ней разобраться.
Хотя чего уж тут разбираться: она беспомощно взглядывает на Истребительницу и, не выдерживая, говорит вслух.
- Баффи, нам надо поговорить!
Девушка неуверенно оглядывается на всех остальных – похоже, только Джайлз уразумел то, что ведьма не рискует озвучить в присутствии бывшего вампира.
- Вилл... нельзя, - она красноречиво указывает глазами на «Спайка», но ведьма отчаянно крутит головой.
- Бафф! Ты... разве ты не понимаешь?!
- Чего не понимает, - вмешивается Гаррис, - девчонки, я тоже ни фига не понимаю, что за секреты?
Виллоу мучительно закрывает глаза, с горькой беспомощностью смотрит на Наблюдателя, но не найдя поддержки задает вопрос... несколько неожиданный.
- Какой сейчас год? – Вильям с удивлением смотрит на удивительную, воистину, леди. По-моему, я попал не просто в больницу, а в лечебницу для душевнобольных. Какой сейчас год и что это, на хрен, значит?
- 1873-ий.
Виллоу взволнованно выдыхает, и вопросительно смотрит на Истребительницу: понимаешь? Теперь понимаешь? Джайлз кряхтит, Аня, не поняв, молча ожидает продолжения, а Баффи...
Баффи испытывает невыносимую потребность присесть на диванчик и попросить жалобным голосом кого-нибудь о помощи. И что мне теперь прикажите делать? Для чего бы ни была предназначена эта стреляющей огнями святого Эльма кочерга, у бывшего вампира она забрала не только статус неживого обитателя многострадальной земли «обетованной», но и лишила памяти. Хотя... возможен и другой, не менее кошмарный вариант, потому как демон-то, прибыл из другого мира...
- Или поменять местами, - заканчивает Виллоу, явно следуя тому же направлению мысли, - Мамочка дорогая!
Поменяли местами – целиком, тогда в двадцатом веке находится живая ипостась ублюдка, а в девятнадцатом – неживая. Но ведь... живой... он же не вампир, у него же душа, и сердце... и все такое.
Практически с одинаковым выражением надежды, страха, ожидания и отвращения две девушки рассматривают невозмутимого ледяного британца, ни на йоту не утратившего ни наглости, ни самоуверенности, ни опасности для носителей жизней. И можно даже сказать – ставший более опасным. Чип не действует, а, судя по хладнокровной, беспощадно-жесткой манере действий, которые он успел продемонстрировать буквально за полчаса нахождения в сознательном состоянии – душа его тоже... не ограничивает.
- Да объясните, в конце концов, что происходит! – возмущается Гаррис. Бандит, мама дорогая, несомненный свирепый и жестокий бандит окидывает насмешливым взглядом бестолкового крупнотелого рохлю, и с ядовитым сарказмом объясняет.
- Леди пришли к выводу, что поняли, что происходит, но считают... нецелесообразным... посвящать в свои мысли, - он красноречиво усмехается брюнету, с четкостью многоопытного негодяя определяя слабейшее легко управляемое звено, и выдерживает многозначительную, четко рассчитанную паузу, - меня... я имею в виду.
Ксандер поворачивается к Виллоу, требовательно поджимая губы – либо подтверди, либо опровергни – Вильям не позволяет даже чуточной доли удовлетворения отразится на своем лице и встречает разъяренный взгляд беловолосой совершенно спокойно.
Сволочь. Мерзавец. Ублюдок! И никакая душа тут не поможет. Баффи едва удерживается от того, чтобы сию секунду не распылить мерзавца, но в последнюю минуту ее с отвращением и ощутимой волной ужаса по отношению к самой себе останавливает именно само желание – уничтожить, распылить мерзавца. Она не воспринимает его как человека.
Не видит в нем человека. С душой, сердцем, жизнью и несомненным правом на эту жизнь – и готова его убить, согласна убить, и чувствует свое право на убийство. О Господи, нет!
Я Истребительница, я уничтожаю демонов и то – не по своей воле, я не убиваю людей. Даже таких непотребных и откровенно опасных. Я не убиваю людей - и эта отчаянная молитва заставляет ее остановиться, чтобы не нанести свирепый и явно смертельный – ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА – удар. Я не убиваю людей, даже если это несомненные преступники и убийцы.
А он – убийца. Бандит и убийца – вот кем был Спайк до своего обращения. Не диво, что из него получился настолько выдающий вампир.
- Год его обращения, - выдыхает ведьма. Ксандер, похоже, все равно не понял, но остальные члены Скуби-банды теперь многозначительно переглядываются, что заставляет Вильяма... слегка нервничать, что значат все эти многозначительные взгляды и намеки? Что значат эти многозначительные слова и насколько опасен для него конкретный и явно понятный присутствующим их смысл? Леди и джентльмены, вы не находите, что мне следует что-то узнать о происходящем?
- Он ничего не помнит, - констатирует ведьма, но блондин больше не желает играть роль бессловесного статиста.
- Разговоры о цепях и веревках я помню. Звучало многообещающе.
Опешившая Виллоу замолкает, да и остальная Скуби-банда находится, а вернее продолжает находиться, в легкой оторопи: вот так, легко и изящно сделать их самих виноватыми в его бегстве, в захвате заложника и остальных возможных последствиях…хм, если это не Спайк, то очень похоже. Какого черта!!!
- Вот что блондин, не знаю, что ты помнишь, а чего не помнишь, но точно знаю, что соврать тебе ничего не стоит. Так что сиди и молчи в тряпочку, воображаемую, я имею в виду, если не хочешь, чтобы она оказалась настоящей, так же как и разговоры насчет веревок и цепей. Мы разберемся, с твоей помощью или нет, но если будешь сотрудничать – получишь свою пайку. Как всегда.
Не-е, не находят, явно. Зеленоглазая леди с воинственным жестким лицом скрещивает руки на груди, являя истинное воплощение непоколебимости и решительности, и Вильям почти с восхищением окидывает взглядом ее тонкую фигурку. Воистину – решительная женщина, настоящая стерва, несмотря на юность и миловидность. Бля-я, люблю стерв. Люблю сук, с которыми никогда не знаешь, чем закончится ночь.
Леди, вы просто созданы для меня! Он мгновенно замечает и едва уловимый румянец, показавшийся на ее щеках, и подавленное, спрятанное немедленно смущение от его взгляда. Конечно же – немедленно пользуется непонятным смущением, нащупывая очередной рычаг управления. Белокурая бестия – вожак, без сомнений, весьма и весьма полезно иметь какие-то способы воздействия на вожака, особенно, когда на хрен не понимаешь, что происходит.
- А жаль, милая девушка, - цедит он с нагловатой ухмылочкой, насмешливо и искушенно щуря блестящие ледяные глаза – паскудный, битый во всех бойнях, многоопытный и безжалостный помойный кошак. Видел всякое дерьмо, побывал во всяком дерьме и в любом из представителей своей породы видит одно дерьмо – малейшие признаки, - это было... та-ак многообещающе.
Баффи вспыхивает не хуже огня, и внутри и снаружи, тоже щурится на манер бойцового кота той же породы. Ледяной взгляд глумливых знающих глаз окатывает ее ощутимой горячей волной, от которой хочется выть и кататься по земле, выгибая спину, потому что она – кошка, а не кот, но целомудренная американская девушка все же подводит воительницу.
- Я тебе не милая девушка!
- А жаль, - комментирует крашеный мерзавец, немедленно утрачивая то специальное блудливое выражение, с которым оскорбляют и унижают безжалостно юных и целомудренных девушек – чистых, с богатых семейств и религиозных общин – и ледяным голосом самоуверенного высокомерного британца интересуется.
- Тогда может, леди, - он как-то ощутимо подчеркивает это слово, превращая в титул и требуя соответствия высокому званию, - посвятит меня в свое понимание ситуации. Думается, что я – самое заинтересованное лицо в этом непотребстве.
Выражение страшно точное, отмечает про себя Виллоу, но вот что желать с этим предложением-требованием...
То же Спайк! В смысле – не Спайк, но лучше он от этого не стал. И умение вымазать одной фразой с ног до головы – тоже, похоже, качество врожденное, а не приобретенное.
Баффи уже с откровенной ненавистью смотрит на наглеца, но тут вмешивается Джайлз.
- Я считаю, Спайк, кхм-кхм, Вильям Винтерсон, имеет право знать, что происходит. Во всяком случае, в том объеме, который мы сами способны уяснить.
- Джайлз, - негодованию и удивлению истребительницы нет границ, но Наблюдатель неожиданно жестко хмурится и твердо повторяет
- Баффи, мы не в состоянии решить ситуацию немедленно, мы не в состоянии немедленно понять, что именно и как именно произошло, так что этому... человеку, какое-то время придется находиться здесь, и поскольку он агрессивен и опасен, пусть в человеческой степени, я не намерен позволить повториться сегодняшнему происшествию. А это возможно только в случае добровольного сотрудничества.
Британец, без сомнений, судя по манере выражаться, явно не к простому люду относится, да и в сообразительности и обстоятельности ему не откажешь – тоже надо будет поосторожней, авторитетом у белокурой сучки пользуется, что полезно, да и все остальные, включая рыжую умницу, признают главенство его мозгов. Правда, страдает той же выводящей из себя манерой говорить о присутствующих в третьем лице, но за то, что он говорит, можно временно и потерпеть.
Дальше – по обстоятельствам. Он откидывается на спинку дивана, стараясь занять более удобное положение, и морщится, напоминая о своей временной нетрудоспособности – насколько это соответствует истине, все равно знает только он сам, а леди и джентльмены пусть сами разбираются.
- Слышу глас рассудка – это радует, - воинственная красотка гневно хмурится, но он не обращает внимания на ее нее – главное действующее лицо сейчас – англичанин, которого именуют Джайлзом или Наблюдателем. Любопытно, - Так как на счет объяснений?
Неожиданно Ксандер, в силу неугасшего гнева праведного, отсутствия сочувствия и внимания, возмущается:
- Ага, а когда ты напал на меня, объяснения тебе были не нужны!
- Не нужны, - непринужденно соглашается юноша и продолжает, ничто же сумняшеся, - Из тех разговоров, которые я услышал, наиболее понятной оказалась часть, с уже упоминавшимися веревками и цепями, причем звучала она очень однозначно и неприятно... Я так понял, вы не собирались интересоваться моим мнением на сей счет, так что я позволили себе не интересоваться вашим – на ваш счет.
Собравшиеся, в силу своих ощущений и возможностей, обмениваются различными взглядами – великолепный негодяй, копируя Истребительницу, тоже скрещивает руки на груди, несмотря на адскую боль в сломанном ребре и наклоняет голову. Сказавший «а», пусть скажет и «б», не так ли?
Ух, каким ледяным холодом веет от светловолосой девушки, могла бы – заморозила бы взглядом, как какая-то там королева из сказки. Зеленый взор мечет молнии, ледяное лицо, разгневанное и прекрасное как у легендарных валькирий – нет, она не леди. Она воин, принцесса-воин, она должно быть, свирепа и беспощадна в драке, как дух войны, и черт меня возьми со всеми потрохами, но она должна быть так же свирепа и неукротима в любви!
- Баффи, это необходимо, - твердо повторяет мужчина, ища ее взгляд, но девушка, по-прежнему не отрываясь, всматривается в зеркальные дышащие зрачки своего врага, и странным образом оба и одновременно, они словно исчезают из реальности. Или реальность как-то изменяется, теряет свою временную протяженность и материальность, растворяется где-то в бесконечной первобытной плазме, а они остаются вдвоем, только вдвоем, и всматриваются в души друг друга так, словно от этого зависти судьба утраченного мира. Откровение, смысл которого останется непознанным для них обоих.
Пока.
Пожалуй, никто из смертных этого не заметил, пожалуй, никто не услышал и не понял ни исчезновения, ни ощутимого жуткого колебания, сотрясающего пространство каждый раз, когда история готова повернуться в другую сторону, направив легкомысленное течение событий в русло непредвиденное и невероятное – ничего не помня и почти не забыв, они отводят глаза друг от друга и Баффи снисходит до объяснений. Совершенно позабыв об их значении.
- Сейчас не 1873, сейчас – 1998.
- Чего?
- Сейчас 1998 год. Добро пожаловать в реальность, пришелец.

---

весеннее

Весна – это когда воздух переливается и искрится как прозрачная драгоценность, это когда белый яблочный цвет сияет в небо, а ты, забывший за зиму какого цвета небо на самом деле, не можешь оторвать от него восторженного взгляда. Этого просто не бывает. Такого синего неба, такой зеленой роскошной травы, такого изобилия, богатства сказочных зеленых оттенков, от которого кружится голова. И на все хочется смотреть, но у тебя нет такого бешеного количества глаз. Весна - это когда земля теплая под ногами, засыпана россыпями ярких цветов в малахитовой зелени, и трава такая нежная и мягкая, что это с ней, а не с шелком надо сравнивать волосы, если кому-то хочешь польстить. Зеленая шкурка земли. Ты чувствуешь, как протыкает земляную кожу острыми кончиками травинки и лезет наружу, это щекотно, это возбуждающе, хочется превратиться в кота и тереться об нее, кувыркаться в буйной зелени и запускать человеческие пальцы, чтобы почувствовать эту влажную нежную упругость. Это просто не-воз-мож-но - ходить по земле в обуви, она же живая, ластится, исходит любовной негой и у тебя колени подгибаются. А потом запрокидываешь голову, видишь белые светящиеся цветы, и переполняешься чем-то легким, сверкающим и почти взлетаешь. Это всегда одновременно: взлетаешь, чувствуешь себя деревьями, и землей из которой они растут, и ощущаешь простор опрокинутой сверху синевы.
Стоишь в глубине синего-синего озера, обрамленного пепельно-розовыми и сизыми облаками и драгоценными переливами птичьих трелей. Если бы я могла рисовать, если бы умела, я бы не останавливалась ни на секунду. Это неправда, но мне эта мысль нравится.

---

готическое

Специально для постоянного читателя - приветствую Вас постоянный читатель - некоторое обьяснение. Сомнительно, чтобы Вы и кто-либо еще из моих знакомых увлекались сериалом "Баффи-истребительница вампиров". Сериал тинейджерский, иногда тупой до безобразия, но в нем снимается одна приятная мордашка ради которой, и ради роли из коротой он по-моему выжал невозможное, я его смотрела с восторгом.

вот она мордашка.

---

для романтиков

Финал для особых любителей романтики – типа меня например – или особо страдающих над судьбой Федерации.

- Хай, а ну держи руки на виду красавчик.
- А ну глянь, чего у него там?
- Спиной повернись. А попка у него ничего?
- Заткнись придурок. Ну...
Грехам морщится, когда один из бандитов сдирает с руки наладонник – красивый многофункциональный прибор, сделанный в виде браслета. Жаль, удобная вещица. Напавших всего лишь трое: правда, у двоих нейропульсаторы, довольно опасное оружие, у третьего шокер, но принципиально он мог бы справиться с бродягами. При некотором везении можно обойтись вообще без травм – своих, разумеется. Однако простой расчет заставляет Шильце-младшего расслабиться и спокойно выполнять требования бандитов: секретных файлов на диске нет, кредитку он заблокирует уже возле следующего пункта, снять горе-грабители ничего не успеют. Так что общие потери от нападения меньше, чем возможные повреждения при сопротивлении.
Хм. А буквально полгода назад маршрут через пятый район считался совершенно безопасным. Пожалуй, стоит внимательнее следить за городской сводкой .
- Слышь красавчик, не поверю, что ты не носишь еще чего хорошего. А ну раздевайся.
Грехем поворачивает голову через плечо, окидывая взглядом спрашивающего: каштановые волосы, перехваченный ядовито-зеленой банданой, костистое лицо, острый выдающийся подбородок, глаза неприятного грязно-зеленого цвета. Он сможет не только описать грабителей, но и воспроизвести их внешность на планшете.
- У меня больше ничего нет. Вы же меня обыскали.
- А может мы плохо обыскали? Может ты чего в другом месте прячешь, а? В хитром?
Непонятный Грехаму намек заставляет бандитов расхохотаться. Настроение агрессоров манятся не в его пользу, но Шильце старается соблюдать спокойствие. Драться ему не хочется. Он выше любого из ублюдков, сильнее тоже раза в три, у него отменная реакция и неплохие знания по анатомии. Но лишенный свойственной юности самоуверенности, Грехем понимает, что люди, сделавшие разбой своей профессией, способом выживания, наверняка владеют множеством грязных и действенных приемов.
И кто-то из них хорошо учился в школе, как иронизирует его куратор: проулок, в котором его грабят, небольшой участок пятого квартала – «глухая зона». «Сигнал опасности» неотъемлемая часть экипировки приличного гражданина, здесь не действует.
- Давай, паря, не жмись. Что у тебя есть?
- Вы забрали все.
Любителя «попок» ответ раздражает со страшной силой. Он внезапно прижимает шокер к шее Грехама и шипит, плюясь слюной:
- Ты что думаешь. Самый умный? Думаешь, вырос в чистеньком районе и тебе все можно? Нет, миленький в этом месте все можно только нам! А ты сейчас...
- Да ну?! А я как-то считал, что здесь все можно только мне.
Голос, судя по выговору принадлежащий такому же трущобному обитателю, раздается где-то слева. Говорящего не видно и нападающих это пугает. Они оглядываются, автоматически развернувшись друг к другу спиной, внимательно осмтаривают проулок. Грехам подымает голову и смотрит на верхний ярус старинного здания: если по сторонам бандиты ничего не видят, логично обратить внимание на верх.
Там, на широких перилах балкона, из тех, что являются украшением, но редко используются жильцами, полусидит невысокий парень, вряд ли старше нападающих. Он наводит на бандитов дуло дистанционного шокера, но медлит до сих пор: использовать его по назначению защитнику мешает близость оружия преступника к шее жертвы.
Грехам перехватывает руку бандита -довольно легко получается, потому что тот тоже шарит глазами по сторонам. Но вместо того чтобы геройствовать просто падает вниз, выворачивая напавшему руку и заставляя его упасть вслед за собой, а потом блокирует собственной тяжестью. Тем временем парень на балконе снимает двумя выстрелами оставшихся бандитов, а третьего оглушает сам Грехам, его же собственным шокером.
Боевик, да и только. Шильце-младший встает, с неудовольствием оглядывая свою одежду и пытаясь отряхнуться: такая пыль намертво забьет «поры» его модной «живой» одежды. Потом вытаскивает из рук оглушенного импульсом бандита свой наладонник, брезгуя поднять замаранную грязными пальцами карточку – дешевле блокировать. Парень тем временем, спрыгивает вниз – глупо, рисковал вывихнуть ногу - походит к «спасенному», окидывает быстрым взглядом. В темных блестящих глазах его нет ничего похожего на сочувствие. скорее злость и презрение. И он действительно выглядит, так же как и лежащие на асфальте бандиты.
- Пошли. Быстро.
- Куда? – спокойно спрашивает Грехам, уже следуя за своим подозрительным спасителем. В данный момент они двигается в нужную ему сторону.
- Мне не с руки встречаться с полицией.
- А при чем здесь я?
Парень снова окидывает его тем же злым и презрительным взглядом, пожимает плечом.
- Как хочешь. Но это не единственные «сборщики».
- А ты бескорыстно защищаешь их жертвы? – ирония более чем уместная, но Грехам несколько удивлен тем, что у него возникло такое желание: иронизировать.
- Я что, похож на внештатного копа? – отвечает тем же темноволосый, - но это мой район, и «собирать налоги» здесь могу только я.
Гордое заявление несколько противоречит его же словам о не единственных сборщиках, на что и указывает Шильце-младший.
- Похоже у тебя много конкурентов.
Парень усмехается откровенно хищной, жестокой улыбкой, скалится как дикий зверь.
- Временно.
Они поворачивают за угол, где стоит байк незнакомца, довольно продвинутая модель. Грехам мало разбирается в транспорте, но достаточно чтобы понять: не смотря на потасканность байк темноволосого – первоклассная машина. Грехам усаживается позади «спасителя», успевает спросить его, прежде чем байк стартует:
- Тебе нужна награда?
- Да пошел ты!
Одежду удалось отчистить – с помощью новейшего средства для мытья детских игрушек. В принципе порошок предназначался для киберов с квазиживой плотью, но и «живую» ткань он прекрасно обработал. И Грехам тот час же перестал думать о происшествии. Какое значение для Плана имело ограбление, если оно являлось обычным преступлением и не маскировало какой-то иной умысел? Никакого.
А глаза у того парня удивительные: огромные, блестящие, непроглядно-черные.

..

@темы: Ai no kusabi - фики

---

Для затравки

Как я люблю смотреть на свой собственный напечатанный текст.

- Мои поздравления госпожа Шильце. Вы, наверное, так счастливы.
- О, я так рада видеть вас у нас в гостях...
- Конечно. Я бесконечно счастлива. Мы так давно хотели сына...
- Рада вас приветствовать...
Вечеринка по поводу рождения сына господина Шильце, менеджера отдела рекламы и преуспевающего бизнесмена, была в разгаре. Встретив всех важных гостей и справедливо решив, что остальные визитеры могут позаботиться о себе сами, госпожа Шильце отправилась в бывшую спальню для гостей, а ныне детскую, посмотреть на долгожданное чадо. Совместимость у них с мужем была настолько низка, что понадобилась не одна попытка и немалое количество денег. И хотя никакой особой необходимости в наследнике у преуспевающего, но все же вполне среднего предпринимателя господина Отто Шильце не было, госпожа Шильце настояла на своем: иметь сына престижно.
Конечно, она не вынашивала ребенка, а как всякая приличная женщина арендовала маточный репликатор, и теперь обретенное дитя колыхалось в объятиях робота-коляски, тараща круглые серые глазенки. Женщина подошла ближе, наклонилась, с неудовольствием отметив полное равнодушие сына при ее появлении. Теоретически она знала, что должно пройти немало времени, прежде чем новорожденный вычленит из окружающего мира образ матери, но все же... но все же она надеялась, что с НЕЙ будет иначе.
Она разочаровано вздохнула, ощущая странную, безосновательную усталость, которая часто возникает, когда желание - большое, требующее усилий - наконец сбывается, но при этом, кажется, что эти усилия и жертвы недостаточно для того, чтобы ты получил именно то, что надо. И теперь, несмотря на то, что показатели здоровья у малыша были выше всяких позвал, госпожа Шильце чувствовала себя немного обманутой. Словно что-то ей не додали.
«Колыбель» почти перестала качаться, робот приступил к кормлению настоящим, стопроцентным, как утверждала реклама, материнским молоком. То, что ее муж работал в подобном же отделе рекламы и знал чего стоят такого рода обещания, совершенно госпожу Шильце не смущало. В конце концов, эту смесь ей посоветовала госпожа Мариберг, а это очень уважаемая особа.
- Любуешься? – ее муж, господин Отто Шильце тихо вошел в детскую и обнял стоящую женщину за талию. Госпожа Шильце этого терпеть не могла, но промолчала: вот так вот вдвоем, они выглядели такой счастливой, благополучной парой. Прямо как в семейном сериале «Матери».
- Но ведь это наш сын, Отто. Наша плоть и кровь, понимаешь? Я вот смотрю, смотрю и понимаю, что это кусочек меня...
- Да. Конечно.
Господин Шильце едва заметно морщится от патетических и сентиментальных слов жены. Принимая во внимание, как производятся дети в наше время, было бы правильнее сказать, что он - плоть от плоти свиней, и любоваться на него имеет больше прав маточный репликатор. Но так откровенно господин Шильце позволяет себе выражаться только в узком кругу партнеров по покеру.
- Пойдем. Пришла госпожа Луиза.
Госпожа Шильце наклоняется к сыну с тем умильным выражением лица, которое по ее мнению приличествует счастливой матери и грустно говорит:
- Пока, мой мальчик. Мама хотела бы еще с тобой побыть, но у мамы с папой дела. Спи хорошо.


- Ах, какой хорошенький, чудо просто....
- Вы просто счастливица госпожа Шильце...
В косметическом салоне есть индивидуальнее кабинеты, есть помещения для двух-трех человек. Закадычные подруги всегда выбирают кабинет на двоих, считая территорию SPA-салонов лучшим местом для сплетен.
- Видала? Муж – всего лишь старший менеджер, а гонору как у самой президентшы.
- Ну, может она решила стать госпожой президентшей.
- Для этого ей придется сделать немало пластических операций. Чтобы привлечь внимание... ну ты понимаешь...
- Ох. Лиззи, я представляю.
- Или ее мужу. Примерно столько же если не больше... чтобы...
- Перестань, перестань, я смеяться не могу.
Смыться дамам действительно затруднительно: электрофорезная маска стягивает кожу и мышцы на лице.
- Никогда бы не подумала, что у такой утки как Альберта и такого лысого червяка как Отто может родиться такой прелестный ребенок.
- Вмешательство свыше, не иначе.
- Или с соседней улицы.
- Ха-ха.


- С нашим сыном не все в порядке.
Господин Отто с удивлением смотрит на жену: самоуверенная и всезнающая Альберта Шильце выглядит действительно растерянной. Раздраженной и высокомерной как обычно, но и встревоженной.
- Как это? Разве кибер-нянька не исправна?
Госпожа Шильце театрально закатывает глаза, но досаду испытывает вполне настоящую. Мужчины иногда такие тупицы!
- Это не обычная болезнь.
Господин Отто кривится, проклиная про себя тот день, когда Клара оказалась в его доме. Не обычная болезнь – интересно что? Духовный вампиризм, передающийся путем спиритического сеанса? Ментальная чума нео-пацифистов?
- Альберта...
- Я прекрасно знаю все, что ты мне сейчас скажешь. Что наш сын здоров, что ты арендовал няньку лучшей марки, но я не ошибаюсь. Материнское сердце мне подсказывает, что с Грехемом не все в порядке.
- И в чем это выражается?
- Он смотрит не так как ребенок.
Трагическое выражение на лице госпожи Шильце достойно Вальдии Майке, обладательницы Оскара прошлого года. Господин Шильце вздыхает про себя, но говорить все, что он думает о мнении Клары в этом вопросе, благоразумно не собирается.
Иначе трагическое выражение с лица жены исчезнет быстрее, чем предчувствие «материнского» сердца. И тогда все ее раздражение по поводу отсутствия приглашения на собрание «Коллегии соседей» обрушится на его голову.
- А как?
- Как? Посмотри сам если не веришь, - драматически шепчет Альберта и включает интерком.
На экране появляется детская, где среди кучи игрушек и музыкальных «призраков» годовалый Грехем Шильце своими крошечными пальчиками пытается собрать вместе какие-то цветные лоскутки.
- Ты видишь? – свистящим шепотом говорит госпожа Шильце. Отто недоуменно, но осторожно пожимает плечами. Что видеть-то? Сидит ребенок, что-то делает, не кричит, не падает, не капризничает – что еще надо?
- Да посмотри же посмотри, – уже не заботясь о «конспирации» громко говорит госпожа Шильце, тыча пальцем в экран. Потом нервно дергает рычажок и появляется изображение под другим углом.
- Смотри!
Господин Шильце по-прежнему не понимает, чего от него хотят, но потом замечает то, что, судя по всему, так потрясло материнское сердце госпожи Шильце.
- Видиш, видишь? Это цвет порока!
- Хм. А глаза-то у Грехема в бабушку.


- Катя. Где Грехем?
- У себя, госпожа Шильце. Собирает паззл.
- Опять один? Катя я вполне внятно приказала: находиться рядом и разговаривать, вовлекать Грехема в беседу. Ты прекрасно знаешь рекомендации психолога.
- Госпожа Шильце. Грехем нервничает, когда с ним разговаривают и не дают заниматься.
- Катя, я предпочитаю следовать рекомендациям врача. А не штатного андрогина . Сегодня же возвращайся в контору и скажи господину Мейеру, что я недовольна его выбором.
- Да, госпожа Шильце.
Играет. Опять играет. В паззлы. Или смотрит какую-нибудь детскую образовательную программу. Откуда у него такое странное любопытство? Нет, конечно, она бы ни хотела, чтобы он, как маленький Роберт сын госпожи Крайке, разбивал антикварные вазочки, рассыпал крошки сладостей по всем коврам или ездил на роботе-каре по парку, а потом в нем же по всему дому. Но то, что ее двухлетний сын за всю жизнь не издал ни одного звука, и, кажется даже не плакал ни разу, и не желает ходить сам, внушает беспокойство не только ей. Ах, сколько раз она говорила своему бестолковому мужу, что с Грехемом что-то не так, что он болен. Ну, кончено он нашел где-то этого коновала – коновала порекомендовала госпожа Марибель, которая важная особо, но этого Альберта уже не помнит – и он заявил, что с ребенком все в порядке.
В порядке? С ребенком, у которого через полгода глаза из серых сделались зелеными как новый «лексус» ее мужа? С ребенком, который никак не реагирует на приход матери? Или отца, или гостей - только провожает внимательным взглядом из-под ресниц? С ребенком, который встал на ноги только в годовалом возрасте и не желает ходить самостоятельно до сих пор?
Детский психолог утверждает, что это следствие какой-то травмы. Но какой? Они ведь так правильно себя вели, обеспечили ребенку лучший уход...
- Катя, ты водила Грехема на прогулку?
- Да госпожа Шильце.
Надо отвести Грехема к Кларе. Просто необходимо, с ребенком что-то не так, он поражен какой-то духовной болезнью, как раз недавно они обсуждали этот вопрос, о влиянии плохой кармы на ребенка. И никто не знает об этой чуме цивилизации больше, чем братство новых дзен-буддистов. Но для этого надо как минимум дождаться отсутствия мужа дома. С тех пор как он стал ведущим рекламным специалистом корпорации, и они переехали в этот престижный район, он стал куда меньше прислушиваться к мнению жены.

« - ... столь невероятны. Это звучит почти как обещание чуда.
- Однако это правда. Разработки нашего Центра позволяют варьировать в широких пределах параметры корректируемых свойств. Не секрет, что характеристики организма зависят не только от состава индивидуального набора ДНК, но и от того какие гены являются рецессивными, а какие доминантными. Имея возможность активировать одни участки и подавлять активность других, мы можем целенаправленно изменять свойства органа или целого организма. Такой метод радикально решает проблему наследственных болезней или нарушений.
- Но ваша реклама обещает коррекцию не только эмбриона, но и взрослого человека. И, пожалуй, наших зрителей такая возможность интересует не меньше.
- Полностью сформированный организм тоже можно подвергнуть генетической чистке, удалив поврежденные участки ДНК. Конечно, для достижения нужного результата придется потратить больше времени и приложить больше усилий...»

- Я множество раз запрещал тебе посещать эти собрания!
- Ты не можешь запрещать мне покидать дом!
- Я запрещаю тебе ходить в гости к твоей умалишенной Кларе и всей этой банде звенящих бубенчиками шаманов!
- Ты не имеешь права ничего мне запрещать! Ты забыл условия брачного контракта?
- Я давно отработал условия твоего брачного контракта. Ты черт возьми, тратишь сумму в два раза большую чем та, которую я обязан тебе по договору.
- А ты хотел бы, что твоя жена выглядела как нищая!? Отличный у меня муж! Госпожа Ламай это ханжа будет просто в восторге!
- Эта госпожа ханжа принесла в прошлом году два миллиона инвинов корпорации.
- Ты все измеряешь в деньгах. Несомненно, что мою жизнь и жизнь нашего ребенка ты тоже посчитал до каждого юнита!
- В мои расчеты не входит ненормальная жена, посещающая каждую пятницу какую-то дикую секту. И уж те более не входит такая жена, которая таскает туда моего ребенка!
- Что?
- То. Ты что думаешь, ты могла это скрыть?
Судя по глубокому удивлению на лице госпожи Шильце – да, надеялась скрыть. После неудачного визита двухлетней давности, когда в результате пожара – или поджога как утверждала сама Клара - сгорел ее частный клуб, Альберта надолго осталась без живительного общества братства дзен-буддистов. Но позже Кларе удалось найти новых спонсоров, клуб возродился, и госпожа Шильце вновь стала одной из заядлых его посетителей. Она так и не вошла в постоянный совет братства, слишком большое количество обязанностей членов совета никак не совмещались с ее понятием достойной жизни успешной женщины, но уважаемым и ценным членом братства она, несомненно, являлась.
Все эти перипетии, а так же переезд в Верхнюю часть города, связанный с карьерным ростом ее мужа, заставили госпожу Шильце на время перестать беспокоиться по поводу странного поведения ее ребенка. Но согласитесь, когда в шесть лет, мальчик демонстрирует показатели интеллектуального развития 14-летного подростка, но при этом вслух не произносит ни слова – это по меньше мере странно. Психолог настаивал на не вмешательстве в «собственный мир» ребенка, поскольку это могло повредить его развитию, но госпожа Шильце не намерена была спускать это с рук.
Тем более, когда собственный супруг позволяет себе такое благодушие.
- Он не нормален Отто, я просто пытаюсь помочь нашему ребенку.
- Каким образом? Водя его на твои дурацкие собрания? Интересно, что вы там делаете? Посыпаете его волшебным порошком? Или может, приносите жертвы?
Впрочем, если бы было так, господин Шильце принимал бы другие меры. Но предоставленные ему неведомым благожелателем материалы свидетельствовали о довольно невинных процедурах.
- Мы молимся. Мы молимся, и Грехем участвует в наших молитвах. Я уверен, что душа этого ребенка еще не угалса.
- О, мой бог я взял в жены не только неврастеничку, но и святую
- Не смей называть то, что ты не понимаешь!
- Да ты сама и половины не понимаешь того, что говоришь! Альберта, я в последний раз предупреждаю, если ты выкинешь еще что-нибудь в таком духе, я разведусь с тобой. Можешь найти Грехему другого психолога, если тебе так уж хочется, чтобы он научился молоть языком как ты, но не смей таскать его к своим идиотским друзьям!

Читать дальше в комментах

@темы: Ai no kusabi - фики

---

Рики

По-моему очень даже похоже. Хорош мерза-авец!

---

Cris

Черт бы Вас побрал, Cris Coyani! Вчера обнаружила в анналах статью "Попытка психоанализа", прочла. вдохновилась, естественно потопала читать "Deprеvаtion" и "SONNY", и кто меня только дергал, знала, ведь знала же! Опять прорыдала весь вечер так, что утром еле глаза разлепила.
Какая красота! Какая чертова жестокость и красота!

---

Цветы и цветочки

По-моему, то что белое платье для невесты выбрано из-за цвета, как символ невинности - не правда. Фасон и цвет повторяет весеннее цветение. Абрикос, вишня, яблоня - каждое из них выглядит как прелестная девушка в роскошном свадебном уборе. И знаете что? Каждая из них - лукавит.
Невеста, девушка-невеста - это береза. Белое узкое платье, длинные косы, длинные серьги - щемящая нежность, стыдливость, взмах ресниц и глаза тут же опущены, улыбка и румянец на щеке нежнее зари.
Цветок - это не девстенница, это уже женщина. Молодая лукавая, горячая и ласковая. А мужа всегда обмануть можно.

---

С Праздником.

Всех православных поздравляю, счастья и любви желаю, Пух!

---

В мире все в равновесии: если на работе неприятности, то дома все хорошо, если дома никак, то кто-ниубдь хорошее письмо напишет. Такие слова замечательные, прямо бальзам на затравленную критикой и самоедством душу.